Точно не вспомню, когда Он пожаловал. Может, когда я еще в чужие тарелки заглядывал. Может, когда обнаружил в себе склонность к преувеличениям. Но что же этому удивляться – актеров вообще тянет к гиперболе, а в молодые годы – хлебом не корми. "Сколько вчера водки выпили?" – "С полведра!" – "А сколько блинов съели?" – "С пол-локтя!" Гиперболы сопровождались "кучей происшествий": репетициями, футболами, преферансами, свадьбами. На нашу свадьбу Ирина Молостова привела весь театр. В подарок получили черный китайский сервиз из папье-маше, а чуть раньше самой Молостовой с Борисом Каменьковичем преподнесли холодильник. Гуляли свадьбу Давида Боровского с Мариной – все помнят, как я танцевал фрейлехс. Пошли дети. И у всех – сыновья: у Ирины – Женька. У Аллы – Юрка. У Марины – Сашка. Все в порядке появления. Мы договорились: если сын – назову я, если дочь – назовет Алла. Если б девчонка родилась, Юрка был бы… Ярославой. Но у меня почему-то уверенность была… Часто Аллу допытывал: "Ну, как там наш Юрка?" И прикладывал ухо к животу. Каждое событие сопровождалось громом и треском – с утра до ночи. Больше всех кричала Ирина: "Чтобы у всех не по одному, а по дюжине детишек!" Беззаботное, легкое время! У всех так и осталось по одному… зато любимых. Спать ложились поздно, под утро, а утром бежали на репетиции. В одну из таких коротких ночей Он и появился. С тросточкой. Я долго не мог сообразить, кто это. Вгляделся: вижу, на нем бант, острый носик, подведенные брови. Понял, что это грим. Грим напоминал чеховский. Отрекомендовался: "Иван Александрович Хлестаков, чиновник из Петербурга". Дальше посыпались хорошо знакомые фразы: "Какой скверный городишко! В овощенных лавках ничего не дают в долг…" И, наконец, долгожданное "Прикажете принять?" Интересно, скажет ли Он дальше: "Может, ты, пентюх, и не знаешь, что такое значит "прикажете принять"? Нет, не говорит, хитрый. Я распоряжаюсь, чтобы Его пропустили: живи, мне не жалко! Освоился Он быстро и опять заладил свое: "…даже тошнит, как есть хочется". И, как положено, плюнул. Я Ему сухо, негостеприимно так: "Прекрати плеваться! Никто тебя сюда не звал… не у себя дома! Если голоден, терпи до завтрака – сейчас все спят. Могу только чаю предложить…" Он с радостью согласился на чай, однако, когда глотнул, рожу состроил: "Чай такой странный: воняет рыбой, а не чаем". Я возмутился: "Сейчас же прекрати наговаривать! Хороший чай… только холодный". Вскорости я заснул, а Он где-то во мне растворился. Долго не давал о себе знать. Наконец, объявляется: бумага приходит из Москвы, из Малого театра. В ней – приглашение работать в Москве, а в качестве дебюта дают Хлестакова. Даже анкеты прислали. Я, прежде чем принять решение, посоветовался с Коршуновым, все-таки с одного курса, дурного не подскажет. "Понимаешь, Витя, – объясняю ему. – Только что звание получил, двух Дромио в театре играю…" Он отвечает: "Правильно, что сомневаешься… Спектакль будет традиционным… А "Ревизор" такая пьеса, не на одном Хлестакове держится…" В общем, сомнения посеял, и вскоре из Киева был послан письменный отказ. Может, я бы и забыл об этом приглашении, если бы не Он. Видите ли, Он обиделся! Сцену устроил: "Если ты думаешь, что я легко переношу такие предательства, то ты ошибаешься. Сегодня же ухожу!" – "Позволь узнать, к кому?" – "А хоть бы и к Игорю Горбачеву…" – "Ну-ну, желаю удачи…" И мы расстались. Однако была отчего-то уверенность, что ненадолго.
Круг второй: …рожи строит
Вскоре заварилась каша с моим переходом из Леси Украинки. Сняв "Стежки-дорожки" как режиссер (вместе с Артуром Войтецким), я уехал в Москву. Стал работать в Театре Пушкина у Бориса Равенских. Наполучал много ролей на много лет вперед, но вдруг понял, что эти назначения так и останутся на бумаге. Мне объяснили, что Равенских работает ночью, а днем спит. В театре появляется редко. Уже полгода играю с Высоцким "Петровку, 38", а на душе неспокойно. Живу у Фаины Зиновьевны Синицкой, нашей старой приятельницы, на Арбате, в Староконюшенном. У нее домик маленький, коммуналочка. Если хорошенько пригнуть шею, то по крутой самодельной лестнице можно попасть на антресоли – там среди вековых журналов и вековой пыли я и обосновался. Ради этого подружился даже с одним непобедимым насекомым.
Однажды попросил Фаину Зиновьевну поговорить обо мне с Юрием Александровичем Завадским – она работала у него секретарем и помогала по хозяйству. Ф.З. потом строила много догадок, почему он не взял: наверное, подошла не вовремя, когда он карандаши затачивал – в этот момент его нельзя беспокоить. Это всем известно, что Завадский собирал карандаши и что у него их несколько чемоданов. Он ответил сухо, вытряхивая стружку от карандашей в пепельницу: "Вы же знаете, что у меня есть другой такой же Олег – Анофриев!" Вот когда началось! Я все бы мог понять: он не знает меня как артиста, лень заниматься квартирой, "единиц" нет – все что угодно. Но отчего родился этот странный двойник? Уже тогда я решил, что это Он подстроил, Анофриев – это Его "подставка". Он мне так отомстил за то, что я в Малый театр тогда не пошел. Я захотел с Ним объясниться, и Он мне эту возможность дал… Понимая, что пожартовал у Равенских я вдоволь, а теперь нужно за ум браться, я решил попросить моего педагога Виктора Карловича Монюкова порекомендовать меня Кедрову. Все шло как нельзя лучше – Михаил Николаевич принял в своем мхатовском кабинете: "Олег, не прочтете ли монолог Хлестакова? (Я вздрогнул – и оттого, что именно Хлестакова, и что вообще должен что-то читать.) Вы не удивляйтесь, что прошу вас Хлестакова… Мы задумали постановку "Ревизора". Я воспрянул духом: "В таком случае хочу пригласить вас в ЦДРИ, Михаил Николаевич, там будет просмотр нового фильма… с моим участием". – "А что за фильм?" – "Укротители велосипедов"… смешная такая картина… Вы и увидите, на что я способен". Я почему-то был уверен, что читать монолог – как-то неприглядно для заслуженного Украины – не на экзаменах же! – лучше показать сделанную роль. Но то ли кино Кедрову не понравилось (я это могу понять), то ли уже появились другие претенденты на руку Ивана Александровича. Скорее всего – и то, и другое. И еще что-нибудь третье. Но тогда, после истории с Кедровым, я был взбешен и поспешил с Ним объясниться: "Неужели ты не понимаешь, что твою роль я сыграю не хуже Невинного?" – "Понимаю. Но я должен и о других думать, они тоже в рот смотрят. – В Его голосе звучало что-то механическое, даже раздраженное. И весь Он был какой-то нахохленный. – У нас еще будет не одна встреча, куда так спешить?" Я обрадовался, а Он небрежно так, по плечу "Ладно, я все устрою, попрошу душу Тряпичкина, он на Почтамтской живет…" – "Так это… в Петербурге? То есть – в Ленинграде?" – "Это один хрен. Надо туда обязательно ехать. Без Петербурга ты будешь не человек. Поверь, этот совет от чистого сердца. Извини, у меня во многих местах сейчас репетиции…" И поминай как звали. Хотел ухватить его за фалду, но он опять выскользнул.
Круг третий: …прячется
То ли в мае, то ли в июне 64-го на гастроли в Москву приезжает театр Товстоногова. Мы с Аллой живем в гостинице "Центральная" – на время "Жалобной книги" нам такую роскошь позволили. Тут же рядом, на улице Горького – и Модя Табачников. Он часто для БДТ музыку пишет, я с ним познакомился на съемках "Велосипедов"… Сначала встречаюсь с Лавровым, делюсь впечатлениями об увиденных спектаклях. Отчасти эта встреча повторила киевскую: когда-то БДТ в Киев приезжал, и всех поразила тогда игра Копеляна – особенно в "Синьоре Марио…" и в "Не склонивших головы". Даже в небольшой роли в "Гибели эскадры". А в "Варварах" свели с ума Доронина и Луспекаев. Кирилл, наверное, обиделся, что о его работах не говорили. И уж наверняка обиделся, что попросил организовать встречу с Г.А. не его, а Пашу Луспекаева. Паша с охотой вызвался помочь, и эта встреча тут же состоялась – на квартире у Табачникова. Наверняка Товстоногов обо мне слышал – и от Луспекаева, и от Розы Сироты, и от Копеляна, которому нравился мой Часовников. Когда-то еще была разведка, прощупывание со стороны Дины Шварц. Во время гастролей в Киеве Алла делала телепередачу о театре. И Дина ее консультировала. Как-то невзначай она к ней подъехала: мол, как Олег отнесется к тому, чтобы переехать в Ленинград… она хоть и не делает официального предложения, но хотела бы знать… А было это тогда же, когда и история с Малым театром… Как бы то ни было, проблема с переездом встала не тогда, а сейчас.
Товстоногов – так мне показалось – пришел на встречу с готовым решением: "Зарплата та же, квартиру поменяете легко, в Киев охотно поедут… Доложу на худсовете. – О ролях я боялся заикнуться, он прочитал все в моих глазах. – Пока ничего предложить не могу. Но, разумеется, без работы не останетесь". Худсовет состоялся тут же, в Москве, больше всех радовался Пашка. Я поставил коньяк, и мы это событие отметили. Вскоре и переезд состоялся – нам временно отвели комнату в общежитии. Алла занялась обменом. Юрку определили в английскую школу, а я отправился на первый сбор труппы. После того как объявили мое имя, в зале вежливо поаплодировали. Я получил роль Карцева в спектакле "Еще раз про любовь". Не густо. Пашка увидел, что я подскис, и начал проводить со мной работу: "Понимаешь, когда я тебе встречу устраивал, я многого не сказал… Просто хотел, чтобы ты здесь работал. Но теперь знай, что тут – лестница. На вид она – парадная, вылизанная. Вылизывают ее все по очереди, и тебе придется". – "Нет, Паша, я не смогу…" – "Сможешь, по крайней мере вид сделаешь. Я же смог, черт тебя дери! – Он вмиг сделался пунцовым, кровь закипела, но тут же взял себя в руки и продолжил так, будто вкладывал в меня каждое слово, по ложечке: – На этой лестнице у каждого есть ступенька. Кто-то стоит повыше, кто-то пониже. Если ты далеко вперед высунешься, тебе тут же укажут на твое место… Но ты по этому поводу, Олежка, не грусти. Посмотри, какой город цивилизованный (Паша, правда, сказал: "цивилизированный"), кресла синим бархатом обтянуты – где ты такое видел?.. Наконец, и я тут – в обиду не дам!" Он, как мог, меня успокоил, да я и не сильно огорчался. Понимал, что все сначала начинать. Зато теперь с Копеляном в одном театре, Стржельчиком… Если пройти через "ватрушку" по Зодчего Росси – то ты уже на Невском, напротив Елисеевского, тут "и собаки тебе танцуют". Нету, правда, бекеш, картузов, "бакенбардов, пропущенных под галстук", зато мохеровые шарфики в моде и заграничные пальто из ратина. В холода город надевает шапки из кролика, а ондатровые – только по спискам, через обком. Бог весть какими ухищрениями меня внесли в такой список, согласившись, что с непривычки, после Малороссии, уши мерзнут сильнее, чем у других. Но так же как в список внесли, так же и вынесли. В общежитии вместо собак танцевали дворники – особенно по выходным и в дни получки. За ними потом Алла коридоры мыла и сортир. Так было заведено: на общей кухне графики дежурств вывешивали. Почти в таких же условиях и Иван Александрович когда-то обосновался: "маленькая комната, постель, стол, чемодан, пустая бутылка". У нас еще раскладушка и холодильник. Через год желанный обмен "выгорел", и мы переселились на Кабинетную. За это время я образ Карцева вылепил и еще ввелся в "Карьеру Артуро Уи". Смотрю, Товстоногов молчит. Паша говорит, это хороший признак. Значит, присматривается. А тут Юрий Сергеевич Лавров из Киева приезжает и не просто наугад роль называет, а именно эту… целенаправленно: Иван Александрович Хлестаков!! Я, конечно, вскипаю – не на Лаврова, а на того черта… Чувствую, Он рядом, под кроватью прячется. Бывало, раньше на постели валяется, теперь пошелохнуться боится. Начинаю Его отчитывать: "Ты думаешь, я Большой Драматический ради тебя брошу? Я что, на самоубийцу похож? Давай прощаться, ничего у нас с тобой не получится!" В этот момент кто-то проскользнул в щель. Дверь скрипнула. Я подумал, что на этом между нами все кончено.
Круг четвертый: …гадит по-крупному
В одной из бесед, как будто невзначай, Товстоногов напомнил: "Олег, вы готовитесь к Хлестакову?" Я, действительно, исподволь готовился. Еще не было распределения, но всю литературу вокруг "Ревизора" я собрал. Миша Данилов дал Андрея Белого, Алла из ленфильмовской библиотеки притащила Вересаева и Мережковского. Однако на Доске приказов меня ждал сюрприз: Ивана Александровича поделили между Басилашвили и мной. Именно так – в алфавитном порядке. "Очередная подставка с Его стороны, – подумал я. – Он опять, как прыщ, вылез…" У меня на нервной почве разыгрался гастрит, и я угодил в больницу. Отсутствовал только неделю, все-таки на репетиции спешил, но за это время был разведен весь второй акт. Когда я увидел, как Басик рыбкой ныряет в кровать, то понял, отчего нас двое. Ему нужен водевильчик, легкость и в мыслях, и во всяком месте. Я уже готовился заявить о своем уходе, но из-за "Генриха" не решился. Пожалуй, я тогда по-настоящему разыгрался. После премьеры шекспировской хроники они пожимали плечами: откуда такой артист взялся? где раньше был? Выпустили джинна на свою голову… Тут я вспомнил про "Пашину" лестницу: поднялся на одну ступеньку и еще ногу на другую занес! Посмел!.. Исходя из их логики, меня вообще нельзя было подпускать к "Ревизору". Я повторял рисунок Басилашвили, пытаясь – с муками – отстоять что-то свое. "Ужимки и прыжки" делать отказывался. Товстоногова это злило. Репетировали в очередь. Он сыграл прогон, после него – я. Премьера была не за горами, и Г.А. должен был выбрать кого-то одного. Что он и сделал. Я увидел фамилию Басилашвили и перестал ходить. На мое отсутствие никто не обратил внимания, как будто всем полегчало. Конечно, они обратили, но перед премьерой им не до меня! Со мной можно потом объясниться. После генеральной – какое-то перешептывание. Да, это победа, такого прочтения никогда не было, но чепчиков в воздух никто не бросал. Неожиданно позвонил Аркадий Исаакович Райкин и начал издалека: рассказал, как в молодости с ним произошла почти такая же история. И тоже Хлестакова касалась. Он говорил, что это адская пьеса и режиссеры часто попадают в заколдованный круг. Просил, чтобы я все-таки играл… Тогда, после премьеры "Ревизора", сразу предстояли гастроли в Москву. Товстоногов меня вызвал. Разговор состоял из двух-трех фраз:
– Олег, вы, наверное, обижены… Я должен признать сегодня свою ошибку.
– Да, вы ошиблись, Георгий Александрович. (По-моему, он такого ответа не ожидал. Шеф загасил сигарету и тут же закурил новую. Терять мне было нечего…)
– Вы можете войти в спектакль и сыграть Хлестакова в Москве? Очень ответственные гастроли…
– Я бы не хотел больше к этой роли возвращаться. Буду в Москве играть "Генриха" и "Мещан".
– Понимаю вас…
И все. У меня гора с плеч.
В Москве шекспировская хроника имеет оглушительный успех. За кулисы приходит Равенских и даже на колени становится. Появляется и Ю.А. Завадский – играли-то в его театре! – и дарит толстый карандаш с запасными грифелями. Так трогательно с его стороны.
Любую роль предлагает… Сейчас, думаю, Хлестакова назовет, а он почему-то Ричарда Третьего. Просто к тому времени мы с Иваном Александровичем уже расстались. По-английски.
Ноябрь, 22
Полдомика
Сегодня год, как репетируем "Дядю Ваню". Женя вдруг спросил про идею. Мол, во имя чего все это. Стали перебирать. И про восторженность души, и про то, что русские характеры ничего не могут осуществить. До конца довести. Ефремова почему-то это задело. Кричит "Нет тут никакой идеи!.. Понимаете, ни-ка-кой!" Я читал недавно воспоминания Коровина, и в них есть эпизод, как Чехова – тогда еще начинающего писателя – атаковали студенты:
– Кому нужны ваши рассказы? В них нет ни оппозиции, ни идеи…
– Вы правы, никому не нужны, – так или в таком духе ответил Чехов. – Нет у меня никаких идей!
Женя буркнул в мою сторону: "Тебе-то проще! У тебя как раз идея есть – твои леса!"
Можно сказать, идея всей жизни. Назовем это не лесами, а скромно – именьицем. Тесть купил дачу в Ильинском, по Рязанскому шоссе. И присмотрел нам домик. Точнее, полдомика. Но чтобы его получить, нужно быть членом кооператива, инвалидом и еще очередником в Моссовете с десятилетним стажем.
Год идут репетиции, и год хожу по инстанциям. Какие-то разрешения в Моссовете получил, теперь самое страшное испытание – собрание кооператива, то есть народа, который стал "здоровее, богаче, умнее…" (цитата из Чехова).
Ни о какой восторженности души речи не идет.
Декабрь, 17
Министр пьет холодную воду
В 9 утра четырнадцать "народных" ворвались к Демичеву – тепленьким взяли. От волнения он пил холодную воду. Все говорили в защиту Ефремова. А министр – невинные глазки: ах, это по поводу укрепления художественного руководства? Так бы и сказали… Нет, это вы по поводу укрепления, мы-то как раз против. И Прудкин, и Степанова, и Калягин, и Табаков, и Невинный… и даже я. Наверное, смешно в этой компании выглядел. Но говорил убедительно – оттого, что впервые оказался в каком-то движении и свежий взгляд имел. Это, конечно, ненадолго. Уж больно противоестественно.
Декабрь, 20
Как играть маету?