Его семейная жизнь с 1610 года и далее, вероятно, протекала вяло, озаряясь временами вспышками обычных для всех жен упреков и обид. В тот год Уиллу исполнилось сорок шесть лет, а Энн - пятьдесят четыре. Их сексуальная жизнь давно закончилась, но Энн, должно быть, знала, что ее муж, с радостью или печалью, прелюбодействовал в Лондоне. Возможно, Дик Филд поставлял ей новости во время своих частых визитов; ей в руки могла попасть и книга сонетов, в которых, как это вежливо излагает герой Олдоса Хаксли, Шекспир расстегнул свои штаны. Эта женщина, столь страстная любовница на исходе своих двадцати лет, жила целомудренно в период своего соломенного вдовства: в таком кишащем сплетнями городке, как Стратфорд, у нее было немного возможностей. По версии Стивена Дедала, она могла иметь кровосмесительную связь со своим шурином Ричардом; и это вполне возможно, особенно если, по мнению некоторых, Ричард временами занимал комнату в "Новом месте". Поступок хоть и греховный, но не опрометчивый. Опрометчивые поступки Уилла воздвигли поэтический памятник. Как многие жены, предоставленные самим себе, она, вероятно, стала благочестивой, радовалась посещениям пуританских священников, которые рассказывали ей, как богохульна была карьера актера, и оставляли ей читать памфлеты: "Гребень для вшивых кудрей безбожника" или "Слабительное для безбожных внутренностей и животов тех, которые глумятся над словом и не верят".
Если последние пьесы являются каким-то свидетельством, Шекспир, конечно, находил удовольствие в обществе своих дочерей. Очарование и красоту Пердиты, Миранды и Марины можно считать отражением отцовской гордости и любви. Из двух дочерей Сьюзен, конечно, была любимицей. Джудит, как мы увидим, заставила его страдать, вступив в неудачный брак. Замужество Сьюзен едва ли могло быть лучше в таком маленьком городке, как Стратфорд. В возрасте двадцати четырех лет она вышла замуж за доктора Джона Холла. К тому времени, в тридцать два года, Холл имел прекрасную практику: его пациентами были граф Нортхемптон, епископ Вустерский и сэр Томас Темпл. Он оставил журнал для записи пациентов, в котором описывает лечение таких болезней, как водянка, трехдневная лихорадка (малярия) и чесотка. О последней болезни своего тестя он не говорит ни слова. Возможно, благопристойность взяла верх над клинической откровенностью.
Врачи в те дни не имели никакого медицинского диплома, даже лиценциата (ученой степени) Общества фармацевтов. Холл посещал Королевский колледж в Кембридже, но закончил образование без медицинской степени. Это никоим образом не ставилось ему в упрек и не мешало побеждать болезни, поскольку традиционные практические знания того времени были скорее знахарскими, чем научными. Холл давал слабительное, заставлял потеть и щедро назначал рвотные средства, но в лечении цинги он был на верном пути: как и в наши дни, лечил цингу отварами цветов и трав, чтобы восстановить витамин С. Вот из его журнала для записи пациентов отчет о том, как в 1624 или 1625 году он лечил свою собственную дочь Элизабет от tortura oris, или конвульсий рта:
"В начале апреля она приехала в Лондон и, возвращаясь домой 22-го указанного месяца, простудилась, и у нее произошло расстройство на одной стороне лица… и хотя она пришла в страшное отчаяние от этого, однако, слава Богу, поправилась за шестнадцать дней, как следовало… на шею клали припарки с aqua vitae, в которой были настой мускатного ореха, корица, гвоздика, перец; она часто ела мускатные орехи. В том же году, 24 мая, ее поразила перемежающаяся лихорадка: порой ее охватывал жар, она все время потела, потом становилась холодной, все это в течение получаса, и так это изводило ее часто в течение дня… Так она была избавлена от смерти и страшной болезни и была здорова в течение многих лет".
Тон записи, кажется, указывает, что врач испытывает облегчение от эффективности какого-то средства, которое необязательно могло оказаться действенным. Человеческое тело выносливо и способно выдержать любое количество выбранных наугад препаратов. Холл пользовался высокой репутацией, несмотря на применение припарок и слабительных. Он был прав, вознося хвалу Господу.
Считалось, что визиты Сьюзен, жены доктора, к больным оказывают на них благотворное воздействие, ее благочестие сравнивали с благочестием ее мужа и видели в ней наследницу "остроумия", или ума, своего отца. Она была общительна и энергична и имела по меньшей мере одного врага. Это был Джон Лейн из Олвстона, в двух милях от Стратфорда, который по злому умыслу сказал, что миссис Холл "вела себя распущенно и имела порочную связь с Ралфом Смитом". "Вести себя распущенно" означало носить дома брюки; "быть порочной" означало совершить прелюбодеяние. Смит был торговцем галантерейными товарами и шляпочником, как Уильям Харт, муж тетки Сьюзен, и занимал более низкое социальное положение, чем врач.
Сексуальные прелюбодеяния такого рода находились в ведении церковного суда, и в июле 1613 года Сьюзен выиграла дело против Лейна, которого осудил за клевету консисторский суд в Вустерском кафедральном соборе (она унаследовала от отца готовность искать защиты закона). Лейн явился в суд и был наказан отлучением от церкви за клевету на честь госпожи. Невиновность Сьюзен получила отмщение: ее имя Сьюзен (Сусанна) оказалось пророческим.
Сьюзен была яркой, сообразительной, образованной, ее уважали в городке. Ее сестра Джудит производит впечатление глупой, а также и неудачливой: самое худшее из всех проклятий, которыми судьба награждает при крещении. Почти точно доказано, что она не умела ни читать, ни писать: кресты, которые она нацарапала на двух свидетельских показаниях в 1611 году, не указывают в ее случае на простое нежелание возиться с подписью. Сьюзен расписывалась всегда с уверенной вычурностью; почему же ее младшая сестра, в конце концов, дочь великого образованного человека, не делала так же? Только потому, что не умела. Бедная девушка, вероятно, была достаточно сообразительна и подозревала, что она постоянно напоминает своим родителям о горестной утрате сына и, возможно, даже вызывает беспричинное негодование: ее близнец, Гамнет, умер; само ее существование являлось жестоким напоминанием об этом. Вероятно, она не блистала красотой. Иначе почему же она, дочь состоятельного стратфордского горожанина, до тридцати лет не вышла замуж? Молодые люди должны были бы облизываться на перспективу богатого приданого и хорошей доли в правосубъектности и недвижимости, которые достанутся после смерти старого лысого рантье, утверждавшего, что он писал пьесы для театра в Лондоне. Но Джудит засиделась в старых девах даже дольше, чем ее обделенная приданым мать.
Печальная история ее замужества прояснится позднее, поскольку она началась всего за десять недель до смерти ее отца. Итак, удалившись от дел, Шекспир видел Джудит весь день, и каждый день в течение нескольких лет, и считал это само собой разумеющимся. К Сьюзен он относился иначе. Она навещала своих родителей только тогда, когда у нее появлялась свободная минутка, ее время было занято собственной дочерью и обязанностями деловой жены врача. Когда она приходила пообедать или просто забегала на часок поболтать, то, должно быть, была одета с иголочки, новая прическа восхитительна, маленькая дочка избалована и обласкана. Джудит, находившаяся в доме почти на положении прислуги ("Принеси еще вина, девочка, мадеры с Канарских островов, а не той дряни от Квинси"), в душе негодовала и, возможно, иногда плакала перед сном. Это была не жизнь для молодой женщины брачного возраста.
Уилл, дедушка, души не чаял в маленькой Элизабет, родившейся в 1608 году, но по мере того как проходили годы и Сьюзен не производила на свет других детей, а перспектива выдать замуж Джудит становилась все более маловероятной, он, должно быть, все чаще задумывался над тем, что на его семье лежит проклятие: родовое имя, Шекспир, похоже, было обречено на вымирание, и не только имя, но под любым другим именем продолжение рода по мужской линии. Судьба и без того уготовила ему бессмертие, и чересчур щедрым подарком для него была бы еще и передача по наследству своего генетического фонда: судьба, как и образованный Лондон, еще не понимала, насколько велик был Шекспир. Для Уилла мужская линия семьи была важнее, чем мужская работа. Что касается его работы, то судьба выполнила свою работу, дав ему возможность заявить о величии рода. Все остальное должно было остаться в безвестности.
Если посмотреть на хронику семьи Шекспира между 1607-м и 1613 годом, можно понять истоки суеверия Уилла. Мэри Шекспир умерла в сентябре 1608 года, пережив, таким образом, своего мужа ровно на семь лет. Но в декабре 1607 года в Лондоне умер Эдмунд Шекспир, в возрасте всего двадцати семи лет. Актер, как и его брат, но не член королевской труппы (хотя мог им быть, Уилл пользовался достаточным влиянием), он был похоронен на актерском участке при церкви, которая сейчас является кафедральным собором в Саутуорке. Он не был женат, но, кажется, имел незаконного сына. Гилберт умер в феврале 1612 года - сорока пяти лет, неженатым; Ричард - в феврале следующего года - тридцати восьми лет, вновь неженатым. Запись удивительная для тех брачных дней.
С тех пор как Уилл поселился на землях "Нового места", наблюдая за ростом тутового дерева, у него появилось много времени для размышлений. Уходили в небытие люди и вещи, и каждому предстояло научиться великому дару смирения. Этому помогало чтение некоторых авторов, если они не философствовали слишком скучно или благочестиво. Уилл, будучи дворянином, имел, должно быть, библиотеку, но он не собирался пополнять ее философскими сочинениями Боэция и размышлениями богословов. Его экземпляры Плутарха в переводе Норда и "Хроник" Холиншеда были изъяты: он больше не хотел черпать нравственные уроки из истории. Чаще всего он читал изречения Мишеля де Монтеня в переводе Джона Флорио, дополненные и опубликованные в 1603-м, в год великих перемен: короткие, они как раз подходили, чтобы провести часок за книгой; годились для этой цели и более лаконичные записи Фрэнсиса Бэкона. Были поэты, которых он перечитывал: великий Эдмунд Спенсер, например, но "Царица фей" была как-то скучна и, казалось, имела дело с миром давно умершим. Джона Донна он читал с интересом: в его стихах были страсть и интеллектуальная изощренность, эти качества трогали Уилла до глубины души. Правда, Уилл мог читать его только в рукописи; когда они еще дождутся публикации? Некоторые из поэтов прошлых лет, вроде Чосера и Гауэра, писали на странном английском, но их истории были хороши. В "Исповеди влюбленного" Гауэра он прочитал историю, которая, вероятно, идеально подошла бы для сцены, - "Аполлоний из Тира". "Аполлоний" звучал слишком похоже на Полония: имя надо было бы изменить. Хоть он и удалился на покой в Стратфорд, но, очевидно, не расстался окончательно с театром. Слишком многие истории в его библиотеке предлагали сюжеты для пьес: например, рассказ о Джинерве в "Декамероне" Боккаччо. А также и "Пандосто" бедняги покойного Грина. Он уже простил Грина. Он был готов простить каждого или почти каждого. Но он не собирался объявлять недействительными денежные долги, об этом не могло быть и речи.
Глава 19
ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЯ
Вернемся все же в лондонский театр…
После отъезда Шекспира, естественно, возник вопрос, кто будет властвовать на сцене. Талант Бена Джонсона, наконец, полностью раскрылся, в нем видели истинного наследника Марло. В ранних комедиях его лирическое дарование находилось под спудом, в пьесах для придворного театра масок оно проявляется блестками безыскусного очарования. Теперь, в "Вольпоне" в 1606 году и в "Алхимике" в 1610 году, он сумел воссоздать величественность Марло в сатирах, действие которых не ограничивается современным Лондоном и в которых он выводит на сцену расцвеченные яркими красками, всегда злободневные образы мошенников и неувядающие образы простаков. Вольпона, старый лис из Венеции, притворяется, что он богат и в то же время находится при смерти. Его богатство состоит только из даров, которые он получает от людей, надеющихся стать его наследниками. Вот какую речь произносит этот "умирающий" на смертном одре:
Теряешь, Челия моя?
Нашла ты, вместо подлого супруга,
Достойного любовника, - владей
В тайне и радости. Смотри - ты здесь
Царица и не только в упованьи,
Чем всех кормлю, - на троне и в венце.
Вот шнур жемчужин; каждая восточней
Уборов славной королевы Нила:
Пей, растворя. Смотри сюда - карбункул,
Который ослепит глаза Сан-Марко;
Алмаз, достойный Лоллы Паулины,
Когда предстала, как звезда, в камнях,
Из них же каждый - стоимость провинций:
Надень, носи, теряй. У нас довольно
Вернуть и их, и все, что видишь здесь.
Обстоятельства, предшествующие этой сцене, омерзительны, так как муж Челии передал свою жену Вольпоне во временное пользование, но, слушая эти поэтические строки, забываешь о них. Точно так же делал и Марло: он вкладывал великолепные лирические строки в уста, которые не достойны их, но негодяи Марло были великими грешниками, титанами зла, в то время как герои Бена - просто люди с низменными наклонностями. Как сэр Эпикур Маммон в "Алхимике", который мечтает превратить в золото все, что можно, и вести барочную жизнь сибарита, потакая своим желаниям:
Последний грум мой будет кушать семгу,
Фазанов, куропаток и миног.
Что до меня, то я предпочитаю
Салат из нитей рыбы - усача,
Грибы на масле и к поре закланья
Отекшие и сальные сосцы
Свиньи, с приправой. Для поднятья кухни
Я повару скажу: "Вот деньги. Трать", -
И - с Богом. - Жалую тебе дворянство.
Наше восхищение зрелым искусством Джонсона всегда сдерживается ощущением никчемности его героев: их нравственной недостаточности, их неадекватности на звание героев серьезной литературы. Все вышесказанное еще в большей степени приложимо к творениям Марло, но абсурдно говорить о Тамерлане или Варавве как о никчемных или морально несостоятельных героях. Они пребывают на столь высоком уровне злодейства, что для их осуждения требуются доводы теологов, а не отдельного моралиста. Величественные термины абсолютного добра и зла, похоже, исчезают из английской драмы. Хотя Бен покажет ад в пьесе "Черт глуп, как осел", но по своей тональности она напоминает просто собрание анекдотов, рассказанных в курилке. Дни "Доктора Фауста" миновали.
Зла достаточно в трагедиях Джона Уэбстера, чей "Белый дьявол" (1608) и "Герцогиня Амальфи" (1614) приближаются - по языку, по крайней мере, - к лучшим трагедиям Шекспира (продолжением которых, однако, они являются). Вот один из примеров:
О сумрачный мир! В какой тьме,
В каком глубоком колодце мрака
Живет слабое и боязливое человечество!..
Их жизнь - сплошной туман заблуждения,
Их смерть - отвратительная буря ужаса.
Вот строки из "Белого дьявола":
Мы перестаем скорбеть,
Перестаем быть рабами фортуны,
Нет, перестаем даже умирать, умирая.
Вот омерзительный брат из "Герцогини Амальфи" смотрит на труп своей сестры:
Прикрой ее лицо; мои глаза ослепли: она умерла молодой.
Этих образцов достаточно, чтобы показать, каким незаурядным поэтическим талантом обладал Уэбстер, но стоит оторваться от образцов и попасть в лабиринт интриги, из которой и состоит пьеса, когда мы обнаружим, что вернулись в старую "Испанскую трагедию" эпохи итальянских подражателей Сенеки. Зло обретает библейские масштабы, как у Марло; мотивировка злодейских поступков великих людей, изучению которой уделял столько внимания Шекспир, полностью отсутствует. Единственная цель интриги, изобилующей увечьями, убийствами и сумасшествием, - удержать внимание зрителей. Показ искалеченной плоти преднамеренно используется для развлечения, чтобы пощекотать нервы публике. Зла там нет, есть макиавеллевская бутафория с итальянским гарниром. У Шекспира зло присутствует здесь и сейчас, оно таится в глубинах души каждого человека.
Пьесы Сирила Тернера "Трагедия мстителя" (1607) и "Трагедия атеиста" (1611) являют более вопиющий пример использования начисто лишенного естественности языка и ужасов, которые не снились и Киду, чтобы утолить аппетит публики, который, похоже, не претерпел существенных изменений со времен римлян при Калигуле и Нероне. "Тит Андроник" более изобретателен в показе жестокостей, чем любая из пьес Тернера, но язык раннего Шекспира сохраняет относительную целомудренность, он напоминает скорее жестокое неистовство школьников, играющих в преступление. Современники Якова выучили все мыслимые страшные нюансы тона и ритма. Когда мы читаем краткое изложение "Трагедии мстителя", нам удается не вникать в суть происходящего и насмешливо улыбаться при описании всех этих ужасов. Герцог отравил невесту Вендиче за то, что она отвергла его притязания, и Вендиче придумывает страшную месть: герцог поцелует отравленную им женщину в губы и получит таким образом свою порцию яда. Потом, когда герцог корчится в агонии, Вендиче топчет его. Герцог, естественно, кричит: "Негодяи, существует ли ад хуже этого?" В пересказе все это выглядит невероятно мелодраматично, совсем другое дело, когда это облачено в стиль и ритмы Тернера:
Милорд, нам все равно не отвертеться.
Так вот, все это - дело наших рук.
Могли б мы подкупить вельмож и слуг
И дешево отделаться, да только
Зачем мараться? Мы же все успели:
И мать наставить, и сестру спасти,
И всю эту породу извести.
Прощайте, господа!
Джордж Чапмен также внес свою лепту в создание трагедии мести эпохи Якова I, ее неповторимой словесной музыки; заслуживают внимания две пьесы о Бисси д’Амбуа 1608-го и 1613 годов. Но разве все это, несмотря на изысканность и модные психологические каламбуры, можно назвать возвращением к временам "Горбодука" и "Локрина"? Томас Хейвуд, возможно, думал именно так, потому что попытался создать бескровную трагедию: "Женщина, убитая добротой". Действие происходит в современной Англии; муж узнает о неверности своей жены, но вместо того чтобы вытащить, как полагалось в итальянской трагедии, кинжал, он отсылает ее из своего дома: пусть она живет в полном комфорте, но одна, лишенная возможности видеться с ним и с их детьми; находясь в полной изоляции, она размышляет о своей глупости. Она увядает, искренне раскаиваясь в содеянном. У постели умирающей происходит трогательная сцена прощения, лишенная какой бы то ни было сентиментальности. И есть две строчки, которые, по словам Т.С. Элиота, "ни один мужчина и ни одна женщина, вышедшие из юношеского возраста, не смогут читать, не испытывая угрызений совести".