Но если еще не в душе нашего героя, то во внешнем мире Теренций и Плавт расчищали дорогу для профессиональной драмы. Николас Юдолл, директор школы в Итоне, которого сместили с должности по какому-то необычно серьезному обвинению и который позднее стал директором более терпимой школы в Вестминстере, умер за восемь лет до рождения Шекспира, но при жизни успел сочинить первую английскую светскую комедию "Ральф Ройстер Дойстер". Нет нужды говорить, что он использовал римские комедии. Томас Тассер, автор "Ста надежных способов экономии", жаловался, что его резко раскритиковал Юдолл "за ошибку самую ничтожную, если она вообще существовала", так что учитель вполне мог стать как садистом, так и замечательным трагиком. Или, возможно, Юдолл любил драму за свист кнута из сыромятной кожи.
Полагалось также изучать трагедии Сенеки, хотя следовало ценить в нем не драматурга, а очень влиятельного философа-моралиста, который импонировал елизаветинским педагогам. Сенека жил при Калигуле, Клавдии и Нероне и имел серьезные основания для выработки стоических взглядов на жизнь и смерть, которую так часто изображали на гравюрах в тюдоровской Англии. Сенека навлек на себя ненависть Калигулы, был изгнан из Рима по наущению Мессалины и, снова вернувшись в Рим, совершил самоубийство в самый мрачный период тирании Нерона. Он учил сохранять достоинство в превратностях судьбы, восхищался непреклонной стойкостью простого человека, проповедовал добродетели в духе конфуцианской "добросердечности": в его произведениях, кажется, встретились христианский и языческий миры. Т.С. Элиот видит отголоски проповедуемого им стоицизма в упорстве проявляющих показной оптимизм шекспировских мятущихся трагических героев. Этот вопрос о формальном влиянии Сенеки, как сочинителя камерных трагедий (трагедий скорее для частного цитирования, чем для публичного действа), нам предстоит рассмотреть ниже. В школьные годы Уилл, возможно, редко обращался к Сенеке как к драматургу. Когда пришло время написать собственные первые трагедии, он обратился к переводчикам и подражателям. "Горбодук", первый известный отрывок трагедии Сенеки на английском, был поставлен перед королевой в 1561 году, за три года до рождения Шекспира. "Десять трагедий" были переведены в 1581 году. Так что начинающему драматургу не было необходимости обращаться к латинскому тексту.
Если Уилл еще мальчиком читал римских писателей в переводе, откуда он брал книги? Известно, что Джон Бретчгердл, местный пастор, имел довольно обширную библиотеку, И давал книги тем, кто ими всерьез интересовался. В городе наверняка были и другие собиратели книг. Кое-кто сомневается в том, что Джон Шекспир, переживавший трудные времена, все же выдавал своему сыну-школьнику деньги на покупку книг. И тот ставил их на свою личную полку в спальне, которую делил вместе с братом или братьями. Мальчик, мечтающий о книгах, всегда так или иначе достанет их. Особенно если его дальнейшее образование целиком связано с книгами.
Богатство знаний, проявляющихся в пьесах Шескпира, заставляет некоторых сомневаться, что эти знания произросли на почве сельской грамматической школы. В XIX веке многие начали утверждать, что пьесы Шекспира написаны Бэконом. Они считали, что только высокоэрудированный человек, с университетским образованием, прекрасно знающий законодательство и науки, смог бы написать работы, традиционно приписываемые актеру из коровника или свинарника Уорикшира. Я не хочу вникать в тайнопись, которая заставляет последователей Бэкона видеть в слове "honori-ficabilitudinitatibus" ("Бесплодные усилия любви", акт V, сцена 1; бессмысленное слово, склеенное из ряда латинских слов и слогов) шифр для фразы: "Эти пьесы, детище Ф. Бэкона, сохранены для мира", хотя Бэкон имеет право претендовать только на эту бледную комедию, и то не целиком, а без песен в конце. Достаточно заметить, что существуют люди, которые тратят время (употребленное бы с большей пользой на то, чтобы перечитать ради удовольствия пьесы), чтобы опровергать авторство Шекспира и приписывать его пьесы не только Бэкону, но и вообще титулованному лицу или человеку с добротным университетским дипломом. Имелось много кандидатов на звание истинного автора, от графа Оксфордского до самой Елизаветы I. Наименее невероятная атрибуция состоит в том, что пьесы написаны приятелем Уилла, драматургом Кристофером Марло, который, как полагают, притворился мертвым, чтобы сбежать от своих врагов, и потом, находясь в изгнании, писал, используя имя Шекспира. Эта теория имеет собственную загадку, но она более уместна в кроссворде или детективном романе.
Считается, что со своей бесплатной грамматической школой Шекспир не мог стать высокоэрудированным человеком. Для этого ему нужно было окончить какое-либо более достойное учебное заведение. И совершенно очевидно, что никакого другого образования у него не было. Нет никаких сведений, что он посещал университет. Он женился, когда ему еще не было двадцати, и, кроме того, откуда бы взялись деньги? Но глупо утверждать, что высокое искусство нуждается в высшем образовании. Любой крестьянин может писать, и писать хорошо. Любой крестьянский писатель может, читая соответствующие книги и обладая сметливым умом, создать иллюзию великолепного, не книжного, знания мира. Пьесы Шекспира, благодаря чисто художественным приемам, создают иллюзию, что их автор много путешествовал, испробовал все мыслимые профессии, преклонял колено при дворах отечественных и иностранных. Блестящие достоинства заставляют предполагать эрудицию и опыт, которые на самом деле здесь вовсе не обязательны: художнику не надо быть придворным, путешественником или ученым, хотя он может создавать таких людей силой своего воображения. Последователи Бэкона и остальные еретики обманываются, думая, что работа художника сродни работе ученого: эта пьеса показывает знание законодательства, поэтому ее создатель должен был изучать юриспруденцию; действие той пьесы происходит в Неизведанной стране, поэтому драматург путешествовал по ней. Поклонники Бэкона не принадлежат к пишущей литературной братии, в этой среде хорошо известно, как работает мозг профессиональных писателей.
"Я… был воришкой, прикарманивал мелкую дребедень" - это Автолик из "Зимней сказки", это также Шекспир, а на самом деле - любой драматург или писатель. Писатель нуждается в мизерном количестве психоаналитической терминологии: ему не надо знать всего Фрейда; он просто находит что-то в словаре в мягкой обложке или у знающего человека, встреченного в автобусе. Ему нужно что-то узнать о Мадагаскаре или Чаттануге, так он спросит у моряка, который бывал там. Писателя узнаешь по его библиотеке, чье содержимое не радует глаз и не свидетельствует о склонности владельца к систематическому чтению. Вместо фаланг томов в роскошных переплетах там увидишь старые справочники по скачкам, астрологические альманахи с загнутыми уголками страниц, юмористические журналы, подержанные словари, ненаучные исторические сочинения, записные книжки, полные странных фактов, собранных во время пребывания в больницах или в магазинах набивщиков чучел. И когда Шекспир собрал библиотеку, если таковая у него имелась, вряд ли она походила на бэконовскую.
Никакой запас академических знаний не может наградить потенциального писателя одним - даром слова. Знания могут обогатить его словарный запас, как обогащает его общение с грузчиками на большом рыбном рынке "Биллингзгейт" или с битниками, но они не способны научить искусству складывать слова в новой и удивительной манере, которая чудесным образом отразит никому не ведомую правду жизни. Непревзойденная мощь Шекспира во владении родным языком развилась из природных способностей, но воспитать ее мог только родной язык, предмет, который не проходили в его школе.
Нет ничего уникального в его любви к грубости и нежности языка, к которому в мире все же начали относиться серьезно. Английский - не язык дипломатии, иностранные ученые видели мало смысла в изучении его. И многие отечественные ученые, Бэкон среди них, предпочитали доверять свои сокровенные мысли латыни (латинский язык, будучи уже языком мертвым, умереть не мог). Любви к английскому Шекспир научился не из литературы. В ней был Чосер, и он доказал потомству, что будущее английского лежит в одном из его диалектов - английском восточной части центральных графств Англии, на нем говорили при дворе и в университетах, это был язык правительства и образованного общества. Но Чосер писал в то время, когда этот диалект был готов к фундаментальному изменению (в отличие от тех других диалектов, шотландский и ланкаширский среди них, на которых создавали литературные произведения, но на этих диалектах не говорили в столице, и они были лишены той внутренней жизни, которая должна была поддерживать их развитие). Если в школьные годы Уилл научился любить английский, то не потому, что на нем писали великие люди, но потому, что это было богатое народное средство выражения, питавшее его мысли.
Народ тюдоровской Англии, подобно современным ирландцам, любил почесать языком. Легко представить народную речь, торопливую, бурлящую, прозаически меткую. Неправильно употребляемые слова создавали комический эффект, но самих говоривших это не смущало. Возможно, это и был тот способ передачи информации, о котором говорил Мак-Луэн, и он демонстрировал наивысшую функцию языка: устанавливать в темноте контакт с братьями по разуму. Сомневаюсь, что человек научился говорить, чтобы обмениваться информацией или эмоциями; скорее речь понадобилась ему для того, чтобы с заходом солнца, а вместе с ним исчезновением уютного видимого мира, он мог бы удостовериться, что не остался один на один с ужасными призраками ночи. Как только задумаешься об этом, становится понятно, что речь не является на самом деле средством общения: в ней полно ошибок и извинений за неточно найденное слово; нам не помешало бы позаимствовать у животных издаваемые ими звуки и телодвижения, которые, как всем известно, человек считает примитивными. Представьте себе речь в виде мерцающей звуковой свечи, и простого акта поддержания ее света становится достаточно. Сказки, сплетни, загадки, игра в слова - все это помогает коротать время в темноте, и именно из них, а не из нужды подробно излагать факты или оценивать события возникает литература.
Шекспир впитывал в себя разговорный язык провинциального городка. Речь его жителей не слишком отличалась от оживленной беседы лондонского общества. Стоит только прочитать памфлеты Нэша, Грина, Деккера и остальных, чтобы понять, как много людей из разных слоев общества любило поболтать; порой это была блестящая, остроумная болтовня, ее вели исключительно ради процесса речи, а не ради какого-то конечного продукта этого процесса. Добавьте сюда различные обрывки знаний, незнакомые слова, изобретенные или заимствованные из книг, попытайтесь проследить структуру языка на основе латинского образца, вспомните живость старых деревенских сплетен, и вы приблизитесь к тому, что мы называем шекспировским языком.
Странно, что у поклонников Бэкона диалоги шекспировских пьес ассоциируются с глубокой и усердной учебой. Герой Шекспира, особенно раннего и среднего периода, болтает ("prattle" - слово самого Шекспира, которым он в "Ричарде II" характеризует актерскую речь), пока его другой герой не начинает болтать прямо противоположное. Не так много лаконизма, к примеру, обнаруживается в трактатах Бэкона. Содержание диалога можно растянуть на учебное пособие, возможно менее убедительное в своей истинной ценности, чем в коммерческом взгляде, к которому тяготеют магистры гуманитарных наук на публике, но оно совершенно непригодно для судебного протокола и в описаниях иностранного путешествия. Там появится провинциальная практичность, старательно заученная вежливость, стремление быть кратким и даже уподобиться священнику: ведь для воскресной проповеди годился весь речевой спектр. Там действительно возникнет образ того, чем в идеале был поэт: сельский мальчишка, решивший побить залакированных жителей больших городов на их собственном поле, но часто слишком нетерпеливый, чтобы как следует выучить все уроки. Но то, что он выучил их достаточно хорошо, доказано самим фактом существования еретических последователей Бэкона. В конце концов, его делом было обманывать людей.
Но время для главного еще не наступило. Будущий поэт должен держать открытыми глаза и уши, впитывать мифы, узнавать повседневную жизнь сельских тружеников, местных ремесленников, черпать какие-то сведения из огромного мира, раскинувшегося за пределами Стратфорда, которые можно получить от знатных родственников и от случайных проезжих в гостинице и в семейном магазине. И любовь, или ее подобие, должна была развить эмоции и обострить чувства.
Глава 3
РАБОТА, ИГРА
Давайте попытаемся представить Уилла, его состояние и планы на будущее в 1580 году, когда дела его отца находились в плачевном состоянии. В самый жестокий месяц семья с глубокой грустью вспоминала о смерти Энн Шекспир, которая умерла семилетней годом раньше. ("Плата за колокол и покров на гроб для дочери мистера Шекспира, 8 пенсов", - говорится в отчетах казначея.) В мае 1580 года смерть дочери была восполнена рождением сына Эдмунда, последнего из детей. Возможно, это были трудные роды; хотя мы не знаем точно, сколько лет было миссис Шекспир, должно быть, она приближалась к сорока или, вполне вероятно, уже достигла этого возраста. Ее недомогание, очевидно, было основной причиной непоявления Джона перед Судом королевской скамьи в Вестминстере.
Уилл, которому уже исполнилось шестнадцать, был хорошо физически развит, у него пробивалась бородка. Его кожаный жилет и чулки не были новыми, но только не перчатки. Его братья и сестра, должно быть, тоже пытались при всей нищете сохранить пристойный вид: Гилберту было четырнадцать, Ричарду - шесть, Джоан - одиннадцать. Нет никаких записей о посещении общедоступной школы этими детьми. Но следует заметить, что нет никаких записей и об образовании Уилла; однако то, что он посещал созданную по королевскому указу школу латинского языка, общеизвестно, и вряд ли кто рискнет оспаривать это. В его произведениях четко прослеживаются признаки полученного им обычного образования. Легче предположить, что он получил это образование в Стратфорде, чем в Бирмингеме или Вустере. К шестнадцати годам он, возможно, покинул школу. Чем он собирался заняться дальше?
Похоже, что он вместе с Гилбертом выполнял какую-то работу по изготовлению перчаток, хотя ни один из детей официально не занялся торговлей, как отец. А поскольку их отец в это время переживал глубокий душевный кризис, он не уговаривал своих сыновей идти по его стопам и следовать его примеру, который оказался неудачным. Мог ли он, сброшенный с пьедестала, лишившийся гражданских почестей, с чистой совестью навязывать свои ремесло и образ жизни умному старшему сыну? Но пока не было другой работы, Уилл, возможно, кроил, вырезал клинья и доставлял готовую продукцию, рифмованные двустишия из телячьей кожи или из лайки, в те дома, откуда поступали заказы, с кривой улыбкой беря чаевые - фартинг или полпенни. Вероятно, он смутно представлял себе свое будущее, оно неясно вырисовывалось в его мечтах, пока он играл роль посыльного. Очень важно было вернуть уважение роду Шекспиров, но как? Заниматься торговлей он не хотел. Он, должно быть, уже открыл в себе литературный талант, поскольку писал короткие стихи, сидя в гостиной, где шумели дети и хлопотала усталая мать, или в спальне, когда оставался там один, или в хорошую погоду на берегу реки. Однако его терзали серьезные литературные проблемы. Какому образцу он должен следовать? О чем писать?
Я уверен, что он стремился стать поэтом, а не прозаиком. Как и в античности, проза тогда служила чисто практическим целям: использовалась для записей рецептов, проповедей, истории. Проза не считалась и не являлась искусством. Шекспир же не собирался заниматься чисто ремесленными поделками. А сэр Филипп Сидни еще не показал, как благодаря умному, благозвучному и захватывающему повествованию проза может превратиться в искусство не менее прекрасное, чем поэзия. Если бы Уилл написал великолепную поэму, ему удалось бы, возможно, убедить влиятельного придворного принять ее, вместе с притянутым за уши посвящением, и, таким образом, обеспечить себе высокое покровительство. Что дальше? Золотой дождь, дружеские связи в высоких кругах, возможно, даже искреннее восхищение королевы, которая не презирала поэзию, и даже сама писала стихи. Честолюбивые помыслы молодого Шекспира, вероятно, были более грандиозными, чем его отца, но в юные годы их питали только его дерзкие мечты.
Я не думаю, что в шестнадцать лет он связывал свое будущее с драмой. Актеров считали непокорным народом, и они избегали обвинений в бродяжничестве и попрошайничестве только благодаря какому-нибудь знатному покровителю. Уилл, возможно, не имел ничего против этого, но его отпугивало качество тех пьес, которые ставили в здании гильдии в Стратфорде. Кристоферу Марло предстояло вдохнуть жизнь в драматургию, написав в 1587 году своего "Тамерлана", удивительное поэтическое достижение, которое даже в наши дни продолжает поражать и волновать зрителей своей мудрой жестокостью и лирическим огнем, но до 1587 года оставалось еще семь лет. Пьесы же, которые Шекспир видел в своем родном городе, не обнадеживали его.
Однако мне кажется, что первый значительный поэтический опыт Уилла был все-таки драматический. Ему нужно было расправить крылья, и уже в юности он, возможно, задумал или даже начал писать сюжетно-повествовательную поэму на какую-то тему из "Метаморфоз" Овидия. Но технически это, вероятно, оказалось ему не по плечу. Намного легче было бы создать что-то менее обязывающее и, возможно, комическое. Почему бы не попытаться переделать пьесу Плавта или Теренция? Почему бы не написать ее белым стихом, который, несмотря на то что его все еще презирали на профессиональной сцене, все же обладал достоинством своего оригинала; так почему бы не попробовать писать нерифмованным гекзаметром Вергилия? То, что пришлось по душе графу Сарри, вполне подходило и для Уильяма Шекспира.