"Супъ и пирошки (soop ее pirashkeé)
Поросе́нок (parasainok)
Асетри́на (asetrina)
Котлеты (kótletee)
Моро́женое (marojenoi)
Крымское (krimskoe)
Кофе (kofe)".
К этому Чарлз присовокупляет пояснения: "Суп был прозрачный, с мелко нарезанными овощами и куриными ножками, а pirashkeé к нему маленькие, с начинкой в основном из крутых яиц. Parasainok - это кусок холодной свинины под соусом, приготовленный, очевидно, из протертого хрена со сметаной. Asetrina - это осетрина, еще одно холодное блюдо с гарниром из крабов, маслин, каперсов и под каким-то густым соусом. Kótletee были, по-моему, телячьи; Marojenoi - это различные виды мороженого, удивительно вкусного: одно - лимонное, другое - из черной смородины, каких я раньше никогда не пробовал. Крымское вино также оказалось очень приятным, да и вообще весь обед (разве что за исключением стряпни из осетрины) был чрезвычайно хорош". Лиддон же в своем дневнике замечает: "Мне стыдно сказать, что обед стоил 5 рублей".
Вечером между друзьями снова возникает "горячий спор" (слова Лиддона) - на этот раз по поводу молитв за усопших. Лиддон не без досады записывает в дневнике, что Доджсон, "как всегда, ссылался на обычную практику действующей Англиканской церкви". Английский исследователь цитирует по этому поводу письмо Доджсона сестре Элизабет, написанное, правда, спустя много лет, 25 ноября 1894 года, когда Лиддона уже не было в живых: "О "Молитвах за усопших" мне не надо распространяться. Хотя я не могу заходить так далеко, как это делал доктор Лиддон, который полагал, что Английская Церковь определенно предписывает их, я не вижу, чтобы она где-либо их запрещала. Каково бы ни было мнение Церкви, это, как я думаю, практика хорошая, которая вполне отвечает Господней воле".
Пятнадцатого августа друзья неожиданно приняли решение съездить в Новый Иерусалим, чтобы осмотреть мужской монастырь, основанный в 1656 году патриархом Никоном. Ехавший в том же направлении органист мистера Пенни, немец по имени Шпир (впрочем, англичане, скорее всего, произносили его имя на английский манер - Спайер), взялся довезти их до монастыря. Доджсон с Лиддоном надеялись обернуться за один день, но не приняли во внимание состояние русских дорог. Сойдя около десяти часов утра с поезда, путешественники наняли тарантас и тряслись в нем около четырнадцати миль по чудовищной дороге, хуже которой, пишет Чарлз, он в жизни не видывал: "Она была вся в рытвинах, непролазной грязи и ухабах; мостами служили неотесанные бревна, кое-как скрепленные между собой. Хотя в тарантас были впряжены три лошади, нам понадобилось почти 3 часа, чтобы преодолеть это расстояние". В описании поездки в тарантасе Кэрролл, пожалуй, не уступает маркизу де Кюстину, давшему в первой части своей книги подробнейшее описание путешествия в дрожках по российским дорогам.
Нашим путешественникам хотелось зайти в крестьянскую избу, чтобы посмотреть, как живут русские крестьяне, и, следуя совету У. Мюра, они решили попросить в крестьянской избе хлеба с молоком. В избе, возле которой они остановились, они нашли двух мужиков, старуху и шесть или семь мальчиков разного возраста. "Черный хлеб и молоко, которые нам дали, оказались очень хороши, - читаем в дневнике Чарлза. - Увидеть собственными глазами дом русского крестьянина оказалось очень интересно". Он попытался сделать два наброска - избы снаружи и внутри, сгруппировав для второго мальчиков и девочку, верно, жившую по соседству. "Фотография получилась бы чудесная, - сокрушенно замечает Кэрролл, - но у меня не хватило способностей художника, чтобы нарисовать эту группу".
Распрощавшись по прибытии в монастырь со своим проводником и попросив его напоследок заказать им обед, постели и завтрак на три часа утра, друзья поняли, что впервые за всё путешествие остались совсем одни. "Так, верно, чувствовал себя Робинзон Крузо на своем острове", - записывает Чарлз. Они поспешили в монастырь, где их встретил монах, "настоящий русак", говорящий только по-русски. В тоске Чарлз показал ему фразу из своего разговорника: "Кто-нибудь здесь говорит по-немецки, по-французски или по-английски?" Тут колесо фортуны внезапно повернулось - их представили другому монаху, который "говорил на превосходном и достаточно понятном французском языке" (что было немаловажно для Чарлза) и был "настолько добр, что отдал себя в наше распоряжение - можно сказать, на весь оставшийся день".
С этим добровольным гидом они осмотрели храм Гроба Господня (известный тем, что в точности воспроизводил иерусалимский), библиотеку и ризницу, а после обеда в гостинице снова вернулись в монастырь. Монах отвел путешественников к себе. Какого же было их удивление, пишет Чарлз, когда "вместо кельи с черепом, костями и проч. мы увидели уютную гостиную, в которой пили чай 2 дамы, мать и дочь, и джентльмен, который, как я полагаю, был отцом семейства". К тому же оказалось, что обе дамы говорят по-французски, а младшая преподавательница французского языка в одной из московских гимназий - к тому же чрезвычайно хорошо знает английский: "Она была явно хорошо образованна и умна. Оказаться в таком обществе было очень приятно, но всё это произошло так внезапно и неожиданно, что казалось едва ли не сном".
После чая все гости вместе прошли по монастырю; им показали комнаты, где обычно останавливается императорская семья, когда изредка приезжает сюда, и разные достопримечательности, воспроизводящие места, связанные с жизнью Христа (Вифлеем, Иордан, купальню в Вифезде, колодец в Самарии и пр.). Всё это было им очень интересно, однако более всего поразил Чарлза скит Никона в лесу, куда тот удалился после своего добровольного изгнания: "Снаружи дом кажется небольшим, но в нем множество комнат, таких крошечных, что их и комнатами не назовешь; они соединены низкими переходами и винтовыми лестницами; спальня около 6 футов в длину и в ширину; высеченное из камня ложе с каменным же изголовьем, длиной всего 5 футов и 9 дюймов, упирается одним концом в стену, где выбито углубление для ног; епископ, который был высокого роста, верно, всегда лежал, согнув ноги. Всё здание похоже скорее на игрушечный дом, чем на настоящий; епископ, как видно, вел жизнь, полную непрестанных лишений, уступая в этом лишь своим слугам, жившим в крошечной келье, куда ведет дверь не более 4 футов высотой и едва проникает дневной свет".
Попрощавшись с новыми друзьями (так называет их Чарлз), путешественники, возвратись в гостиницу, снова затосковали в предвкушении проблем, связанных с неумением изъясняться по-русски. Тут судьба опять улыбнулась им - хозяин представил им остановившегося в гостинице господина, который говорил по-французски и (по словам Чарлза) "с чрезвычайной любезностью" помог во всех их нуждах. Оставим в стороне болтливость доброхота, просидевшего у зевавших от усталости англичан до полуночи, и общительность хозяина, который был немного навеселе (к тому же доброхот поведал, что хозяин, потеряв в одночасье огромное состояние, повредился в уме). После сцены прощания с поклонами, жестикуляцией, поцелуями гости наконец вырвались на свободу и без всяких приключений вернулись в Москву.
Оба друга интересовались благотворительностью, в которой, надо сказать, они принимали живое участие не на словах, а на деле. Они изъявили желание осмотреть учрежденный еще императрицей Екатериной II Воспитательный дом для сирот и подкидышей. Правда, директора, который мог бы дать им подробные разъяснения, на месте не оказалось, а старшие дети были отправлены на лето в деревню. В результате Доджсон и Лиддон увидели лишь "множество длинных и узких дортуаров, уставленных кроватями, нянек да бесчисленных младенцев". Зато, по словам Доджсона, "все малыши были чистенькими, ухоженными и веселыми".
Наконец наступил день юбилея, ради которого они задержались в Москве. Он отмечался в Троице-Сергиевой лавре весьма широко, торжественными богослужениями при большом стечении народа.
Однако англичанам не повезло. Они надеялись найти епископа Леонида на станции, но там его не оказалось; пришлось пробиваться сквозь толпу самостоятельно. Всё же им удалось попасть в Успенский собор, где литургию служил архиепископ Ярославский и Ростовский Нил, а помогали ему восемь архиереев; среди них был и Филарет, который из-за немощи не мог сам вести службу. Доджсону удалось пробраться в небольшое помещение возле алтаря, откуда они следили за службой в свой первый приезд (именно туда хотел провести их епископ). "Положение мое было совершенно особенным, - записывает он, - ибо в толпе епископов и прочего духовенства я оказался единственным лицом в светском платье. Я явно не имел ни малейшего права там находиться - но, так как на меня не обращали внимания, я остался и хорошо разглядел самих епископов и некоторые части богослужения; однако епископ Леонид так и не появился: впоследствии мы узнали, что он служил литургию в другом месте". Доджсон сделал несколько попыток его отыскать, но, увы, они ни к чему не привели.
Неудачи этого дня, с которым было связано так много ожиданий, друзья постарались возместить осмотром окрестностей монастыря: они поднялись на колокольню, откуда открывался великолепный вид Сергиева Посада, с двух сторон окруженного лесом. Тут им весьма пригодилась подзорная труба, привезенная Доджсоном из Англии; на горизонте они различили множество колоколен. "Верно, это была уже Москва, до которой было сорок миль", - записывает Чарлз. Неужто и в самом деле они оттуда видели Москву? Впрочем, где еще могло быть такое множество колоколен? К тому же воздух в те времена был удивительно чист и прозрачен.
Лиддон отметил в дневнике, что Доджсон купил в Посаде игрушки. Конечно! Город издавна славился всевозможными детскими игрушками, ярко раскрашенными дудками, трещотками и свистульками, которые Чарлз, верно, сумел по достоинству оценить. К сожалению, мы никогда так и не узнаем, какие именно игрушки он выбрал, - об этом он в дневнике не упоминает. А так хотелось бы знать, дарил ли он по возвращении в Англию русские игрушки своим юным друзьям или оставил у себя, чтобы они могли забавляться, когда приходили в его комнаты в Крайст Чёрч…
На понедельник 19 августа был назначен отъезд в Петербург, и накануне друзья отправились в Успенский собор Московского Кремля, где должен был служить литургию епископ Леонид. Они рассчитывали встретить его у входа, надеясь пройти вместе с ним, но их ждал человек, который по поручению епископа провел их в храм. Лиддон записывает в дневнике: "Во всё время службы лицо епископа сияло дивным светом духовной красоты". Служба, начавшаяся в десять часов утра, продолжалась почти два с половиной часа. Не дожидаясь ее окончания, Доджсон ушел, так как хотел поспеть в англиканскую церковь; Лиддон остался до конца.
Побывав на вечерней службе в Британском посольстве и напившись чаю у гостеприимной четы Пенни, друзья отправились в гостиницу пешком и прошлись по Кремлю. Чарлз записывает: "В последний раз мы любовались прекрасной анфиладой этих зданий в самое, возможно, прекрасное для них время: в холодном и чистом свете луны стены и башни ярко белели, лунный свет бросал на позолоченные купола блики, которые выразительнее солнечных, ибо тень от них не так темна". Лиддон так описывает эту прогулку: "Мы прошли Кремлем при свете луны. Ночь была необыкновенно прекрасна; в памяти у меня запечатлелось таинственное очарование центральной группы этих церквей и дворцов, которые я никогда не забуду". В Москве в ту пору стояла жара, и Лиддон отмечает, что в этот день воздух в Москве сух и прозрачен, словно в Италии. "В Англии такое редко увидишь", - прибавляет он.
Двадцатого августа, на день позже запланированного срока, в два часа пополудни наши путешественники отбыли в Петербург, провожаемые добрыми пожеланиями преподобного Пенни и его супруги, которые пришли на вокзал и, словно настоящие москвичи, вручили им на дорогу бутылку вкуснейшей наливки собственного приготовления.
Поезд останавливался в Клину, где продавали множество расшитых сумочек и туфель, в Твери и в Любани, где путешественников ждал легкий - Лиддон назвал его "предварительным" - завтрак. В пути Лиддон разговорился с "дружелюбным русским", поведавшим ему о том, как он мечтает об объединении христианского мира. Он присутствовал на праздновании юбилея в Троице-Сергиевой лавре и очень сожалел, что английских гостей не было на угощении в трапезной.
Места у англичан были спальные, но, к несчастью, третий пассажир, оказавшийся с ними в купе ("судя по всему, человек с положением", замечает Чарлз), был простужен и, несмотря на жару, возражал против открывания окна. В результате Чарлз как прирожденный англичанин "предпочел отдыху в духоте купе усталость и свежий воздух на площадке в конце вагона". Лишь в пять часов утра он вернулся в купе, где ему удалось час поспать.
И снова Петербург: гостиница Клее, которая оказалась переполненной; "Русский отель" (Hotel de Russie); визит к мистеру Мюру; посещение Исаакиевского собора, с высоты которого друзья любовались "видом этого величавого города"; безуспешные попытки связаться с различными людьми, в том числе с графом Дмитрием Андреевичем Толстым, тогдашним министром народного просвещения и обер-прокурором Святейшего синода; еда в ресторанах - то в "великолепном заведении Бореля" на Большой Морской, где за пять рублей им подали первоклассный обед с бутылкой бургундского, то в "Доменике" на Невском; катание на островах, "где обитают высшие классы - в прекрасных небольших особняках, вокруг которых разбиты очаровательные сады, откуда с приближением зимы каждый цветок придется убирать в помещение". Чарлз замечает, что избранный ими маршрут, видно, моден среди людей света, и сравнивает его с лондонским Роттен-Роу.
Граф Путятин, с которым Лиддон тщетно пытался встретиться ранее, приехал к нему с ответным визитом и, услышав, что друзья хотят осмотреть Эрмитаж, вызвался свезти их туда. Он показал им не только саму галерею, но и Зимний дворец, часовню, апартаменты, в которых останавливался принц Уэльский, когда в ноябре 1866 года приезжал в Петербург на бракосочетание своей невестки Дагмар с цесаревичем Александром, и прочие места, недоступные обычным посетителям. В Эрмитаже друзья уделили особое внимание произведениям Рембрандта и, конечно, русских художников, которые они не успели осмотреть в прошлый раз. Чарлз описывает полотна, поразившие его воображение:
"Там висят некоторые совершенно изумительные картины - гигантский "Моисей, освобождающий от змей в пустыне" Бруни, в котором, по приблизительным подсчетам, до 27 футов длины и 18 высоты; масштаб композиции и необыкновенное многообразие в выражении лиц толпы евреев - ужас, мольба, отчаяние - раненые и умирающие - делают это полотно эпическим. Перед глазами у меня так и стоит центральная фигура на переднем плане - цветущий мужчина в смертных корчах, члены которого обвили блестящие кольца змея. Впрочем, возможно, самая поразительная из всех русских картин - это недавно купленный и еще не пронумерованный морской пейзаж: на нем изображена буря - на переднем плане видна мачта тонущего корабля с уцепившимися за нее людьми, - а позади к небу вздымаются огромные валы, яростный ветер срывает брызги с их гребней, а заходящее солнце пронизывает их бледным зеленоватым светом, создающим обманчивое впечатление, будто он проходит сквозь воду. Я видел подобные попытки в других картинах, но такого совершенства в исполнении мне не встречалось никогда".
Друзей ждала еще одна, последняя поездка - они получили приглашение посетить город-порт Кронштадт на острове Котлин от преподобного мистера МакСуинни, тамошнего английского капеллана. Он принял Лиддона и Доджсона очень любезно и даже озаботился оформлением для пропуска, благодаря чему они получили возможность осмотреть крепость. Чарлз записывает в дневнике: "Сначала он показал нам верфь и цейхгауз, и хотя времени для подробного осмотра у нас не было, всё же мы смогли составить очень недурное общее представление о размахе ведущихся здесь работ и об имеющихся на случай войны запасах, хранящихся в цейхгаузе (который нам любезно показал командующий офицер). Мы видели весьма редкий трофей: взятую у англичан пушку с канонерки "Гриф" (Vulture)". Этот отзвук недавней войны не помешал англичанам нанять лодку и пройти на веслах по гавани, а потом высадиться на берег, чтобы осмотреть строящуюся верфь. "Верфь эта колоссальных размеров, - читаем в дневнике Чарлза, - стены там кладут из прочных гранитных плит, внешняя сторона которых так гладка, словно их предназначают для украшения интерьера; одну такую плиту с неизбежными криками и суматохой как раз укладывали под наблюдением офицера. В целом вся стройка походит на муравейник: сотни работников суетятся в огромном котловане, со всех сторон непрестанно раздается звон молотов. Так, верно, выглядело строительство Пирамид. Насколько можно судить, верфь обойдется в 3 ½ миллиона рублей".
В Компасной обсерватории их принял директор, капитан 2-го ранга Бенавенец, познакомивший их с ее работой. "Он изложил на весьма приблизительном английском, - пишет Чарлз, - теорию и практику своего дела; что до меня, то он мог бы свободно говорить на древнеславянском, ибо всё это совершенно выше моего разумения - и на прощание весьма любезно преподнес нам свои книги на ту же тему - увы, написанные по-русски". Лиддон записал, что они осмотрели не только торговую, но и главную гавань, "получив весьма неплохое представление о позиции и укрепленности отдельных фортов, образующих защитные заграждения, перегораживающие Финский залив".
Позже друзья поднялись на колокольню английской церкви, откуда открывался великолепный вид на весь остров. Отобедали они у мистера МакСуинни, которому пришлось их оставить, так как его пароход отходил раньше, чем пароход гостей. Тут-то и произошел забавный случай, описанный в дневнике Доджсона:
"В начале дня Лиддон оставил в доме мистера МакСуинни свое пальто; когда настало время и нам уезжать, мы сообразили, что должны его забрать у горничной, говорящей только по-русски, и так как я не взял с собой словаря, а в маленьком разговорнике слова "пальто" не было, мы оказались в трудном положении. Лиддон начал с того, что стал показывать ей на свой сюртук - он жестикулировал и даже приспустил сюртук с плеч. К нашему восторгу, она, казалось, его тотчас поняла - вышла из комнаты и через минуту вернулась… с большой одежной щеткой в руках. В ответ Лиддон предпринял более энергичную попытку - снял сюртук и, положив его к ее ногам, стал указывать вниз (давая понять, что предмет его вожделений находится в нижних областях дома), а потом заулыбался, демонстрируя радость и благодарность, с которыми он получит пальто, и надел сюртук. Снова простое, но выразительное лицо юной особы осветилось догадкой - на этот раз она отсутствовала гораздо дольше и, возвратившись с двумя подушками, стала, к нашему ужасу, стелить на диване постель - она не сомневалась, что именно об этом просит ее немой господин. Тут меня осенило, и я торопливо набросал рисунок: Лиддон в одном сюртуке берет из рук добродушного русского крестьянина второй сюртук, побольше. Язык иероглифов имел успех там, где все остальные попытки потерпели поражение, и мы возвратились в Петербург приниженные, с грустью сознавая, что наш культурный уровень опустился сейчас до древней Ниневии".