Дня через два няня и сестра получили от него в Петербурге по посланию: первая - благодарственное в прозе, вторая - известное стихотворное "К сестре", начинающееся словами:
Ты хочешь, друг бесценный,
Чтоб я, поэт младой,
Беседовал с тобой…
Увиделся Пушкин снова с няней, матерью и сестрой только мельком, при обратном проезде их через Царское в село Михайловское, где с этого года семья Пушкиных проводила уже каждое лето. Арина Родионовна так и осталась в Михайловском; Ольга же Сергеевна, по возвращении в Петербург, по временам навещала брата-поэта то с отцом, то с матерью и была одним из его внимательнейших и снисходительнейших судей. Пример его даже ее заразил; сама она тайком от всех принялась упражняться в стихотворстве и уже на старости лет только призналась в том своим детям.
Глава II
На Розовом поле
…Вы помните ль то Розовое поле,
Друзья мои, где красною весной,
Оставя класс, резвились мы на воле
И тешились отважною игрой?
Граф Брогльо был отважнее, сильнее,
Комовский же проворнее, хитрее;
Не скоро мог решиться жаркий бой…
Где вы, лета забавы молодой?..
"Отрывок"
В конце того же мая месяца двух братьев Пушкиных в царскосельском лицее навестил, по пути из Варшавы в Петербург, и отец их, Сергей Львович. Когда он небрежно скинул на руки швейцара свой пыльный дорожный плащ с капюшоном, на нем оказался наряд, по пестроте своей, пожалуй, не совсем уже соответствовавший его немолодым летам: зеленый фрак, клетчатый трехцветный жилет и полосатые панталоны. Когда-то наряд этот был очень модным; Сергей же Львович в молодости слыл в Москве, подобно брату своему, стихотворцу Василию Львовичу Пушкину, известным щеголем и с годами, не переняв новых мод, продолжал держаться излюбленной раз пестроты. Лицейский швейцар, "видавший виды", по пословице "по платью встречают, а по уму провожают", тотчас оценил приезжего по его изысканной, в своем роде, внешности, а также по той покровительственной важности, с которой он потребовал к себе обоих своих сыновей. Впрочем, за старшим из них, гулявшим где-то в парке, швейцару некого было сейчас послать, а сам он для этого не смел так надолго отлучиться из своей швейцарской; за младшим же он не замедлил побежать в лицейский пансион, который был рядом.
Наговорившись с Левушкой, по обычаю того времени, вперемежку - по-русски и по-французски, Сергей Львович вспомнил наконец опять о старшем сыне.
- А где же Александр?
- Он, верно, на Розовом поле, - отвечал Левушка.
- Это что ж такое?
- А большой луг, знаете, между большой руиной и капризом, где при Екатерине Великой, говорят, росли розы. Теперь его отвели лицеистам для их игр.
- Стреножили, значит, жеребчиков, чтобы другой травы не помяли? Ну что ж, пойдем, отыщем его.
Спустившись с сыном в парк, Сергей Львович остановился на минутку и взглядом знатока окинул великолепный фасад императорского дворца.
- Семьдесят лет ведь прошло с тех пор, - промолвил он, - как граф Растрелли обессмертил себя этой колоссальной постройкой. Позолота, правда, сошла уж с крыши, карнизов и статуй; но стиль, смотри-ка, как выдержан: Людовик XIV да и только! Рассказывают, что когда императрица Елизавета Петровна прибыла сюда со всем двором и иностранными послами осмотреть новый дворец, один только французский посол, маркиз де Шетарди, не проронил ни слова.
- Что же, маркиз, вам не нравится мой дворец? - спросила Елизавета.
- Одной, главной вещи недостает, - отвечал он.
- Чего же именно?
- Футляра, чтобы покрыть эту драгоценность.
При дальнейшей прогулке по парку отцу с сыном попался на глаза лицеист в синих очках, который, полулежа на скамье, читал книгу.
- Это барон Дельвиг, друг Александра, - вполголоса пояснил Леон.
- Верно, он так прилежен, что даже не играет с другими?
Левушка рассмеялся.
- Напротив, так ленив, что не хочет играть. А читает теперь непременно какие-нибудь стихи.
- Сейчас узнаем, - сказал Сергей Львович и, подойдя к Дельвигу, очень вежливо снял шляпу:
- Если не ошибаюсь, барон Дельвиг, друг моего старшего сына, Александра Пушкина?
- Точно так, - отвечал, вставая, Дельвиг. - Вы ищете Александра? Он с другими на Розовом поле.
- А вы предпочли читать книгу? Позвольте полюбопытствовать.
Дельвиг не мог не подать ему книги.
- Так и знал: стишки, - снисходительно усмехнулся Сергей Львович. - Вы ведь тоже один из лицейских стихотворцев?
- Полкласса у них стихотворцы! - вмешался с живостью Левушка. - Барон да наш Александр из самых лучших. Один только Илличевский может помериться с ними. Какие, я вам скажу, у них эпиграммы, какие карикатуры! Особенно в карикатурном журнале. Сам гувернер наш и учитель рисованья, Чириков, поправляет эти карикатуры…
- Похвально, - произнес Сергей Львович таким тоном, что оставалось под сомнением: хвалит он иронически или серьезно. - И ко мне, за тридевять земель, дошли уже слухи, что у вас здесь сильно "зажурналилось" и "затуманилось", как выразился Державин, когда у нас на Руси чересчур расплодились журналы.
- В настоящее время у нас в лицее всего один журнал - "Лицейский мудрец", - заметил, как бы извиняясь, Дельвиг.
- Но сам барон - цензор этого журнала, - подхватил Левушка. - Корсаков - редактор, а Данзас - типографщик, то есть переписчик, потому что у него лучший почерк.
- Запретить вам, господа, баловаться стихами никто посторонний, конечно, не вправе, - наставительно заговорил Сергей Львович, и между бровями его появилась легкая складка, - но сыну моему Александру я строго закажу…
- Но вы же сами, папенька, пишете прекраснейшие альбомные стихи, - вступился за отсутствующего брата Леон.
- Альбомные - да. Всякий благовоспитанный человек нашего века обязан уметь: войти в комнату, болтать по-французски обо всем и ни о чем, знать наизусть тысячи изречений и сентенций, участвовать в спектаклях, живых картинах, общественных играх; точно так же он должен быть готов во всякое время, по первому востребованию, настрочить альбомный куплет по-русски, по-французски или на ином европейском диалекте. И в этом отношении, любезный барон, могу сказать без излишнего самохвальства, ваш покорный слуга дошел до некоторой виртуозности:
Вы приказали - повинуюсь
И дань спешу принесть в альбом;
Хоть в стихотворцы я не суюсь,
Но воля ваша мне закон…
Вы, кажется, не одобряете моего куплета? - прервал сам себя декламатор, заметив, что Дельвиг закусил губу. - "Альбом" и "закон" не совсем богатая рифма - согласен. Но альбомный стих - дареный конь; а дареному коню в зубы не смотрят.
- Так видите ли, папенька, как хорошо, что Александр уж смолоду упражняется в стихах! - возразил Левушка. - В последние месяцы он что-то мало писал. Но есть у него одна вещица: "Красавице, которая нюхала табак", - просто пальчики расцеловать!
- Хороша должна быть красавица, которая набивает себе нос табаком! Горгона какая-нибудь?
- О нет! Родная сестра лицеиста нашего, князя Горчакова, княгиня Кантакузен: молоденькая и прехорошенькая. Она как-то приезжала сюда к своему брату. Я вам сейчас скажу все стихотворение: я знаю его от доски до доски…
- Не трудись! - сказал Сергей Львович.
- Нет, вы только послушайте, папенька, какие там есть стихи:
Ах! Если, превращенный в прах,
И в табакерке, в заточенье,
Я в персты нежные твои попасться мог, -
Тогда б я в сладком восхищенье…
- И так далее, - перебил Дельвиг, который не мог вынести насмешливой улыбки, показавшейся на губах отца его друга. - Александр будет очень рад вас видеть.
- Надеюсь, - с некоторою уже сухостью произнес Сергей Львович. - Вы, барон, не пойдете с нами?
- Нет, благодарю вас… Я почитаю.
- Так имею честь вам кланяться: больше, вероятно, не увидимся.
И в сопровождении младшего сына Сергей Львович отправился далее. На Розовом поле все прочие лицеисты, действительно, оказались налицо. Играли они в лапту, и игра их была в полном разгаре. Один из горожан, сутуловатый великан, забежавший за противоположную черту поля, перебегал только что обратно в город.
- Живей, Кюхельбекер! Не поддавайся, Виленька! - подбодряли его друзья-горожане.
Согнувшись в три погибели, Кюхельбекер неуклюже вымерял уже своими длинными журавлиными ногами половину вражьего стана, когда попал под неприятельскую бомбу: матка полевщиков, граф Броглио, несмотря на то что был левша, так метко угодил ему в голову мячом, что Кюхельбекер схватился за щеку и сделал козлиный прыжок. Полевщики кругом так и заликовали, потому что этим бой был решен и город перешел в их власть.
- Стой, Кюхля! Не разгибайся! - раздался вдруг повелительный голос.
Добродушный и простоватый Кюхельбекер, не оправившийся от понесенного сейчас поражения, послушно согнулся еще круче в дугу. В тот же миг товарищ, крикнувший ему, разбежался на него сзади и, едва коснувшись руками его плеч, одним махом перелетел через него.
- Ай да Пушкин! Молодец Француз! - приветствовал его выходку дружный смех.
- Ни с места, Виленька! Побереги голову! - закричал вражеский атаман Броглио. Тем же порядком, как Пушкин, но с изяществом записного эквилибриста, перенесся он через ошеломленного Кюхельбекера.
Пример двух шалунов нашел усердных подражателей. С криком: "Ниже голову, Кюхля! Ниже!" - все враги-полевщики один за другим, более или менее ловко, перепрыгнули через беднягу.
Между тем Пушкин заметил уже присутствие отца.
- Ах, папа! - радостно вскричал он, но, вспомнив тотчас, как неодобрительно мать его отнеслась к пылким излияниям сыновней любви, не решился при других обнять отца.
Но Сергей Львович широко раскрыл уже сыну объятия, подставил для поцелуя щеку и с некоторою, как бы театральною, торжественностью прижал его к груди.
- Однако, ты все тот же сорвиголова, - заговорил он, выпуская сына из объятий. - Лежачего, ты знаешь, не бьют; de mortuis aut bene, aut nihil (о мертвых говорят или хорошо, или ничего), а Кюхельбекер ваш теперь тот же покойник.
- Совершенно верно, папенька, - весело отозвался Александр. -
Покойник Клит в раю не будет:
Творил он тяжкие грехи.
Пусть Бог дела его забудет,
Как свет забыл его стихи.
- Эпиграмма эта твоего собственного сочинения? - недоверчиво спросил Сергей Львович.
- Собственного. Илличевский еще перещеголял меня по этой части. Поди-ка сюда, Илличевский!
Тот не замедлил явиться на зов и почтительно поздоровался с отцом приятеля. На просьбу Сергея Львовича - сказать также одну из своих эпиграмм - он не стал долго чиниться и не без самодовольства продекламировал:
- Нет, полно, мудрецы, обманывать вам свет
И утверждать свое, что совершенства нет
На свете в твари тленной.
Явися, Виленька, и докажи собой,
Что ты и телом и душой
Урод пресовершенный.
- На бедного Макара все шишки валятся, - заметил Сергей Львович.
- На то он и Макар, - легкомысленно подхватил Александр. - Пущин составил даже целый сборник эпиграмм на него: "Жертва Мому, или Лицейская антология".
Наблюдавший за играющими дежурный гувернер Чириков наклонился к Пушкину и шепнул ему:
- Пожалейте хоть несчастного! Вы видите: он вне себя.
И точно: Кюхельбекер был красен, как раззадоренный индейский петух. Размахивая своими длинными, как жерди, руками, захлебываясь и отдуваясь, он хриплым басом и с заметным немецким произношением слезно жаловался столпившейся около него кучке молодежи на причиненную ему обиду:
- Разве этак можно?.. Разве мы играем теперь в чехарду?
- Военная, брат, хитрость! - смеялся в ответ Броглио. - На войне допускается всякий фортель.
- Нет, не всякий! Всему есть мера, - заступилась за обиженного матка его - Комовский. - Сергей Гаврилыч - лицо незаинтересованное: пусть он решит, допускается ли такой фортель.
- И прекрасно! Пусть Сергей Гаврилыч решит.
Вся толпа хлынула к судье-гувернеру. Но разбирательство сомнительного вопроса было тут же приостановлено одним плотным, широкоплечим лицеистом.
- Стойте, господа! - крикнул он, поднимая руку. - Сергей Гаврилыч, позвольте мне два слова сказать.
- Не давайте ему говорить! Пускай он говорит! - перебивали друг друга обе враждебные партии.
- Говорите, Пущин, - сказал Чириков.
- Прежде всего, господа, - начал Пущин, - обращу ваше внимание на то, что мы здесь не одни. Меж нас, лицеистов, должен происходить суд - и что же? Какой-то молокосос-пансионер преспокойно слушает нас, подсмеивается над нами.
Все взоры обратились на Левушку Пушкина. По смешливости своей он, действительно, от души потешался также эпиграммами на Кюхельбекера; теперь же, сделавшись предметом общего внимания, он рад был сквозь землю провалиться. Прежде чем поднявшийся среди лицеистов ропот возрос до угрожающего протеста, пансионерик благоразумно юркнул в кусты и исчез.
- Может быть, и я здесь лишний? - спросил Сергей Львович, делая также шаг назад.
- Нет, папенька, вы-то оставайтесь! - поспешил остановить его старший сын. - Пансионеру нельзя было присутствовать при нашем самосуде. Но ваше присутствие нам даже лестно. Не правда ли, господа?
- Н-да, конечно… - нерешительно подтвердило несколько голосов.
- Это был первый пункт, - продолжал Пущин. - Второй пункт следующий: не вы ли сами, Сергей Гаврилыч, всегда твердили нам, что всякий спор нам лучше решать промеж себя, без всякого чужого посредничества?
- И повторяю опять то же, - сказал гувернер.
- Ну вот. Стало быть, отчего же нам и теперь не поладить одним, без вас?
- Сделайте одолжение, господа. Я, пожалуй, на время совсем удалюсь…
- Нет, нет, зачем! Чем более беспристрастных свидетелей, тем суд у нас будет справедливее и строже. Наконец, третий пункт: чего же требует от нас противная сторона? Каков спрос, таков и ответ.
Атаман противной стороны, Комовский, выступил вперед.
- Пускай Пушкин формальным образом извинится перед Кюхельбекером.
- Извини, Виля… - начал Пушкин, подходя к обиженному.
Миролюбивый по природе, Кюхельбекер готов был уже принять протянутую руку, когда Пушкин докончил свою фразу:
- В другой раз я не стану прыгать, а заставлю тебя самого прыгнуть - через ножку.
- Вот он всегда так! - воскликнул Кюхельбекер, отдергивая руку. - Разве с ним можно мириться?
- Так вот что, господа, - выступил с новым предложением Комовский, - пускай Пушкин станет также в позицию, а мы все перепрыгнем через него. Долг платежом красен.
- Вот это так: на это я согласен! - обрадовался Кюхельбекер.
- А я - нет, - сказал Пушкин. - Я, Колумб, открыл Америку, а ты, Америго Веспуччи, хочешь пожать мои лавры!
- Лавры неважные, - вступился миротворцем Пущин, - да и не всякому же быть Колумбом. Я, господа, предлагаю среднюю меру. Теперь наш черед был в городе. Кого из нас запятнают, тот пусть и становится в позицию. От Кюхельбекера зависит попасть в Пушкина.
После некоторых еще препирательств предложение Пущина было принято большинством голосов. Комовский с Кюхельбекером и прочими полевщиками удалились в поле, тогда как граф Броглио с Пушкиным и остальными горожанами заняли город. Сергей Львович подсел к Чирикову на скамейку и завязал с ним оживленную беседу. С первых его слов гувернер мог убедиться, что перед ним образцовый собеседник. Все последние новости дня, анекдоты, каламбуры - неудержимым потоком, без всякого видимого усилия, так и струились с уст Сергея Львовича, точно он разматывал бесконечный клубок. С предмета на предмет он дошел и до последней политической новости - взятия Парижа. Как воочию перед глазами его внимательного слушателя развернулась вдруг живописная панорама "современного Вавилона", представшая пред союзными войсками с высоты Бельвиля и Монмартра; как воочию посыпался с этих высот на город огненный дождь гранат и бомб и завеял белый платок присланного к графу Милорадовичу парламентера.
- Ради Бога, прекратите убийственный огонь!
- Стало быть, город сдается?
- Сдается.
- А армия?
- Армия ретируется.
- Ну, Бог с вами! Ретируйтесь.
- На следующий день с раннего утра любопытные парижане высыпали уже тысячами на улицы, на балконы и крыши, - с одушевлением продолжал рассказчик. - Никогда ведь еще не видали они этих варваров с берегов Ледовитого океана, одетых, как слышно, в звериные шкуры и лакомящихся сальными свечами. Но что за диво! Вместо каких-то косолапых получудовищ, под такт благозвучного военного марша, чинно и стройно выступали по улицам здоровяки-богатыри, молодцы-гвардейцы в щегольских мундирах европейского покроя; а командовавшие ими офицеры на всякий вопрос уличных ротозеев отвечали бойко и чисто по-французски.
- Неужели это русские? - повторяли парижане на все лады. - А где же сам император Александр?
- Вот он, вот Александр! - кричали другие. - На белом коне с белым султаном! Как он милостиво кланяется, как он прекрасен… Да слушайте же, слушайте: что он говорит такое?
- Да здравствует император Александр! - в восторге гремел кругом народ.
- Да здравствует мир! - отвечал государь. - Я вступаю к вам не врагом, а с тем, чтобы возвратить вам спокойствие и свободу торговли.
- Мы давно уже ждали ваше величество! - радушно крикнул один из французов.
- Я пришел бы и ранее, - не менее вежливо отвечал государь, - но ваша собственная храбрость задержала меня.