Любимый старший брат Ани Андрей, подружившийся с Гумилёвым, сам был хорошо осведомлен в современной поэзии, и Анна, благодаря ему, еще до знакомства с Николаем была знакома с новейшей поэзией, а с ее прекрасным французским читала и знала наизусть "проклятых поэтов": Бодлера, Верлена, Малларме.
Гумилёв безоглядно влюбился с первого взгляда, не встретив, однако, не только ответного чувства, но и сколько-нибудь выраженного интереса. Он же был настойчив, встречал ее после гимназии, откуда она обычно выходила вместе с Валей Тюльпановой, сопровождал девочек до дома. Валерия Сергеевна вспоминает: "Мы много гуляли, и в тех прогулках, особенно когда мы не торопясь шли из гимназии домой, нас часто "ловил" поджидавший где-то за углом Николай Степанович. Сознаюсь… мы обе не радовались этому… и мы его часто принимались изводить. Зная, что Коля терпеть не может немецкий язык, мы начинали вслух вдвоем читать длиннейшие немецкие стихи… А бедный Коля терпеливо, стоически слушал… и все-таки доходил с нами до самого дома!" (Воспоминания об Анне Ахматовой. С. 14).
Но это еще только начало горестных испытаний, преподнесенных ему судьбой после встречи, которую кроме как роковой не назовешь, да и сама Анна оказалась роковой, и не только для него.
Они часто бывали вместе на вечерах в ратуше, на гастролях Айседоры Дункан, искусство которой привлекало Гумилёва, на студенческих вечерах в артиллерийском собрании, участвовали в благотворительном спектакле в клубе на Широкой улице, были на нескольких модных тогда спиритических сеансах у Бернса Майера, хотя и относились к ним весьма иронически.
Юноша Гумилёв был самолюбив, горд, наделен доведенным до крайности чувством мужского достоинства, так легко попираемого девочкой-подростком, а позже женщиной, женой. Однако, сделав свой выбор, он изначально запасся терпением, надеялся, что все образуется, и продолжал настойчивые ухаживания. Он мечтал о будущем с Анной, и эти мечты нашли отражение в его юношеских стихах: "Девушка, игравшая судьбой, / Скоро станет верною женой, / Ласковым товарищем в работе…" Он любил и, значит, надеялся.
На Пасху 1904 года Аня и Валерия были приглашены к Гумилёвым на бал, а чуть раньше, в конце февраля, в царскосельском парке, на скамейке у дуба, памятного для Ахматовой с тех пор, он ей признался в любви. Это мало что изменило в их отношениях, взаимностью она ему не ответила, никаких обещаний не дала, приняв его признание как данность, и все же вселила, по-видимому, какую-то надежду. С этих пор между ними возникла непонятная ей самой странная связь. Уже на склоне лет Ахматова говорила, что еще не пришло время понять и объяснить те удивительные и непонятные отношения, которые их связали в юности и не прекратились после его страдальческой гибели.
Было бы неверно сказать, что юная Анна была совсем равнодушна к своему обожателю. При живом, пытливом уме и прекрасно развитой интуиции она понимала исключительность влюбленного в нее юноши. Ей льстило, что его удивительные стихи были открыто обращены к ней, что она виделась ему в его романтических фантазиях то русалкой, то пленительной и жестокой царицей, но всегда в лунном свете. Первое из посвященных ей стихотворений, "Русалка", отмечено отблесками символистских прозрений. Его русалка хотя и является порождением потустороннего мира, но еще не несет в себе разрушительного, бесовского начала. Она лишь ослепительно хороша, поражая своей нездешнос-тью и греховностью:
На русалке горит ожерелье,
И рубины греховно-красны,
Это странно-печальные сны
Мирового, больного похмелья.
Здесь первое признание в любви ей, Ане Горенко, восторг юного поэта и ощущение своей близости к ее природной, а значит, и духовной стихии.
Я люблю ее, деву-ундину,
Озаренную тайной ночной,
Я люблю ее взгляд заревой
И горящие негой рубины…
Потому что я сам из пучины,
Из бездонной пучины морской.
В это время влюбленность в Аню Горенко сочетается в его воображении с романтической влюбленностью в мир таинственного и исключительного. Свою комнату в Царском
Селе он оборудовал в виде подводного грота с фонтаном, а его друг художник нарисовал на стене русалку, обнаруживающую явное сходство с Аней Горенко. Они как бы на равных – "дева-ундина" и ее паладин. Однако уже в следующем стихотворении "Баллада" ("Сказка о королях") возникает тревога, по мере развития их отношений перерастающая для него в трагическое чувство. Он подарил ей золотое кольцо с крупным рубином, и она приняла подарок, зная, что кольцо связано со стихами, к ней обращенными:
Пять коней подарил мне мой друг Люцифер
И одно золотое с рубином кольцо,
Чтобы мог я спуститься в глубины пещер
И увидел луны молодое лицо.Кони фыркали, били копытом, маня
Понестись на широком пространстве земном,
И я верил, что солнце зажглось для меня,
Просияв, как рубин на кольце золотом.Много звездных ночей, много огненных дней
Я скитался, не зная скитанью конца,
Я смеялся порывам могучих коней
И игре моего золотого кольца.Там, на высях сознанья, – безумье и снег,
Но коней я ударил свистящим бичом.
Я на выси сознанья направил их бег
И увидел там деву с печальным лицом.В тихом голосе слышались звоны струны,
В странном взоре сливался с ответом вопрос,
И я отдал кольцо этой деве луны
За неверный оттенок разбросанных кос.И, смеясь надо мной, презирая меня,
Люцифер отворил мне ворота во тьму,
Люцифер подарил мне шестого коня -
И Отчаянье было названье ему.
Аня, при всем ее своенравии, понимала, что принимать такие подарки, как золотое кольцо, от молодых людей, согласно общеустановленным правилам, если даже не считаться с ними, все же не следует, и скрыла его от домашних. Как-то она уронила кольцо, и оно упало в щель между досками пола. Достать его, не подняв половиц, оказалось невозможным, и кольцо навсегда осталось в подполе шу-хардинского дома. В отличие от "черного кольца" бабушки-татарки, память о кольце с рубином не нашла отклика в ее поэзии, промелькнув, однако, в биографических заметках.
К лету 1906 года, когда Гумилёв получил аттестат об
окончании гимназии, уже более полугода как была напечатана первая книга его стихов "Путь конквистадоров" – о дальних странах, которых он еще не видел, но мечтал увидать, о гордых, бесстрашных мужчинах и жестоких, пленительных женщинах, любовь к которым нередко оплачивается жизнью. Сам он пока готовится к единоборству со своей избранницей. В цикле "Осенняя песня" его лирический герой надеется по-своему выстроить отношения с любимой женщиной, при своей, однако, главенствующей роли.
Обращаясь к тому времени, Ахматова делает запись в рабочей тетради:
"Мой первый портрет в "Пут<и> Конквистадоров" – "и властно требует мечта, чтоб этой не было улыбки". Кроме того, очень рано ("П<уть> Конквистадоров") в Ц<арском> С<еле> я стала для Г<умилёва> в стих<ах> (почти Лилит, т. е. злое начало в женщине). Затем (напр<имер>, см. "Сон Адама" – Ева).
Он говорил мне, что не может слушать музыку, по<тому> что она ему напоминает меня" (Ахматова А. Собрание сочинений. Т. 5. С. 90).
Отношения Анны и Николая не сложились, потому что она уже была тайно влюблена в другого. То было самозабвенное увлечение девочки-подростка мужчиной старше ее, по-видимому, и не догадывавшимся о чувстве, которое ее мучило. В. С. Срезневская, свидетельница тех событий, высказывает банальное и тем не менее убедительное в своей правдоподобности объяснение, почему, как ей кажется, Аня так легко предпочла Гумилёву другого: "…вероятно, в этом возрасте девушкам нравятся разочарованные молодые люди, старше двадцати пяти лет, познавшие уже много запретных плодов и пресытившиеся их пряным вкусом" (Об Анне Ахматовой. С. 18).
Ее тайной страстью стал уже упоминавшийся студент третьего курса арабо-персидско-турецкого разряда факультета восточных языков Санкт-Петербургского университета, с элегантной внешностью, с прекрасными манерами и звучной фамилией Голенищев-Кутузов. Его младшие братья, судя по составленным П. Н. Лукницким "Трудам и дням", учились в одном классе с Гумилёвым и бывали у него дома. Сам же Владимир Викторович Голенищев-Кутузов был, видимо, близко знаком с мужем старшей сестры Анны Инны Андреевны, Сергеем Владимировичем фон Штейном (как помним, отозвавшись на мольбу Ани, он послал ей в Киев, где она кончала гимназию, фотографию ее избранника). По-видимому, Анна встречала его главным образом на "журфиксах" по четвергам в квартирке фон Штейнов. Сергей, судя по письмам Анны к нему из Киева, знал о ее страстном увлечении, однако нет никаких оснований считать, что о пылкости ее чувств было известно самому предмету.
"Роман", как можно полагать, развертывался главным образом в Анином воображении. В 1907 году, когда она закончила гимназию, Голенищев-Кутузов окончил университет. В Центральном государственном архиве Санкт-Петербурга хранится свидетельство об окончании им университета. В ежегоднике МИД за 1908 год он упомянут среди причисленных к 1–му департаменту.
Владимир Викторович Голенищев-Кутузов уехал на дипломатическую работу, вроде бы в Стамбул, и о дальнейшей его судьбе ничего не известно. В пору зенита славы Ахматовой, – после того как в Мюнхене был опубликован "Реквием", а в Соединенных Штатах "Поэма без героя", – когда о знакомстве с ней вспомнило все русское зарубежье и каждый готов был рассказать о своих встречах, голос Голенище-ва-Кутузова никак не прорезался. Возможно, если он был еще жив, в его памяти имя Анны Ахматовой никак не связывалось с той далекой Аней Горенко, сестрой Андрея и свояченицей Сергея фон Штейна, если он ее вообще помнил. В фолиантах "Незабытые могилы", вышедших в Москве в последние годы, среди Голенищевых-Кутузовых он не числится.
В поздних биографических заметках Ахматовой и в ее беседах с биографами фамилия эта не встречается. Равно нет ее и среди адресатов стихов. Едва ли к нему может быть отнесено ее признание Лукницкому:
"В течение своей жизни любила только один раз. Только один раз. "Но как это было!"
В Херсонесе три года ждала от него письма. Три года каждый день, по жаре, за несколько верст ходила на почту, и письма так и не получила".
Однако, по-видимому, это самое никогда не пришедшее письмо встречается и в поздних биографических заметках Ахматовой. Она пишет, что много раз видела письмо во сне, уже вынутым из конверта, но так никогда ею и не прочитанным.
В одном из откровенных разговоров с Павлом Лукниц-ким (январь-март 1925 года) она сказала:
"Закинув голову на подушку и прижав ко лбу ладони, – с мукой в голосе:
"И путешествия, и литература, и война, и подъем, и слава – всё, всё, всё, решительно всё – только не любовь… Как проклятье! …И потом эта, одна-единственная – как огнем сожгла всё, и опять ничего, ничего…"" (Лукницкий П. Н. Acumiana. Т. 1. С. 44).
Скажем прямо, едва ли только мне, но и другим исследователям и биографам Ахматовой вряд ли доведется с достоверностью установить, кто он, кого она любила. Ахматова не захотела раскрыть эту тайну, окрасившую, однако, в трагические тона ее любовную лирику.
Знойным июлем 1907 года, когда мысли Анны все еще были заняты ее неостывшей любовью к Голенищеву-Куту-зову, Гумилёв, державший путь в Париж, заезжает в Севастополь, где она живет с матерью при водолечебнице Шмидта. Как помним, он гостит у них две недели, вернее, селится рядом, зовет ее с собой в Париж, снова просит стать его женой и снова получает отказ. Анна ведет себя неровно, то обнадеживает, то смеется. Она не хочет слушать привезенную ей в дар пьесу "Шут короля Батиньоля", и расстроенный Гумилёв рвет рукопись. Они много разговаривают, он делится планами издания журнала. Допоздна сидя на морском берегу, наблюдают за подплывающими близко дельфинами. Анна признается Гумилёву, что она не невинна, о чем говорила и раньше, но как-то несерьезно. По-видимому, результатом тех разговоров стали тревожные стихи Гумилёва, объединенные в цикл "Беатриче", написанный до 30 октября 1906 года:
Музы, рыдать перестаньте,
Грусть вашу в песнях излейте,
Спойте мне песню о Данте
Или сыграйте на флейте.Дальше, докучные фавны,
Музыки нет в вашем кличе!
Знаете ль вы, что недавно
Бросила рай Беатриче,Странная белая роза
В тихой вечерней прохладе…
Что это? Снова угроза
Или мольба о пощаде?
……………………………
Музы, в сонете-брильянте
Странную тайну отметьте,
Спойте мне песню о Данте
И Габриеле Россетти.
Теперь, через год, подтверждение ранее ею сказанного, сама мысль о возможной реальности того, о чем он пытался не думать, приводит его в состояние, близкое невменяемости, "звездного ужаса", в который он ввергнут женщиной.
Гумилёв был далек от условностей; в то время таким "мелочам", как потеря невинности, в их кругу уже мало кто придавал значение. Однако это могло произойти с кем угодно, но только не с его Беатриче, которую он встретил девочкой и обоготворил. Он уезжает, оставшись в неведении, действительно ли это произошло или она так жестоко шутит, но в любом случае глубоко уязвленный. В Париже его попытка самоубийства, очевидно, связана с мучительной памятью о недавнем разговоре. В пути он пишет стихотворение, за романтическим антуражем, элегической прелестью и музыкой которого проступают живые факты.
Вот как представлен этот сюжет биографом Ахматовой (Хейт А. Анна Ахматова. С. 30):
"Они стояли вдвоем и в молчании смотрели на берег, куда выбросило мертвых дельфинов. Гумилёв описал это мгновение в стихотворении "Отказ":
Царица, иль, может быть, только печальный ребенок,
Она наклонилась над сонно вздыхающим морем,
И стан ее, стройный и гибкий, казался так тонок,
Он тайно стремился навстречу сиреневым зорям.Сбегающий сумрак. Какая-то крикнула птица,
И вот перед ней замелькали на влаге дельфины.
Чтоб плыть к бирюзовым владеньям влюбленного принца,
Они предлагали свои глянцевитые спины.Но голос хрустальный казался особенно звонок,
Когда он упрямо сказал роковое: "Не надо"…
Царица, иль, может быть, только капризный ребенок,
Усталый ребенок с бессильною мукою взгляда".
Кто такой принц, им или самим Гумилёвым было сказано это "роковое: "Не надо"" – непонятно. Было бы наивным пытаться увидеть в зазеркалье стихотворения конкретных персонажей, если бы через несколько лет в поэме Ахматовой "У самого моря" не появился "царевич", возможно, тот самый таинственный принц из стихотворения "Отказ", противопоставленный "сероглазому мальчику", о котором сама Ахматова говорила, что его прототипом был Гумилёв.
В Париж Гумилёв уезжал уязвленным и разочарованным, навстречу новой попытке самоубийства. Он пока еще не знает, кто же она, его прежняя Беатриче, – жестокая царица, открывшая в его поэзии вереницу пленительных и жутковатых женских образов: Клеопатра, Анна Комнена или "капризный ребенок, / Усталый ребенок с бессильною мукою взгляда". Верх над его обидой берет жалость к "усталому ребенку". Жалость, как синоним проявления любви в русской народной традиции, возникнет позже в одном из самых его известных стихотворений "Из логова змиева…" – "Мне жалко ее, виноватую…". "Бессильная мука взгляда…" угадывается и в образах его коронованных владычиц, посылающих на смерть своих заранее обреченных возлюбленных, сказавших свое "да" на предложение "царицы" "купить ценою жизни ночь одну".
О том, что она не невинна, Анна, по-видимому, говорила еще в Царском Селе, чем и объясняется их более чем годовой разрыв и прерванная переписка, когда он узнавал о ее жизни и здоровье только из писем к нему ее брата Андрея Горенко. И даже когда вышел первый поэтический сборник Гумилёва "Путь конквистадоров" (1905) со стихами, обращенными явно к Анне, он послал книгу в Евпаторию с дарственной надписью Андрею Андреевичу, но не ей. У Лук-ницкого, которого в неточности, а тем более в небрежении к фактам заподозрить нельзя, существуют разноречивые записи о пресловутом разговоре и признании Анны. Одна из них, более поздняя, относит этот разговор к лету 1907 года, что, однако, противоречит времени написания цикла "Беатриче" (до осени 1906 года). Сама Анна Андреевна отличалась завидной памятью, она никогда не ошибалась, но иногда сознательно "путала", не желая о чем-то вспоминать.
26 апреля 1925 года в беседе с Лукницким, собиравшим материалы к биографии Гумилёва, Ахматова снова возвращается к этой отнюдь не банальной, но сакральной для Гумилёва теме:
"(АА в течение 4–х лет беспрестанно говорила Николаю Степановичу то что "было", а потом что "не было", все время…)
АА: "Это, конечно, самое худшее, что я могла делать!.." В период, когда Николай Степанович думал, что "не было", – были написаны эти строки:
Пусть не запятнано ложе царицы,
Грешные к ней прикасались мечты…
(Одиссей)
АА. "И в 'Гондле' тоже… Это такая обида, которой ни один мужчина не может пережить!"" (Лукницкий П. Н. Acu– miana. Т. 1. С. 157).
Сакральное "тайна" сопровождало Ахматову всю жизнь, встречаясь в ее записках и маргиналиях. И каждый раз эта "тайна" возникает в контекстах, подводящих к каким-то все еще не проясненным моментам творческой биографии, отчего и нуждается в дешифровке, которая, увы, не всегда удается. И едва ли вообще возможна. Ахматова до конца жизни дорожила этой окружающей ее неразгаданностью, создавая свой миф. В марте 1964 года она с явным удовольствием записывает слова сына знаменитого в годы ее молодости Леонида Андреева, Вадима, пришедшего познакомиться и поговорить о секретах "Поэмы без героя": "Я думал, что здесь есть тайна и я ее разгадаю, если приеду. Нет, здесь нет тайны. Тайна – это вы" (Записные книжки Анны Ахматовой. С. 152).
Иногда она сама подводила к "тайне", то ли приближая читателя или ее будущего биографа к ней, то ли дразня его заведомой невозможностью в нее проникнуть. На обороте одного из листов поздней рабочей тетради с записями о Гумилёве поверх строк: "Но я всё согласна слушать, кроме тишины" появляется закавыченная скоропись, возможно, для неосуществленной биографической прозы: "Когда в 1910 г. люди встречали двадцатилетнюю жену Н. Гумилёва, бледную, темноволосую, очень стройную, с красивыми руками и бурбонским профилем, то едва ли приходило в голову, что у этого существа за плечами уже очень большая и страшная жизнь, что стихи 10–11 г. не начало, а продолжение" (Там же. С. 220).