По возвращении в театр монолог "Поплавка", как мог, пересказал Луспекаеву. Он на меня обрушился: "Вот вы все с вашими халтурами…" Однако зачем-то спросил, где находится сумасшедший дом. Потом долго от меня скрывал, что с какой-то бригадой поехал на концерт и просил, "чтоб обязательно туда, где был Борисов". Попал, однако, он не в дом для умалишенных, а в следственный изолятор, да еще женский. Через месяц "раскололся" и рассказывал со слезами: "Понимаешь, выхожу на сцену, а в зале – одни девки! Чего читать, не знаю, к тому же, не мне тебе рассказывать, я аматер до баб страшный… Моча в голову… После выступления – думая, что незаметно, – подхожу к одной… Лицо исцарапано, вся в йоде, но чем-то мне приглянулась. Спрашиваю ее за что сидишь? Она как воды в рот. "Тебе что, жизнь свою рассказать неохота? Давай потолкуем по душам, легче будет…" – а рукой к щечке ее уже тянусь. Ну, идиот, ничего не скажешь… Тут ее подруга подходит и на весь изолятор в контроктаве: "Проваливай, артистик… Свадьба у нас с ней была, не видишь? Медовый месяц!" И гомерический хохот всех заключенных, милиции. Пальцами в меня тычут. Я как кур в ощип попал. Оказывается, та что подруга – это "муж" на самом деле. Голубу свою оберегает… Верно, что я "левых" концертов избегал, не мое это дело…"
Что к этому добавить? Об Овидии я вдруг вспомнил, когда снимался у Рубинчика в "Гамлете Щигровского уезда". Что-то общее было между моим Василием Васильевичем и тем "Поплавком", что хотел превратиться в цветок.
Октябрь, 4–5
"До-дес-кадан"
Георгий Александрович Товстоногов после успешных гастролей в Москве с "Тихим Доном" решил посетить одну высокую столичную инстанцию. Чтоб попросить для меня звание. "Для кого звание? – удивленно переспросили в инстанции. – Как же так… Он недавно уже поимел "Российскую Федерацию", пяти лет не прошло…".
"Это моя единственная просьба", – настаивал Г.А. Так он мне сам рассказывал. И еще от себя прибавил: "Это очень высокое признание ваших заслуг, Олег! С чем и поздравляю!"
Наверное, самый теплый Гольфстрим за всю историю нашего знакомства – сейчас, после "Тихого Дона".
И вот – не прошло и года – я направляюсь в Смольный за "высоким признанием". И что интересно – октябрь!!!
Ощущение удушья от стерильности и пустоты. Из огромных дверей, которые открываются и закрываются бесшумно, шмыгают смольненские норушки. Они все работают за дверями. Они прикованы к своим рабочим местам. Где будут вручать звание, спросить не у кого. Зашли в туалет – пусто. В конце коридора кто-то зашелестел – это буфетчица снимала с сосисок целлофан. Вакуленко, директор театра, который должен меня сопровождать (по их этикету – не жена сопровождает, а директор того учреждения, где ты работаешь), стукнул себя по лбу – он на час перепутал время. Странно. Вскоре в этом же коридоре появилась старенькая большевичка – знаки отличия на груди и партийный желтый лоб ("жоп лобтый" – как гениально оговорился когда-то Женя Евстигнеев). Ощущение удушья не прошло, поэтому спрашиваю, нельзя ли где-нибудь напиться. (Спрашиваю и думаю: не пей здесь, братец, козленочком станешь!) Большевичка отвечает, что напиться можно в автомате с газированной водой и что она туда направляется. Еще она просит напомнить ей зайти в буфет и купить кило "малодоступных" сосисок. Скорей бы отсюда выбраться – уже свербит у меня… Большевичка тем временем подставляет под струю стакан и, пока наливается газировка, раскрывает свою сумочку. Сумочка совершенно пустая, успеваю заметить я. Потом содержимое стакана выливается в эту сумочку. На мой вопрос: "А зачем вы это делаете?" – получаю лаконичный ответ: "Дома выпью". Пить мне, естественно, расхотелось, и про сосиски я ей забыл напомнить. Тут Вакула опять ударил себя по лбу – директор Театра Ленсовета прошествовал мимо него с букетом белых хризантем. Вакуле тоже нужно было сопровождать меня не с пустыми руками! Мой директор поник, а я остался без хризантем. Между тем лестница уже заполнялась людьми – значит, скоро начнется. Шаркнув каблуком, мимо меня продефилировала женщина, одетая как-то "беспартийно". Строгий английский стиль с заколочкой. Между Вакуленко и мной произошел обмен мнениями:
– Пахомова! Пахомова!.. Это она… завотделом культуры. Даже Романов отмечает, с каким вкусом она одевается.
– (Я, отмахиваясь от него.) Знаю, Володя, знаю… Знакомы мы.
– С кем знаком? С Пахомовой?! Так ты ж вроде того… не партийный.
– Мы с Пахомовой в Филармонии познакомились.
– Так ты и в Филармонию ходишь? А-а…
Так получилось, что Аллина подруга работает в Доме моделей. Очень престижном, на Петроградской. Все ленинградские модницы туда слетаются. И вот пришла как-то раз в этот самый Дом помощница Пахомовой. Разведала обстановку и привела туда саму завотделом культуры. Так мы и узнали, что Пахомова – модная, самая модная среди партийных дам, что ей это Григорий Васильевич дозволяет. А тут еще в Филармонии, в Большом зале, случайно встретились. Сидели рядом в ложе. Только улыбнулись друг другу, а так ни о чем не переговаривались. В антракте, когда Пахомова вышла, Андрей Андреевич Золотов, как всегда приехавший из Москвы, с восторгом подметил: "Никогда не думал, что в Ленинграде такая эффектная женщина культурой ведает. Главное – молодая, не замужем! И посмотрите, Олег Иванович, как смело с ее стороны – без лифа в концерт пришла!"
Вскоре появился Романов в сопровождении свиты. Все в одинаковых, мышиного цвета "футлярчиках", а он один – в синем. Роста небольшого, в голосе слышится "наполеончик". Все окружение и, прежде всего, он – вручающий – делают вид, что им некогда, что тратят время на какую-то мелюзгу. Ладно, снизошли. Все посматривают на часы. Вакуленко за колонной притаился. Пока Романов вступительное слово делает, пытаюсь вспомнить чеховский афоризм; кажется, звучит он так: если хочешь, чтобы у тебя не было времени – ничего не делай! Это про них. Моя фамилия на "Б" – значит, я в начале списка. Григорий Васильевич протянул мне свою партийную руку: "Вот тебе, Олег, звание. Бери, а то передумаем (радуется своей проверенной шуточке). Знаю, ты – хороший артист, но ведь можешь еще лучше, еще красивше. Играешь всякую белогвардейскую сволочь, черти тебя… (Видит, что на моем лице улыбка застыла, реакции никакой, начинает что-то шептать помощникам, до меня доносится: "Это тот, артист?" Получает утвердительный ответ.) Ну, вот, я же знаю, что не могу спутать… Думаю, это у нас не последняя остановка по пути к великой цели… (Он что, "под мухой"?) Вот сыграл бы ты донора, мать твою… чтоб кровью всех бескорыстно… Красного донора!" "Если группа крови совпадет", – еле выдавливаю из себя.
Потом – шампанское, еще несколько напутствий, но уже всей массе: "Давайте, родные, чтоб область нашу Ленинградскую не посрамили. Картошки в этом году нет, так чтоб наукой и культурой досыта!.." Про себя думаю: звание – вещь полезная. Во-первых, зарплата 400 рэ, выше уже не прыгнешь. Дача отдельная в Комарово – чтоб в одной комнатенке не ютиться. Может, и "Волгу" под это дело… раз уж не последняя остановка. А главное, больше независимости…
Насчет независимости – не обольщаться! Кто ею может похвастаться? Только Рокутян – это он вел несуществующий трамвай в куросавовском фильме "Под стук трамвайных колес". (Я видел его некоторое время назад – потрясающий фильм!) Помню, как Рокутян – этот японский головастик, маленький Будда – присаживается на колени, морщит лоб, когда проверяет ось колеса, муфту. Как что-то подкручивает плоскогубцами. Поднимается по ступенькам в призрачный вагон, занимает место у руля. Вставляет табличку со своим именем в держатель, но ни таблички, ни держателя на самом деле нет. Берется за ручку тормоза, проверяя, все ли в порядке, потом дает указание самому себе: "Поехали!" Медленно трогается с места, набирает скорость и голосом подражает стуку трамвайных колес: "До-дес-ка-Дан!.." Этот широколобый Рокутян независим, сомнений нет. Ему не нужно ни бензина, ни светофоров… ни званий. До-дес-кадан, до-дес-кадан!..
Декабрь, 23
Я в Институте переливания крови. Наверное, залег надолго. В последнее время испытывал слабость, шатало и хотелось спать. Бабуся говорила в детстве: "Шатай-Болтай, недалеко Валдай".
Нет, тут не Валдай. Из окна моего изолятора вид – унылей не придумаешь: облезлая стена и ржавые трубы. За этой стеной – Суворовский. Ведет прямо к Смольному.
Моя палата – № 12. Напротив – шестая, общая.
Посадили завтракать с тремя женщинами. Как они говорят, "будем столоваться вместе". Они ходят со своими кружками и своим чесноком. Я говорю им: "Здрасьте. Я из двенадцатой". Они: "Очень приятно. А мы из пятой". Пытаюсь шутить: "Хорошо, что не из шестой". Они юмор не поняли, отвечают настороженно: "Вы что, хотите в шестую перелечь? Так там тоже женщины…"
После обеда зашел главврач, оттянул мои веки, ужаснулся и спросил: "Сколько?" Я ответил: "Сорок девять. И лет, и гемоглобина". – "Будем повышать. Придется полежать месяц, а то и полтора". Меня это не обрадовало: Новый год, значит, здесь.
Завтра начнутся анализы: кровь из вены, остаточный азот. Будут готовить к переливанию.
Зачем-то взял с собой "Карамазовых". Стал задумываться, чем болеют герои Ф.М. Смердяков – эпилепсией, впрочем, как и сам автор. У Лизы Хохлаковой – паралич, порожденный истерией. Впечатлительная девочка, по ночам видит чертиков.
А я сегодня видел некоего Маликова. Завтра в меня вгонят его кровь.
Декабрь, 28
Вогнали кровь двух женщин. Итак, во мне уже Маликов, Ядранская и Каталашвили. Полная дружба народов!
Приятно, что медсестра Алиса, увидев меня утром, тут же констатировала: "Да вы молодцом, Олег Иванович! Как порозовели!"
1979 год
Январь, 1
Бавкида и Филемон
Встречал Новый год в одиночестве. Тоскливо. Накануне приходили Алла с Юрой – красные, замерзшие. Принесли елочку. И завтра придут, и все дни.
Когда-то в Киеве, сам того не ведая, приобрел золото. Наверное, и ездил в Киев на долгие тринадцать лет за тем, чтобы найти этот клад. Пути Господни неисповедимы! Говорю своей жене: "Если когда-нибудь мне доведется сыграть "Старосветских помещиков", роль Афанасия Ивановича посвящу тебе". Она смеется, моя Пульхерия Ивановна: "А я только жизнь свою могу посвятить, что еще?"
Во многом мы не похожи на гоголевских Филемона и Бавкиду. К примеру, не говорим друг другу "вы". Эти помещики детишек не имели, а у нас – сын замечательный. Частенько пар выпускаю без всякой надобности – не в пример Афанасию Ивановичу. Если на замечание его супруги: "Это вы продавили стул?" – он отвечал покорно: "Ничего, не сердитесь, Пульхерия Ивановна: это я", то у меня могут сдать нервы, я нагрублю, а потом весь вечер не буду находить себе места и думать, как бы все исправить. Такой уж характер – вспыльчивый, мерзкий. Но к старости – к возрасту Афанасия Ивановича, – может, и угомонюсь.
Сегодня Алла разрывается между больницей и своей работой. Приходит уставшая, рассказывает, что нового у них на "Ленфильме". Они с Мельниковым организовали объединение, которое выпускает хорошие фильмы, и иногда зовут меня в них сниматься. Это Алле и ставят в вину: использование служебного кресла. Хорошо, я ее редко подвожу – после появления "Гарина", "Принца и нищего" анонимщики стихли. На время.
Ее нервам можно позавидовать. Я бы никогда не мог стать начальником. У меня разговор короткий – чуть что, сразу в рыло!
А начальник – это работодатель! Страшное слово, если вдуматься. Безработные режиссеры облепливают ее, как черные мухи белый сахар. Надо уметь "пробить" и уметь отказать. Не смогла "пробить" Герману заявку на Чехова, зато получились вполне "левые" "Фантазии Фарятьева" у Авербаха. Снимала в объединении Динара Асанова. Воробьев поставил "Свадьбу Кречинского", но сцену в церкви московские начальники резали прямо перед эфиром. По живому.
Все-таки Алле удается с ними ладить. Они любят приезжать из Москвы в командировки. Вот и сейчас, пока я здесь, кто-то приехал… Наверное, сидят у нас дома.
Я уже не дождусь, когда отсюда выпишусь. Залезу дома в стенной шкаф и первое, что достану оттуда, – соления! (Делаются по рецепту оператора Яши Склянского – он снимал "Операцию "С Новым годом!" Потом "свалил".) Пульхерия Ивановна тоже солила, сушила, мариновала, но у нее потом половина пропадала или растаскивалась дворовыми девками. У нас не пропадает никогда!
Арбузные корки и цветная капустка особенно за ушами трещат!
Январь, 6
"Сухой лист"
Ко мне в больницу приходил Лобановский; Котеночек, как его называет супруга. У него есть и другое прозвище – Шампусик. По количеству выпитого шампанского у камина, я думаю, Шампусику равных нет. Ни одна печень в мире не смогла бы этого выдержать.
Удивительно, что за те годы, пока я веду дневник, я еще ничего не написал о своем лучшем друге. Наверное, оттого, что футбол – не в основном фарватере, о футболе – всегда успеется. Но ведь и сам Василич (я буду его называть так) никогда не попадал в основной фарватер, всегда был сам по себе. Я увидел его в первый раз на "Динамо". Зашел к Базилевичу в раздевалку, все футболисты, их подружки, бездельники-журналисты "точили лясы". Не было только Лобановского. Он сидел в автобусе на заднем сидении. С книжкой. Нас познакомили, но от книжки он оторвался ненадолго. После этого я увидел его уже в Донецке: они с Базилевичем там заканчивали играть. На матч с "Шахтером" приехало киевское "Динамо", откуда их год назад отчислил Маслов.
У Базилевича была кличка Штангист – он умудрялся попадать в штангу из положений, когда любой другой бы забивал; зато забивал – и часто! – из положений самых немыслимых. У Лобановского – в те годы, когда он играл, – кличка Балерина. Он подолгу "водился" с мячом, плел паутину. Его финты, "сухие листы", угловые пытались повторить во всех киевских дворах. Оба играли в аритмичный футбол, оба были футбольные гении, индивидуалисты от Бога. Об аритмии я только начинал задумываться. Что-то интуитивно чувствовал, но объяснить научно, с демонстрацией синусоид и кривых мне смог Лобановский. К тому времени у него, как на рентгене, начинало просвечиваться серое вещество, вскипающее в коре головного мозга. В Донецке в 1967 году этот мозг, уже отяжелевший и мешавший ему играть в футбол, заработал в новом для него направлении. На игру против Маслова вышло четыре форварда: Лобановский, Базилевич и еще двое из "Шахтера", которых я не помню. Четыре форварда против чемпиона, лучшей команды страны, победившей "Селтик", – неслыханная дерзость! Но Василич, который и убедил тренера сыграть этот вариант, все просчитал: "Основное оружие Киева – полузащита. Так? (Это междометие он любит употреблять до сих пор.) Полузащита – Сабо, Мунтян, Медведь. Но кто такой отдельно взятый Медведь? Спрашивается, кто? (Выдерживается пауза.) Линейный игрок! Организаторские функции выполняют только Биба и Сабо. Их и нужно закрыть. Так? А Медведь пусть бегает свободным…" Журналист Галинский подробно описывает эту установку в своей книге "Не сотвори себе кумира". Ее мне Василич в свое время презентовал, при этом добавив: "У этой книги правильное название. Программное". Так я впервые услышал от него это слово… Начиная с 73-го года он каждую зиму приезжает в Ленинград на каникулы. Приезжает "совершенствоваться". И даже в каникулы выполняет программу, которую составляет для себя сам. Утром бегает вокруг гостиницы "Ленинград" (в ней он любит останавливаться), днем его Юра образовывает по части музеев, потом у них партия в шахматы, вечером – обязательное посещение БДТ. (Цель – пересмотреть весь репертуар – давно перевыполнена. В тот день, когда в БДТ выходной, идет в МАЛЕГОТ слушать "Евгения Онегина", но выдерживает недолго: не находит идеи.) После спектакля – неизменный ужин в "Садко". Выполняет программу даже тогда, когда подается его любимое блюдо: "осетрина по-монастырски". У нас текут слюнки, льется водочка, но его мозг работает. Чуть расслабляется он только к двум часам ночи, когда на сцену выходят цыгане. В свой первый приезд просит посодействовать команде "Динамо" попасть на спектакль "Три мешка сорной пшеницы". Достает календарь игр на следующий сезон и бронирует двадцать пять мест за полгода вперед. Мне это приятно, но все-таки сомневаюсь: нужно ли это всей команде? Спектакль тяжелый, длинный, у них заболят ноги и… они проиграют "Зениту". "Все будет по программе, – последовал ответ, который можно было предвидеть. – Мы в этот день дадим на ноги нагрузку поменьше". Через полгода точно в назначенный день команда в строгих костюмах и галстуках, когда зрители уже расселись на местах, появляется в партере. (С костюмами – абсолютное помешательство! У него есть один, "счастливый", который в день игры ему привозят из химчистки. Он его надевает в шесть часов – и направляется на игру. Если игра проигрывается, все равно в следующий раз – тот же костюм, из той же химчистки.) В зале аплодисменты. Еще бы – чемпион страны и обладатель Кубка кубков в полном составе! Антракт затягивают на полчаса: у команды – режим, она ужинает за кулисами. Случайно слышу реплику одного из игроков: "Ну и кому это нужно? Тренера (ударение, конечно, на "а") хотят свою образованность показать!" Пересказываю это Лобановскому. Он смеется: "А что ты хотел? Все понять с первого раза им трудно. Надо будет еще раз сводить, в следующем году. (В слове "понять" упорно делает ударение на "о". Сколько я ни намекал…) Зато Веремеев, – продолжал он, – после спектакля попросил разрешения не автобусом до гостиницы добираться, а пешком. Спектакль его так потряс, что он не захотел ни с кем разговаривать. Всю ночь не спал, и в игре с "Зенитом" после первого тайма я его заменил".
Теперь в больницу Василич принес график бега. Разработал специально для меня – легкая трусца! Все высчитал по секундам с учетом даты и времени моего рождения, биоритмов. Вот выйду отсюда, куплю секундомер и побегу.
Нужно жить по программе – пора бы это на старости лет понять!
Январь, 11