- Не всякое лыко в строку, господин надзиратель, - благодушно вступился Василий Львович, - разлука, знаете, с родными, новая обстановка, то да се…
- Да и голод, конечно! - хватился Малиновский. - Что ж это не подадут горячего бульону?
И, позвонив слугу, он распорядился завтраком.
- Прошу вас, господа, закусить, чем Бог послал. Александр! Подите же сюда, покушайте с нами.
- Благодарю… право, не хочется… - отказался мальчик.
Зато Василия Львовича не нужно было еще раз просить; смачно закусывая, он обратился к надзирателю:
- Изволите видеть: даже аппетит у молодца отбило, хоть с утра во рту маковой росинки не было. Выражаясь фигурально, это - молодое деревцо, пересаженное на чужую почву: как его ни поливай - в первое время свежие дотоле листья поблекнут, свернутся. Все теперь в ваших руках, в руках его будущих садовников; вы можете акклиматизировать его, заставить приносить обильные и сочные плоды, как вот эта ветчинка. А славно запечена! Это у вас здешний колбасник мастер такой или из Питера вывезли? Отведай, Александр: во рту, я тебе скажу, тает.
- Ей-Богу, не могу, дядя…
- Ну после, за общим столом накушается тем плотнее, - заметил Малиновский. - Вы бы, Мартын Степанович, отвели его теперь к товарищам, это его немножко развлекло бы.
- Слушаю-с, - отвечал Пилецкий и взял уже Александра за руку.
Но Василий Львович остановил племянника:
- Да ведь мы с тобой, я думаю, уж не увидимся?
- Вы сейчас разве едете, дядя?
- Мне надо еще уложиться в Москву.
Племянник заволновался.
- Как? Но перед отъездом туда вы все же заедете сюда, в Царское?
- Да, проездом, пока на станции перепрягают лошадей, может статься, загляну на минутку. Но проститься, на всякий случай, не мешает.
- А к открытию лицея вы разве не будете?
- Не пустят, дружок: за множеством сановников, которые будут сопровождать их величества, для нашего брата, простого смертного, говорят, места не хватит.
- Да, к сожалению, - подтвердил директор, - по распоряжению министра…
- Ах, дядя!..
- Что, голубушка родная, жутко стало? Ничего, не тужи! Терпи казак - атаманом будешь. А дома-то от тебя поклониться?
- Пожалуйста! Оле, няне…
- И родителям?
- Да, конечно… Прощайте, дядя…
- А обнять на прощанье не хочешь?
Александр, не сдерживая уже слез, повис у него на шее.
- Прощайте… не забывайте меня, пишите… Благодарю вас, дядя, за все, за все…
- Не за что, милый мой, - отвечал растроганный Василий Львович, целуя племянника.
Так же порывисто, как обнял дядю, Александр оторвался теперь от него и выбежал из комнаты, отирая на бегу глаза. Надзиратель Пилецкий схватил со стола свою фуражку и поспешил за мальчиком, напрасно крича ему:
- Куда же вы, Пушкин? Ведь вы и дороги-то не знаете!
Догнал он его только на другой стороне двора, когда Пушкин поневоле задержал шаг, недоумевая, в какую дверь войти. Буйным ветром так и развевало на непокрытой голове его густые кудри, так и хлестало его по разгоряченному лицу колючими снежинками.
- Сюда, за мной! - крикнул ему Пилецкий, бросаясь в ближайшую дверь. - В четвертый этаж!..
Пушкин уже опередил его и, шагая через две ступени, побежал наверх. Тут на повороте лестницы он столкнулся лицом к лицу со спускавшимся вниз другим лицеистом, в казенной уже форме - синем сюртуке с красными обшлагами.
"Пушкин!", "Пущин!" - вырвалось разом у обоих.
Не будь тут надзирателя, который, задыхаясь, догонял Пушкина, они, быть может, заключили бы друг друга в объятия; теперь же, в присутствии незваного свидетеля, они ограничились только рукопожатием. Впрочем, и Пилецкому, должно быть, уже порядком успел надоесть не в меру шустрый новичок-лицеист, потому что он поспешил сбыть его с рук.
- Очень рад, что вы попались нам, Пущин. Отведите-ка товарища в его камеру да кликните дежурного дядьку.
С этими словами он отворил соседнюю дверь третьего этажа и захлопнул ее за собой. Лицеисты наши продолжали стоять на площадке, держась за руки и глядя вслед надзирателю.
- С этой минуты, значит, мы шесть лет будем неразлучны? - заговорил первым Пущин, крепко сжимая руку приятеля и дружески заглядывая ему в глаза. - Да ты, Пушкин, никак плакал?
- Ах, вовсе нет!.. - сконфуженно возразил тот. - Я не выспался хорошенько…
- Чего же ты стыдишься? Ведь ты, верно, сейчас прощался с Василием Львовичем?
- Прощался.
- Ну, вот. И я тоже, когда расставался со своими, - а они совсем близко, в Петербурге, - и я захныкал, как маленький ребенок.
- Мы оба, стало быть, еще дети! - рассмеялся Пушкин. - Однако, здесь на лестнице вовсе не жарко.
- И то правда! Идем же, идем. Я тебе сейчас покажу твою новую квартиру. Ну, кто скорее?
И, по-прежнему держась за руки, они взапуски пробежали остальные ступени до четвертого этажа.
Глава VII
На новоселье
Стул ветхий, необитый,
И шаткая постель,
Сосуд, водой налитый,
Соломенна свирель -
Вот все, что пред собою
Я вижу…
"К сестре"
В нижнем этаже отведенного для лицея флигеля царскосельского дворца было размещено все лицейское начальство (за исключением директора, поместившегося в надворной пристройке); во втором этаже были: столовая, конференц-зал, канцелярия и больница; в третьем - классы, рекреационный зал, физический кабинет, а в арке, соединявшей лицей с главным зданием дворца, - библиотека лицеистов, где насчитывалось уже в 1811 году 800 томов; наконец, весь четвертый этаж, куда поднялись теперь Пушкин и Пущин, был занят дортуарами воспитанников. Вдоль всего этого этажа шел коридор, который освещался только решетчатыми окошечками в дверях камер, расположенных по обе его стороны, так что даже в светлый, солнечный день там царствовал полумрак, а теперь, в пасмурную погоду, было еще темнее. В этих потемках Пушкин едва разглядел общие очертания двигавшейся издали навстречу им мерным солдатским шагом коренастой, рослой фигуры.
- Старший дядька наш Леонтий Кемерский, - шепнул ему Пущин, - преуслужливый, но и продувной!
Рекомендованный так дядька приблизился к нему между тем уже настолько, что Пушкин различил весьма благообразного, осанистого старика бакенбардиста с целым рядом медалей и крестов на широкой, выпуклой груди и с несколькими почетными нашивками на рукаве.
- Вот, Леонтий, я привел тебе еще новичка - № 14,- заявил ему Пущин.
Леонтий сделал новичку по-военному под воображаемый козырек.
- Здравия желаем вашему благородию! Добро пожаловать! Камера ваша давно по вас плачет.
Достав из кармана полную горсть нумерованных ключей, он пошел назад по коридору и, пройдя несколько камер, остановился перед дверью с черною дощечкой, на которой Пушкин прочел надпись:
"№ 14. Александр Пушкин".
- А посмотри-ка, рядом кто, - сказал Пущин. На соседней двери такая же дощечка гласила:
"№ 13. Иван Пущин".
Пушкин переглянулся с приятелем сияющим взором.
- Сама судьба нас свела!
Дядька тем временем раскрыл настежь дверь и покровительственным движением руки ввел новичка во владение его будущим жилищем.
- Милости просим, сударь! С новосельем-с.
Камера была невелика, но во всяком случае достаточно поместительна для одного человека, тем более для подростка. В ней стояли: под окном - столик, у одной стены - кровать и умывальный стол, у другой - комод с зеркальцем над ним, стул и конторка. Окрашенная в светло-серый цвет с красной каемкой по потолку, освещаемая единственным, но высоким окном, комнатка эта даже теперь, в серый зимний день, имела приветливый, уютный вид. На конторке стояли чернильница и шандал со щипцами (в то время употреблялись одни только сальные свечи, с которых нагар "снимался" щипцами), а на гвоздях у дверей аккуратно были развешаны полотенце и казенная амуниция нового постояльца. Глаза Александра прежде всего с удовольствием остановились на чернильнице.
- И чернила уж налиты! - сказал он.
- Да, чернильная душа, - отвечал Пущин. - Можешь хоть сейчас приняться писать стихи.
- Нет уж, батюшка, ваше благородие, - вмешался дядька, буквально принявший слова Пущина, - перво-наперво дайте им хошь перерядиться, как быть следует.
Выдвинув ящик комода, он достал оттуда белье, снял с гвоздя форменное платье и поштучно стал подавать Пушкину каждую вещь, приговаривая:
- Наша обязанность, сударь, хранить и холить вашу милость, яко зеницу ока. Душевное здравие ваше - дело начальства, за телесное ответствует наша братия, нижние служители, перед совестью и перед Богом.
- Оттого-то он без ведома начальства и снабжает нас всяким контрабандным товаром, - шутливо добавил Пущин.
- А нешто не святая обязанность наша ублажать вашу милость и без воли начальства? - убежденным тоном вопросил Леонтий. - Окромя птичьего молока разве, всяку штуку вам раздобудем… Вот-те на! Совсем ведь из старой башки вон! - хлопнул он себя по лбу. - Память, знать, уж отшибать начинает. Не казните, ваше благородие! Сейчас все справим…
И, положив белье и платье бережно на кровать, он исчез за дверью.
- Куда это он? - недоумевал Пушкин.
- А ты не догадываешься? Ведь он же наш обер-провиантмейстер и вдруг так оплошал: не позаботился приготовить тебе для первого знакомства приличное угощение! Понятно, что тебе нужно будет отблагодарить его. "Сухая ложка рот дерет" - любимая его пословица.
Пушкин машинально хватился рукой за то место, где у него в "собственном" платье был карман; потом, точно вспомнив что-то, насупился.
- Такая досада, право…
- А что?
- Да так…
- Понимаю: денег нет? Ведь ты тогда на Крестовском все до последней копейки издержал?
- Н-да…
- А дядя взятых у тебя на хранение ста рублей так и не возвратил?
- Забыл, конечно…
- А ты, конечно, спросить забыл?
- Не то, знаешь, в голове было…
- Ну, ничего, у меня есть лишние…
И Пущин торопливо вынул свой кошелек, из которого, отвернувшись, достал блестящий, последней чеканки серебряный рубль.
- На вот целковый; будет с него на первый раз.
Пушкин, однако, успел разглядеть, что кошелек товарища был довольно тощ, и, не принимая монеты, спросил:
- Да ведь целковый этот у тебя единственный?
Пущин покраснел и замялся.
- О, нет… - пробормотал он.
- А отчего он такой новенький? Верно, подарил тебе кто-нибудь на прощанье?..
- Ну, прошу тебя, возьми! - умоляющим голосом настаивал Пущин. - У меня тут осталось мелочи, сколько угодно…
И он насильно втиснул рубль в руку приятеля. Сделал он это как раз вовремя, потому что лицейский обер-провиантмейстер Леонтий Кемерский показался уже опять на пороге, нагруженный обещанным "угощеньем". Тщательно притворив за собою дверь, от отвесил Пушкину поклон в пояс.
- Бьем челом вашему благородию хлебом-солью!
После чего самодовольно стал разгружаться и разъяснять:
- Это вот, батюшка-сударь мой, ситный хлеб утрешнего печенья - изволите видеть, какой рыхлый, мяконький! А сверху-то еще золотой паточкой помазан: что ни есть подходящее для балованного барского желудка. Тут вот плиточка царского шоколадцу. Испробуйте-ка, так во рту и тает-с! А здесь пяточек яблочков: небольшие хошь, да чисты, румяны, что твоя щечка девичья. Заправские, крымские! Мал золотник, да дорог.
- Спасибо, братец, - поблагодарил Пушкин и сунул ему в руку только что навязанный Пущиным рубль, - получи.
- И вам, сударь, сугубое мерси! Дай вам Бог доброго здоровья! Нашему брату этих подачек вовсе бы и не нужно, да как отказаться? Еще, чай, в обиду примете! В ину пору я вам и не тем бы еще услужил: чашечкой кофе с бисквитцами, что ли…
- Спасибо, и с этим-то мне разом не справиться, - ответил Пушкин и, отломив половину большущего ситного каравая, принялся с аппетитом уписывать его за обе щеки.
- Кушайте во здравие, ваше благородие! Ну, что скажете, каков хлебец-то? Правду я говорил, не соврал?
- Очень хорош.
- Пряник печатный-с! Да-с, придворный хлебопек-то наш - мастер своего дела; даром что русский человек - всякого немца-булочника за пояс заткнет. И скажу вам теперя, ваше благородие, по чистой совести, значит: за доброту да за ласку вашу от сей минуты дядька Леонтий Кемерский вашей милости покорнейший холоп. Свистните только - и он уж, как в сказке бурка-кавурка, тут как тут.
- У тебя и без меня, я думаю, довольно дела?
- Это точно, верное слово изволили сказать. И прочим-то дядькам работы вдосталь, не сидят сложа руки, а старшему и того паче: за ними, братьей своей, да за инвалидами, что им в помощь даны, гляди в оба, чтобы не баловались, - это раз; лампы да свечи приправляй, за топкой наблюдай, чернила доливай - это два; за исправность и мебели-то казенной, и одежи вашей, и тетрадок, и карандашей, и перьев головой отвечай - три; градусники везде проверяй, чтобы в спальнях, значит, было тепла ни больше, ни меньше, как градусов 12–13, в столовой - 13, в классах - 13 - 14!.. Вот и со счету сбился! Кажись, четыре?
- Да, четыре, - сказал Пущин и, шутя, помог ему далее в счете, - лакомства нам добывай и желудки порть - пять.
- А уж это грех вам, сударь, говорить! Товар у меня самый свежий: сосуну-младенцу в ротик хоть положь - и тот проглотит без вреда для себя. Как перед Богом могу сказать: служу вам, яко ангел-хранитель, денно и нощно глаз над вами не сомкну.
- Зачем же и "нощно"? - спросил Пушкин. - Если мы спим, так отчего же и тебе не спать?
- Нет, сударь, нельзя-с; вы, стало, порядков наших еще не знаете. Днем нам, дядькам, положено дежурить при вас и в классах, и на гуляньи, и за столом, а ночью - ходить, коли дежурство на тебя выпало, вон тут, по колидору, взад да вперед, ровно маятник в часах, посматривать в окошечки направо и налево.
- Для этого-то, видно, и окошечки в дверях у нас проделаны?
- Знамое дело. А не углядишь чего, прозеваешь - ну и жди грозы: нагрянет среди ночи, как снег на голову, либо надзиратель, либо дежурный гувернер…
- Да что же прозевать-то?
- Мало ли что! Хошь бы то, что вы засиделись, заболтались друг у дружки, али с книжкой за полночь лежите, даром казенное сало жжете.
- Да неужели и читать-то ночью нельзя?
- Отнюдь. Я к этим порядкам давно приобык: в пажеском корпусе дядькой же без мала двадцать лет состоял. Зато сюда прямо и набольшим поставлен. Да и где же читать еще вам, сударь, коли ровнехонько в шесть часов каждым утром колокол вас с постели встряхнет?
- Но если для меня чтение все равно, что воздух, если я без него жить не могу!
- Охота, значит, пуще неволи-с? - спросил Леонтий и подмигнул лукаво одним глазом. - Ну, что ж, ваше благородие, на нет и суда нет. Коли у вас уж малодушество такое, что без грамоты вам никак быть нельзя, так от нашего брата, мелкой сошки, вам заказу в том не будет: жгите себе огня, сколько душеньке угодно, а наше дело только подать вам знак с колидору, чтобы врасплох, значит, не застало начальство.
- Хитер и увертлив, как истый шляхтич! - заметил Пущин.
Сановитый, бравый дядька выпрямился во весь рост и окинул сверху мальчуганов-лицеистов огненным, чуть-чуть презрительным взглядом.
- Шляхтич-то шляхтич, не отрекаюсь, - с достоинством произнес он, - но отставной сержант гвардии блаженной памяти матушки-царицы нашей Катерины Алексеевны (царствие ей небесное!); прослужил смолоду до седых волос русскому царю честью и правдой и до издыхания своего пребуду столь же верным слугою престола и отечества!
Глава VIII
Тюрьма или клетка?
Последняя туча рассеянной бури!
Одна ты несешься по ясной лазури,
Одна ты наводишь унылую тень,
Одна ты печалишь ликующий день.
Довольно, сокройся!..
"Туча"
- Так-то ты служишь престолу и отечеству? - внезапно раздался из-за двери посторонний голос.
Если бы теперь, среди зимы, грянул вдруг оглушительный раскат грома, все трое разговаривавших не содрогнулись бы, кажется, так, как от этого голоса, слишком им знакомого. Все разом, как по команде, повернулись лицом к проволочному окошечку в дверях, из-за которого сверкали на них два жгучих глаза.
- Мартын Степаныч… - пробормотал не менее школьников смешавшийся дядька и вытянулся в струнку, руки по швам.
- Да, Мартын Степаныч, - подтвердил надзиратель и, распахнув дверь, вошел в камеру. - Твоя служба престолу и отечеству, стало быть, в том, чтобы язык точить по пустякам? А это что?
Вопрос относился к ломтю намазанного патокой ситника в руках Пушкина и к заманчиво разложенным на комоде другой половинке ломтя, шоколадной плитке и кучке яблок.
- Голод не тетка, ваше высокоблагородие, - нашелся тотчас же обер-провиантмейстер, - а в желудке у них нынче полк квартировал…
- И ты ничего умнее не придумал, как эти сласти, от которых и желудок и зубы разболятся? И яблоки, я уверен, незрелые.
Говоря так, Пилецкий взял с комода самое крупное яблоко и откусил половину его.
- Вон как крепки, хоть и довольно сочны, - продолжал он. - Покупать, господа, съестное на свои деньги вам, пожалуй, и не возбранено, но, не говоря уже о бесполезной трате денег, вы из простой деликатности к нашему образцовому заведению могли бы быть воздержаннее: вы здесь у нас на полном содержании и коште, и голодать вам никак уж не полагается.
- Но я с утра ничего не ел… - позволил себе заявить Пушкин.
- А зачем же вы, миленький мой, не ели? - беззвучным своим смехом рассмеялся Пилецкий. - Ведь Василий Федорович, добрейший директор наш, в виде исключения предлагал вам давеча закусить? Хлеб свой так и быть доедайте, но все прочее тут сохраните для десерта, что ли, после обеда. Сами потом мне спасибо скажете. Впрочем, четырех штук яблок вам, пожалуй, много: как раз захвораете. Парочку, с вашего разрешения, я захватил бы с собой для своих деток. Дозволите?
- Берите хоть все! - с холодной гордостью отвечал Пушкин.
- Вам жалко? Ну, не нужно.
Пушкин покраснел как рак.
- Нет, берите, пожалуйста, берите все…
- Ну, благодарствуйте. Парочки с меня довольно. Казенная форма на вас, я вижу, сидит как на заказ. Грива только невозможная: длинна, да и завита никак.
- Да, природою! - уже рассмеялся мальчик.
И надзиратель благодушно усмехнулся.
- Против погрешностей природы, дорогой мой, есть у нас радикальные средства; в данном случае - ножницы. Ужо, Леонтий, как придет парикмахер, не забудь кликнуть этого молодчика.
- Слушаю-с, ваше высокоблагородие.
- А теперь, господа, не угодно ли спуститься в рекреационный зал: там вывешено сейчас расписание будущих ваших уроков. Чай, небезынтересно и вам взглянуть?
Лицеисты послушно вышли из камеры и ускоренным шагом направились по коридору.
- А он вовсе не такой людоед, как мне показалось сначала, - вполголоса заметил на ходу Пушкин. - Только зачем у него на языке все эти сахарные прозвища: "дорогой мой", "миленький мой!"…