Мы, конечно, не можем с уверенностью сказать, читал ли Доджсон книги путешественников по России, но нет сомнения, что жанр путевых заметок был ему хорошо знаком. Возможно, отправляясь в путь, он вспоминал о "Сентиментальном путешествии" своего соотечественника Лоренса Стерна, которого и знал, и любил, на что в его дневнике есть прямое указание. Разумеется, дневник Чарлза в целом вряд ли можно назвать сентиментальным (напомним читателям, что это слово понималось в то время совсем не так, как сейчас, не говоря уже о советском времени, когда оно было чуть ли не бранным); впрочем, будут и здесь неожиданности.
Кэрролл ехал в Россию, предполагая по пути отчасти познакомиться и с Европой. Для первой части путешествия друзья выбирают следующий маршрут: Оксфорд - Лондон - Дувр - Кале - Брюссель - Кёльн - Берлин - Данциг - Кёнигсберг - Петербург. Из Дувра в Кале они плыли пароходом, а весь остальной путь, за одним исключением, проделали по железной дороге. Проведя в России месяц, они отправились в обратный путь уже другим маршрутом: Петербург - Кронштадт - Варшава - Бреслау - Дрезден - Лейпциг - Эмс - Париж - Кале - Дувр, останавливаясь в каждом из этих городов (естественно, за исключением Дувра) на 1–5 дней.
Путешествие началось 12 июля 1867 года: Чарлз приехал из Оксфорда в Лондон, чтобы отправиться в Дувр, где ему предстояло встретиться с Лиддоном и уже вместе плыть пароходом в Кале.
В Лондоне он неожиданно для себя обнаружил большое скопление народа: в этот день в столицу въезжал турецкий султан Абдул-Азиз, прибывший в Англию с официальным визитом. Принц Уэльский встречал его в Дувре; королевский поезд прибывал в Лондон на станцию Черинг-Кросс в 2 часа 30 минут пополудни. Газеты широко отмечали это событие, называя его беспрецедентным, ибо "никогда прежде "отец правоверных" не ступал на британскую землю".
Передвижение по городу затруднялось и прибытием в Лондон бельгийских добровольцев, которым столичный лорд-мэр устраивал торжественный прием в Мэншн-хаус, роскошной резиденции для подобного рода церемоний. "Начиная часов с шести в восточном направлении шел непрерывный поток омнибусов с героями", - не без иронии замечает Чарлз в дневнике. Лишь к вечеру Чарлзу удалось сделать необходимые покупки и отправиться в Дувр. Прибыв в гостиницу "Лорд Уоррен" (Lord Warren), он увидел поджидавшего его Лиддона.
Отметим, что утром этого дня Лиддон отправился к епископу Оксфордскому Сэмюэлу Уилберфорсу, чтобы взять письмо митрополиту Московскому Филарету, но не застал его дома.
Начало первого путешествия обычно протекает не слишком гладко. Вот и для Чарлза первые дни были временем небольших открытий (не всегда приятных), которые делают те, кто, нарушая привычный уклад своей жизни, впервые выезжает за пределы родной страны. Первое из них ему пришлось сделать еще в Дувре: явившись вместе с Лиддоном в восемь часов к завтраку, он обнаружил, что официанты в гостинице далеко не так проворны, как слуги в Крайст Чёрч. Доджсон и Лиддон нервничали - их пароход отходил в девять. В дневнике он изложил этот эпизод не без юмора. "Мы позавтракали, как договорились в 8 - по крайней мере, в это время мы сели за стол и принялись жевать хлеб с маслом в ожидании, пока будут готовы отбивные… Мы пробовали взывать к жалости случайных официантов, которые ласково нас утешали: "Сейчас подадут, сэр"; мы пробовали строго им выговаривать, на что они обиженно возражали: "Но их сейчас подадут, сэр"; с этими словами они удалялись в свои закуты, укрываясь за суповыми крышками и буфетами, - отбивные так и не появлялись. Мы пришли к заключению, что из всех добродетелей, коими может обладать официант, наименее желательна любовь к уединению". В конце концов отбивные всё же появились, и приятели благополучно взошли на борт парохода.
Плавание было спокойным, хотя на всём его протяжении непрерывно лил дождь. К счастью, наши путешественники, взявшие каюту, чувствовали себя лучше многих других. Вечером в дневнике Чарлза появилась запись: "Перо отказывается живописать муки некоторых пассажиров во время нашего тихого плавания, длившегося 90 минут; я же могу только сказать, что был чрезвычайно удивлен и несколько возмущен и думал лишь одно: я платил деньги не за это".
Он так описал свои впечатления о море:
Я нечисть и зонтик, один на троих,
Налоги и всякие хвори
Терпеть не могу, только более их
Я ненавижу море.Рискните соленую воду разлить.
(Противно - скажу априори.)
А если ту лужу на мили продлить?
Похоже - не так ли - на море?Побейте собаку хорошим кнутом
(Жесток сей поступок - не спорю),
Но именно так воют ночью и днем
Холодные ветры с моря.
…………………………
Влечет вас стихии манящая песнь
Поспорить с волной на просторе.
А если вас скрутит морская болезнь?
Ну как? Привлекательно море?..
Это стихотворение под названием "Морская болезнь" Кэрролл включил в сборник "Фантасмагория и другие стихи", вышедший в январе 1869 года.
По прибытии в Кале нашим путешественникам пришлось отбиваться от толпы местных жителей, предлагавших всевозможные услуги и советы. Вот тут-то Чарлзу и пригодились уроки французского языка, которые он брал в Оксфорде. Правда, из усвоенного словаря он воспользовался лишь одним словом: "Нет!" - которым отвечал на все предложения. Встречавшие, записывает он в дневнике, "один за другим удалились, повторяя мое Non! на разные лады, но с одинаковым отвращением". Пройдясь по рыночной площади, Чарлз отметил непривычную его глазу картину: площадь была "усыпана белыми чепцами оглушительно болтавших женщин".
Не задерживаясь в городе, они сели в поезд, идущий на Брюссель. В Бландене, на бельгийской границе, Чарлз впервые подвергся таможенному досмотру, впрочем, если судить по его дневнику, вовсе не строгому: их чемоданы выгрузили и "досмотрели - вернее, открыли и закрыли", после чего снова погрузили.
Дорога в Брюссель, шедшая по плоской однообразной равнине, задержала внимание Кэрролла лишь одной особенностью ландшафта: "Деревья здесь посажены длинными ровными рядами, и так как все они клонятся в одну сторону, чудится, что это разбросанные по равнине длинные ряды измученных солдат; некоторые выстроены в каре, другие застыли по стойке "смирно", но большинство безнадежно бредет вперед, согнувшись, словно под тяжестью невидимых глазу вещевых мешков". Как этот ландшафт отличался от английского сельского пейзажа с его разбросанными небольшими группками деревьями и мягкими пологими холмами!
От Лилля до Турне с нашими путешественниками ехала семья с двумя дочерьми, старшей из которых было шесть лет, а младшей - четыре. "Последняя не закрывала рот почти всю дорогу", - отмечает Кэрролл. Лиддон в своем дневнике более критичен: "Она дергала отца за усы и бакенбарды, залезала ему на спину, мерила его очки и пр.". Верный себе Чарлз набросал карандашом портрет девочки. Родители, пишет он, "изучили рисунок, а оригинал изложил свое мнение в свободной (и, кажется, одобрительной) манере". Рисунок, разумеется, был подарен семье. "Когда они собрались выходить, мать велела девочке подойти и пожелать нам доброго вечера; мы поцеловали ее на прощание".
Остановившись в Брюсселе в гостинице "Бельвью" (Bellevue), путешественники пообедали (обед, по словам Чарлза, был tres simple - "и потому состоял всего из семи перемен"!) и пошли прогуляться по городу. Услышав в городском саду музыку, они направились туда и просидели в саду часа два, слушая оркестр, который показался им превосходным. Сад был ярко освещен фонарями, а за столиками, расставленными между деревьями, сидели "сотни людей".
Лиддон, приехав в Брюссель, надеялся посетить князя Николая Алексеевича Орлова, российского посла в Бельгии. Лиддон встречал его в Оксфорде и знал, что князь принимал участие в обсуждении вопроса о воссоединении Восточной и Западной церквей. Однако и здесь Лиддона постигла неудача. 14 июля он записывает: "Князя Орлова в Брюсселе нет. Но рекомендательные письма главе Синода и митрополиту Московскому Филарету будут отправлены в британское посольство в Санкт-Петербурге, где достопочтенный У. Стюарт будет рад оказать нам помощь". (Уильям Стюарт был секретарем английского посла в Петербурге; он был вторым сыном барона Блэнтайра - отсюда его титул "достопочтенный".)
Следующий день был воскресным, и друзья отправились в церковь Святой Гудулы, пользовавшуюся репутацией самой красивой в Брюсселе. Конечно, для Кэрролла посещение церквей не было ни пустой формальностью, ни обычным для туристов осмотром достопримечательностей. На протяжении всего путешествия он внимательно приглядывался к различным храмам: католическим, лютеранским, епископальным, а в России - православным. В Берлине он посетил синагогу, в Нижнем Новгороде - мечеть. Его интересовало всё: архитектура и убранство, подробности богослужения, музыка, пение, а главное, поведение молящихся.
Служба в церкви Святой Гудулы Чарлзу понравилась, и он пожалел, что не мог принять в ней участие: "Когда удавалось понять, что происходит, я присоединял свой голос к молящимся, но даже с помощью Лиддона, находившего мне тексты, я едва понимал слова". Эта открытость и готовность принять участие в службе христианских церквей различных конфессий будет сопутствовать Чарлзу не только на протяжении всего путешествия. Хотя он по-прежнему оставался членом Высокой церкви, к которой принадлежал его отец, он уже в это время начал отходить от нее. В последние годы своей жизни он написал об этом в статье "Вечное наказание".
Наблюдая за тем, как проходит служба в церкви Святой Гудулы, он заметил некоторую разобщенность между священнослужителями, а также между клиром и молящимися: "Хор пел свои гимны и пр., а священник, не обращая на него никакого внимания, вел свою часть литургии, меж тем как прочие священнослужители шествовали небольшой процессией к алтарю, на миг преклоняли пред ним колена (слишком короткий отрезок времени для настоящей молитвы) и возвращались на свои места. В важнейшие моменты службы, заглушая все остальные звуки, пронзительно звонил колокольчик. Вокруг нас кто молился сам по себе (мужчина рядом со мной, у которого не было скамеечки для коленопреклонения, опустился прямо на пол и читал молитвы, отсчитывая их на четках), кто просто смотрел; люди непрестанно входили и выходили". Впрочем, замечает он, музыка была очень красива, а два мальчика, кадившие перед алтарем, выглядели очень живописно.
В этот день друзьям повезло: они стали свидетелями церемонии, происходящей лишь раз в году, - пышного шествия с дароносицами. Впереди ехал отряд кавалерии (здесь Чарлз ставит в дневнике восклицательный знак, означающий в данном случае не столько восхищение, сколько удивление), затем длинными рядами шли мальчики в белых с алым одеждах, за ними девочки в белых платьях и длинных белых вуалях, потом толпа поющих мужчин, священников и прочих в роскошных одеждах, с хоругвями в руках, которые становились всё больше. Несли огромную статую Девы Марии с Младенцем в руках, снова хоругви и огромный балдахин, под которым выступали священники с дароносицами, при виде которых многие становились на колени. "Я никогда не видел такого великолепного шествия, - пишет он, - всё было очень красиво, но ужасно театрально и искусственно". Эти слова характерны для Кэрролла.
Пятнадцатого июля путешественники отбыли в Кёльн, где Чарлз пережил глубокое потрясение - он увидел Кёльнский собор. Сам он в дневнике так говорит об этом: "Мы провели около часа в соборе, который я даже не пытаюсь описать, - скажу лишь, что ничего подобного по красоте я в жизни своей не видел и не могу вообразить. Если бы можно было представить себе дух молитвы в некой материальной форме, это и оказался бы этот собор". Лиддон в своем дневнике не без удивления записал: "Доджсон был потрясен красотой Кёльнского собора. Я нашел его на клиросе: он стоял, облокотясь о поручень, и плакал, как дитя. Завидев служку, пришедшего, чтобы показать нам молельни за клиросом, он поспешил удалиться, говоря, что не может слышать его грубый голос в присутствии такой красоты".
Этот знаменательный день был завершен обедом с бутылкой рюдешсхаймского вина, полностью оправдавшего рекомендацию коротышки-официанта, и вечерней прогулкой, во время которой друзья перебрались на другую сторону реки, откуда открывался великолепный вид на город.
Следующий день прошел в осмотре города. Они посетили собор Святого Петра. Лиддон, большой любитель и знаток искусства, обратил внимание Доджсона на ранее закрытое полотно Рубенса в алтаре, изображающее распятие святого Петра, и на сохранившийся неподалеку дом с табличкой, сообщающей, что в нем родился Рубенс.
Днем приятели расстались: Лиддон отправился в гостиницу к табльдоту, а Кэрролл - к церкви Святых Апостолов, где проходила свадьба. "Народу собралось множество, - записывает он в дневнике. - Было много детей, которые бегали по церкви свободно, но тихо, совсем не так, как английские дети". Он внимательно следит за обрядом, который во многом отличается от англиканского, и заносит свои наблюдения в дневник; неменьшее внимание он уделяет описанию молящихся: "Осматривая церкви, я был поражен, увидев, сколько людей молятся в них сами по себе… Удивительно, сколько там было детей, пришедших помолиться; некоторые держали в руках книги, но не все, многие, как мне кажется, поглядывали на нас, пока мы осматривали церковь: впрочем, они скоро вернулись к своим молитвам, а потом один за другим встали и ушли: очевидно, они приходят и уходят, когда хотят. Среди молящихся я не заметил ни юношей, ни мужчин (хотя на воскресной службе в Брюсселе их было немало)".
Вечером путешественники отправились в Берлин. Им предстоял долгий ночной переезд. Судя по всему, это была первая поездка Чарлза в спальном вагоне; во всяком случае, он подробно описал ее: "Сиденья в вагоне выдвигаются навстречу друг другу, образуя довольно удобное ложе, а если нам хотелось, чтобы было темно, лампу можно было задернуть зеленой шелковой шторкой. Мы провели ночь вполне удобно, хотя Лиддон не спал". В Берлин они прибыли в восемь часов утра.
Первые же минуты пребывания в Берлине заставили Кэрролла насторожиться, о чем свидетельствует его дневниковая запись: "В Берлине, когда нам понадобился кеб (называемый здесь дрожками), который отвез бы нас в Hotel de Russie, нам выдали талон с номером, что вынудило нас взять тот кеб, на котором стоял этот номер, - в Англии такой порядок долго не продержался бы".
Этот эпизод, пустячный сам по себе, тем не менее ясно продемонстрировал нашим англичанам, что порядку (пресловутому Ordnung’y) и дисциплине в Германии отдают решительное предпочтение перед свободой личного выбора. В прусской столице они задержались на пять дней. Причиной тому было желание осмотреть город и сокровища искусства, собранные в городских музеях, о которых Чарлз был наслышан еще в Англии.
Друзья спешили посетить художественные галереи, но вскоре поняли, что их осмотру надо посвятить не один день. Вечером они присутствовали на богослужении в евангелистском соборе Святого Петра, отметив, что пространная проповедь не читалась с листа, а столь же пространная молитва также была произнесена в свободной форме.
В дневнике за этот первый проведенный в Берлине день находим и небольшие замечания по поводу обеда за табльдотом: "Не забыть, что potage a la Flamand означает бульон из баранины, что утку едят с вишнями и что не следует просить, чтобы во время обеда тебе поменяли прибор".
Осмотр достопримечательностей занимает все последующие дни. Чарлз восхищается великолепным видом на знаменитую улицу, носящую поэтическое имя "Под липами" (Unter den Linden), открывшимся с крыши омнибуса, и превосходной конной статуей Фридриха Великого работы известного немецкого скульптора Христиана Даниэля Рауха.
Путешественники посещают Королевский дворец (Schloss) с анфиладой великолепных покоев, часовней и величественной "лестницей без ступеней", полого, "словно мощеная улица", шедшей вверх. Чарлзу она напомнила улицы в Уитби (графство Йоркшир), с которым были связаны счастливые дни студенческих лет. Описание королевских покоев и часовни Доджсон сопровождает словами: "Куда ни бросишь взгляд, всё, что только можно позолотить, позолочено". В заключение он пишет: "Осмотрев покои и расплатившись с нашим гидом, мы остались одни; никто не обращал на нас никакого внимания, предоставив нам самим выбираться на улицу по задней винтовой лестнице, где рабочие с ведрами занимались ремонтом, из чего проистекает глубокая мораль, которую можно было бы выразить словами: "Такова судьба царей…"".
Чарлз, всегда особенно интересовавшийся живописью, устремился в картинную галерею, устроенную по замыслу хорошо известного в Англии немецкого искусствоведа Густава Фридриха Ваагена, который с 1844 года возглавлял в Берлинском университете кафедру истории искусств (этой чести он был удостоен первым в Германии). В Англии Вааген пользовался известностью благодаря своему трехтомному труду "Сокровища искусства Великобритании", который вышел в 1854 году вместе с дополнительным томом, описывающим британские картинные галереи и хранилища. Впрочем, подробнейший каталог Ваагена, которым пользовался Чарлз во время осмотра экспозиции, разочаровал его настолько, что он усомнился в репутации автора как "великого критика": "В его каталоге, однако, практически нет никакой критики, он просто перечисляет, что следует видеть в каждой из картин".