Эти отзывы – лишь маленькая толика тех, что получили концерты Вольфа Мессинга. Вот как он сам оценивает работы военных лет: "Трудился я в те годы много, не считаясь ни с количеством выступлений, ни с дальностью расстояний. Очень много выступлений давал бесплатно, выступал в палатах эвакогоспиталей, в цехах заводов. Было несколько случаев, когда выступления проходили прямо под открытым небом. Я старался работать, как в те годы работали все. Свои личные сбережения я отдал на оборону страны, для скорейшего разгрома фашизма. На эти средства были построены два самолета, которые я подарил военным летчикам, первый – в 1942 году, второй – в 1944 году".
Здесь мне хотелось бы сделать оговорку. Почин известных деятелей искусств дарить нашим воинам самолеты или танки во время войны был распространен широко. Лично я не уверен, что у них хватало средств полностью оплатить столь дорогостоящий подарок. Думаю, эти люди действительно отдавали большинство заработанных денег армии, но, повторяю, на них вряд ли можно было приобрести хотя бы танк. Для властей было важно, чтобы новый патриотический почин подхватили, поэтому его широко освещали в газетах. Иногда там публиковалась фотография дарителя рядом с крылатой машиной или танком. Был такой снимок и у Мессинга. Кстати, личную телеграмму от Сталина с благодарностью за сделанный подарок он получил и сберег как своеобразную охранную грамоту. Нечто подобное произошло и с академиком Евгением Самуиловичем Варгой, чьим именем потом была названа улица в Москве. Поздним зимним вечером 1948 года Сталин позвонил домой академику и поздравил с днем рождения, за несколько дней до того, как его, венгерского еврея, нашедшего спасение от Гитлера в СССР, собирались с треском выгнать из Академии как космополита. Сталину нравилось, что экономист Варга ежегодно, а бывало и чаще, предсказывает и обосновывает в газете "Правда" неминуемые кризисы капиталистической системы. Вместо разноса ученому устроили празднование юбилея.
Бывшие иностранцы находились в стране под пристальным оком госбезопасности. Уже значительно позднее, в годы так называемого застоя, это, видимо, почувствовал великий художник Марк Шагал, официально приглашенный в СССР Министерством культуры, которое возглавляла Екатерина Фурцева. Он признался поэту и другу Андрею Вознесенскому, что страшится выйти из гостиницы на улицу, где его немедленно арестует КГБ.
– Почему? – удивился Вознесенский. – Ведь вы гость нашей страны!
Шагал вздохнул:
– Когда я еще был гражданином вашей страны и едва не стал заместителем Луначарского по художественной части, советские воины штыками прокалывали мои панно, выставленные в Витебске к юбилею революции.
– Малограмотные люди, не понимавшие вашего искусства, – пытался успокоить Шагала Вознесенский.
– Но получившие в руки оружие, из которого можно стрелять, – заметил Шагал. Позднее, осмелевший художник переехал в Ленинград и зашел в памятное ему здание института художеств, где в это время работала Комиссия по приему и оценке картин местных живописцев. Кто-то сообщил, что в зале присутствует иностранный художник. Его тут же попросили выйти.
– Я – Марк Шагал, – представился он.
– Ну и что? – наивно заметил глава приемочной комиссии. – Посторонним вход сюда запрещен!..
Когда Вольф Мессинг с радостью вспоминал, что его эвакуировали в Новосибирск и, значит, кто-то где-то думал о гражданине СССР Вольфе Мессинге", то он не ошибался. Думали, и немало. Ведь его эвакуировали не в Красноярск, Омск или Томск, а именно в Новосибирск, где было много военных заводов, а потому действовало одно из самых сильных и бдительных в стране подразделений госбезопасности.
Я не раз бывал в Новосибирске со своими авторскими вечерами. И вот в 1987 году после завершающего выступления ко мне подошел крепкий краснолицый мужчина, представился директором завода и предложил распить с ним бутылку коньяка. Я сказал, что сегодня же вечером уезжаю, но мужчина настаивал на своем. По дороге в гостиницу к нам присоединились еще два человека – женщина средних лет и молодой, ничем не примечательный парень. Они зашли ко мне в номер, и парень совершенно неожиданно взял мой приготовленный к отъезду чемодан, открыл и высыпал на кровать содержимое. На одеяло полетели одежда и две книги из серии "Литературные памятники", приобретенные в Новосибирске. После этого гостям отступать было некуда, и краснолицый представился мне полковником госбезопасности, другие – сотрудниками более низких званий.
– Сегодня на вашем выступлении присутствовал весь наш отдел – восемьдесят человек! – то ли с гордостью, то ли с угрозой произнес краснолицый. Что они искали в моем чемодане? Запрещенную литературу, что ли?
Представляю, как действовало местное КГБ в военные годы. Вольф Мессинг, даже будучи классным телепатом, по всей видимости, не задумывался над тем, что к его встрече в Новосибирске готовились очень тщательно. Была создана комиссия из представителей ГБ, обкома партии и филармонии. Особенно его приездом были обеспокоены и озадачены сотрудники ГБ.
– Этому Мессингу предстоит выступать в эвакогоспиталях, там вряд ли он навредит, но если будет подрывать дух и волю выздоравливающих, то мы тут же примем меры.
– Москва все-таки прислала, – заметил кто-то.
– Москва прислала, а отвечать за него нам, – парировал начальник ГБ. – Запланированы ли его концерты на оборонных предприятиях?
– Конечно, – подтвердил представитель филармонии, – они – основные плательщики.
– Тут дело серьезнее, чем в госпиталях: не отпечатаются ли в его сознании действия секретных механизмов? – задумался начальник ГБ.
– А он их не увидит, – сказал представитель филармонии, – мы его быстро проведем в красный уголок. Окружим людьми и проведем. Он даже ничего на заметит. Тем более видит неважно. Носит очки.
– Но может почувствовать. Он – телепат какой-то, – сказал начальник ГБ.
– Не думаю, – вмешался в разговор представитель обкома, человек с высшим гуманитарным образованием, – его действия полностью объясняются материалистическим мировоззрением. Через движения мышц он познает мысли и чувства человека. Мессинг непосредственно ощущает двигательные импульсы, поступающие из мозга в мускулатуру. Я наводил справки.
– Официальные?
– Конечно. С подписями и печатями, на специальных бланках.
– Все-таки я советовал бы за ним присматривать. Мы разработали методы наблюдения, – сказал начальник ГБ, – но помощь народа, помощь общественности не помешает. Даже в туалете кто-нибудь из иностранных резидентов может передать Мессингу задание или получить от него секретные материалы о числе военных предприятий, о том, что они выпускают. Ведь у нас в городе немало болтунов, особенно среди пьянчуг-инвалидов. Мы проведем с ними нужную работу.
– А как платить будем? – робко заметил представитель филармонии, боясь, что ГБ отменит концерты Мессинга, на которые уже поступили многочисленные заявки.
– Как… Как… – замешкался представитель обкома, – как ему всюду платят. – Высшую ставку, – тихо промолвил представитель филармонии.
– М-да, – почесал затылок начальник ГБ, – а вдруг выяснится, что он все-таки шпион, а мы его по высшей ставке оплачивали? Позора не оберешься. Не отмоешься. Никогда!
– Надеюсь, он не окажется ни шпионом, ни вредителем, – осторожно произнес представитель обкома, – его проверяли в Москве. И в других городах. Множество раз. Он предсказал смерть Гитлеру, если тот нападет на СССР.
– Это патриотично, – согласился начальник ГБ, – но Гитлер пока жив и подбирается к Сталинграду. В любом случае предсказание Мессинга надо включить в предисловие к его концерту.
– Сделаем, – отозвался работник филармонии. – Мой директор сейчас болен, в понедельник выйдет и сразу подключится к этому вопросу. Но как быть с продуктовой карточкой? Говорят, этот Мессинг на каждом выступлении затрачивает массу энергии. Может, отнести его к рабочим.
– Это не в нашей компетенции, – сказал представитель обкома, – артисты относятся к служащим. Выдадим ему то, что полагается. Одно ясно – с этим Мессингом надо быть всегда начеку!
Так или приблизительно так могло проходить совещание по поводу прибытия Мессинга в Новосибирск. Ему выделили комнату в общей квартире, чтобы за ним дополнительно приглядывали соседи. И они следили – следили за каждым его шагом: когда он уходит из дома, когда приходит, не превращается ли по вечерам в зверя (был распространен и такой слух).
Мессинг наверняка чувствовал и слежку за ним, и окружавшую атмосферу подозрительности. Кстати, отзывы о его концертах были в большинстве не столь пространны и хвалебны, как приведенные в мемуарах, и заключались в двух словах: "Концерт состоялся". Однако всегда выручали зрители – Мессинг знал, что нужен им, что их горячие, искренние аплодисменты – вот истинная оценка его работы, его творчества, а не грязные слушки злобных и темных типов. Новосибирск – суровый, холодный город, и людям живется в нем нелегко. Поэтому они пытаются обнаружить врагов, якобы мешающих жить лучше, им подсказывают, среди кого искать. Немало обид испытал Вольф Григорьевич в Новосибирске, но в награду за терпимость, за свой талант, несущий людям радость и веру в свои силы, обрел в этом городе счастье. Предоставим слово самому Мессингу: "В 1944 году в Новосибирске после сеанса "Психологических опытов" ко мне подошла молодая женщина:
– Мне кажется, вступительное слово к вашему выступлению надо читать по-другому…
– Ну что ж, – ответил я. – Попробуйте вы прочитать его… Следующее выступление – через два дня… Вы успеете подготовиться?
– Попробую.
Накануне я встретился с ней снова. Мне понравилась ее манера чтения.
– А у вас есть длинное платье для выступления?
– Нет, я думаю, следует надеть темный строгий костюм. Он больше подходит для сеансов ваших "психологических опытов".
Так я впервые встретился с женщиной, которая стала потом моей женой, – Аидой Михайловной… Годы, прожитые с нею, самые счастливые в моей жизни". Это отрывок из мемуаров. Скорее всего, первый разговор между ними был лаконичным, но не таким сухим и формальным. Мессинг побледнел, узнав, что она собирается читать вступление не официальным тоном, а мягко и доверительно.
– Уйдет загадочность, таинственность, ожидание чуда! – возразил он.
– А это уже зависит от вас, – улыбнулась Аида Михайловна, – зато чудо не станет пугать некоторых зрителей, как я заметила. Советские люди привыкли к тому, что просто и понятно, что им преподнесли в разжеванном виде…
Мессинг подумал, не провокатора ли подослали к нему, но благородное лицо женщины, добрые глаза отмели сомнения. Она вновь улыбнулась:
– Доверительность, мягкость рассказа добавят вашим опытам человечности, приблизят к вам зрителей, заставят их переживать вместе с вами и трудности, и сложности работы и нисколько не снизят интереса к ней.
Он согласился с Аидой Михайловной и не пожалел об этом. Атмосфера в зале после ее выступления действительно становилась более теплой и человечной.
Ранее в каждом городе филармония прикрепляла к нему свою ведущую. Она, часто по бумажке, зачитывала аннотацию к выступлению Мессинга и говорила, что нужно выбрать жюри из зрителей. Обычно к сцене направлялись люди, не верившие в то, что все будет проходить без обмана, надеявшиеся раскрыть фокусы и трюки исполнителя. Среди первых подошедших к ведущей шестерых человек нередко оказывались люди, известные в городе и пользовавшиеся авторитетом. Жюри выбирало председателя, а зрители в это время писали на специальных бланках задания и просьбы для Мессинга. Записки передавались жюри, которое отбирало из них самые интересные и трудновыполнимые. Зритель, чей вопрос был признан самым любопытным, приглашался на сцену. Он становился напротив Мессинга, брал его за запястья и мысленно повторял свою просьбу. Мессинг выполнял ее, а потом председатель жюри зачитывал записку, чтобы зрители знали: просьба, указанная в ней, выполнена абсолютно точно. В конце программы Мессинг воспринимал мысли индуктора, находясь на почтительном расстоянии от него, что вызывало бурную овацию зрителей. Даже некоторых партийных работников.
Иногда на сцене возникали споры, пререкания по поводу выбора председателя жюри. Чтобы не затягивать эту ненужную церемонию, Аида Михайловна нередко жестко их пресекала. В обыденной жизни, как пишет Татьяна Лунгина, супруга Вольфа Григорьевича была на удивление приятным собеседником и внимательным слушателем. Чуткий и проницательный человек, она хорошо изучила мужа и умело строила отношения с ним. "Я знала о способности Мессинга читать чужие мысли, поэтому стала контролировать себя. Но у меня в голове постоянно крутился глупый стишок: "У попа была собака, он ее любил…" Через некоторое время Мессинг обратился ко мне: "Зачем вы повторяете этот идиотский стишок про попа и собаку? Вы разве не знаете никаких других?" Я была поражена…"
Аида Михайловна вскоре ощутила сильное недомогание. Мессинг почувствовал это.
– Что случилось? – встревоженно спросил он у жены.
Она молчала.
– Аидочка, ты должна пойти к специалисту, – настойчиво произнес Вольф Григорьевич, – не шути с болезнью.
Жена вновь ответила молчанием. Тогда Мессинг сказал грозным голосом, что было ему не свойственно:
– Это не Вольфочка тебе говорит, а Мессинг!
Он не был слишком высокого мнения о себе, но никак не мог привыкнуть, что к нему не проявляют такого внимания, как на Западе. Ни ученые, ни пресса. Поэтому в компаниях чересчур много говорил, иногда путано, перебивал других. Ему было что рассказать людям, и он хотел, чтобы его выслушали.
После войны, перебравшись в Москву, Мессинги почти четыре года жили в гостинице, а потом, по личному указанию Сталина, получили на Новопесчаной улице скромную однокомнатную квартиру с крошечной кухней. Единственной достопримечательностью в ней был большой заграничный телевизор, подаренный одним из министров, сына которого Вольф Григорьевич вылечил от алкоголизма. Как и многие бездетные пары, Мессинги завели собаку – овчарку, названную Диком, и попугая Левушку. В мемуарах Вольф Григорьевич выглядит едва ли не атеистом. Он не ходил в синагогу, не молился Богу, но отмечал религиозные еврейские праздники. В эти дни Аида Михайловна готовила блюда еврейской кухни. Однажды Татьяна Лунгина спросила у нее:
– Как вы не боитесь жить с человеком, который умеет читать мысли?
– Но у меня нет плохих мыслей, – ответила она спокойно, – впрочем, на днях, находясь на кухне, а я была в комнате, муж посоветовал выбрать для шитья не серые нитки, а коричневые, и это был полезный совет.
Как утверждает Лунгина, Мессинг был человеком разным – нервным, напряженным на сцене, спокойным, нежным и веселым в доме, среди друзей. О Мессинге ходило множество слухов. Поговаривали, что одна зарубежная научная организация предложила телепату миллион рублей за его мозг, который он должен был ей завещать. Знакомый почерк отечественной госбезопасности. Мессинг смеялся, не подавал вида, но не сомневался, что его работа близка к науке, и, повторяем, переживал бесконечно, что она себе во вред не уделяет ему необходимого внимания.
В 1960 году у Аиды Михайловны появились метастазы рака груди. После ее удаления она прошла курс интенсивной терапии, и процесс развития болезни замедлился. Татьяна Лунгина пишет: "Я искренне восхищалась Аидой. Как сильно она держалась за жизнь! Какая у нее была сила воли! Какое самообладание надо иметь, чтобы между курсами химиотерапии и облучения сопровождать мужа и ассистировать ему на выступлениях. В пути ей постоянно нужно было делать инъекции, чтобы она добралась до Москвы живой. Вольф не положил ее в больницу после возвращения из Горького, когда он на руках вынес ее из теплохода… Аида знала, что умирает, но даже тогда оптимизм не покидал ее… Она пыталась убедить Мессинга, что все будет хорошо. Однажды пациентку навестили директор института онкологии Николай Блохин и гематолог Иосиф Кассирский.
– Дорогой Вольф Григорьевич, – сказал Блохин, – вы не должны так расстраиваться. Вы знаете, даже у пациентов в критическом состоянии наступает улучшение, они живут еще долгое время. Я помню…
Вольф Григорьевич не дал ему закончить. Он дрожал, руки его тряслись, на лице появились красные пятна.
– Послушайте! – почти прокричал он. – Я не ребенок. Я – Мессинг! Вы говорите чепуху. Она не поправится. Она умрет. – Замолчал и через минуту обреченно вымолвил: – Она умрет второго августа в семь часов вечера.
Так и случилось. После похорон Мессинг впал в депрессию, которая длилась девять месяцев. Он думал, что судьба Аиды Михайловны – судьба добрых и ранимых людей. Она переживала за него всегда: и в минуты успеха, и в дни, когда он был расстроен и хмур, когда признавался ей, что, по существу, разменял свой талант на эстраде, что мог бы принести немало пользы науке, если бы она серьезно изучала его способности… И он сам виноват в том, что упустил моменты для этого…
– Какие? – удивлялась Аида Михайловна. – Ты отказался от работы с учеными?
– Если разобраться, то это выходит таким образом, – вздохнул Вольф Григорьевич. – В 1948 году Сталин разрешил польским евреям вернуться на родину. А я не подал заявления…
– Почему?
– В Польше был установлен такой же строй, как и в СССР, но за границу выбраться было легче. Меня еще помнили во всем мире. Ведь мною интересовались ученые мирового значения: доктор Абель, сам Зигмунд Фрейд. Я объездил с успехом почти весь мир… Я мог уехать, но совесть мешала. Я считал, что обязан новой родине спасением от гибели, что могу принести ей пользу. Покончат с послевоенной разрухой, и дойдут руки до моих опытов. Но шел год за годом, а меня использовали только как артиста, делающего большие сборы. И я не стремился много выступать в Москве. Наивно думал, что нужен вдалеке от нее, где менее развита культура.
– Почему же ты скрыл от меня, что была возможность уехать? У меня, кроме больной сестры никого здесь нет. Родители сгинули где-то в лагерях, ты помнишь. Их недавно реабилитировали, но мне от этого не легче. Я всегда знала, что они честные люди, и ненавидела "горца, не понимающего Пастернака". Когда вождь умер, то многие плакали оттого, что этот убийца не сдох раньше. Почему же ты молчал, Вольф?
– Я думал, размышлял… Как поступить… – впервые солгал жене Вольф. Он скрывал от нее свои отношения со Сталиным, с КГБ. Мессинг боялся, что если подаст заявление на отъезд даже в Польшу, то Сталин убьет его. Ведь Мессинга не раз вызывали сотрудники КГБ, не на Лубянку, а в обычный номер гостиницы "Москва", интересовались мыслями и намерениями волнующих их персон, но ясновидящий всегда говорил правду, а не то, что хотели услышать от него чекисты. Одни из них бледнели, другие багровели при этом, кое-кто наверняка был готов прикончить его, но, видимо, имелось указание не наносить ему физических травм…
После смерти Аиды Михайловны Мессинг осиротел в третий раз. В первый – после смерти матери, во второй – после гибели отца. Но тогда он был еще молодым и сильным, надеялся на встречу с чудесной женщиной, нашел ее, вернее, она нашла его. Поверила в его возможности и доброту, охраняла, как могла, от напастей, помогала в быту, в работе, ему было для кого жить, а теперь он осиротел бесповоротно. Отныне оставались только воспоминания. Когда сестра Аиды Михайловны Ираида через полгода после смерти жены напомнила ему о работе, о том, не пора ли вернуться на сцену, то Мессинг, чуть не заплакав, проговорил:
– Я не могу! Не могу! Я ничего не чувствую!