Курчатов - большой дипломат
В справке КГБ от 8 июля 1945 года о потенциальных кандидатах на пост президента академии имени Капицы нет. Курчатов значится 18-м по счету (из 22), и о нем сказано:
В области атомной физики <> в настоящее время является ведущим ученым в СССР. Обладает большими организационными способностями, энергичен. По характеру человек скрытный, осторожный, хитрый и большой дипломат.
Курчатов был полностью информирован в атомных делах и не имел возможности закрывать глаза, например, на то, что правая - ГУЛАГовская - рука Берии помогала его левой - атомной - руке. Посещая объекты атомного архипелага, Курчатов не мог не видеть длинные серые колонны заключенных-строителей, сопровождаемых охранниками с овчарками. Всматривался ли он в эти колонны, ожидая увидеть кого-нибудь из своих знакомых, "исчезнувших" в 1937 году, или тешил себя надеждой, что в колоннах только обычные уголовники? Он знал, что правая рука Берии просеивала "заключенных-рабов", чтобы выявить научно-технических специалистов и использовать их в специнститутах - "шарашках" - "в круге первом" ГУЛАГа.
Как с этим мирилось его нравственное чувство? И если мирилось, то почему тогда о Курчатове осталась столь всеобщая добрая память?
В советском государстве нравственным объявлялось все, что способствует скорейшей победе коммунизма - всеобщему счастью на Земле. На такой философии могли держаться, однако, разные способы жизни. Безопасней всего было доверить начальству решить, что "способствует", а что нет, и затем объяснить спущенное решение, пользуясь диалектикой, демагогией или самовнушением, в зависимости от обстоятельств ("применительно к подлости", по выражению Салтыкова-Щедрина).
Курчатов ставил интересы дела выше личных чувств, но нередко брал на себя решить, в чем эти интересы. В интересах дела "управляемый" Курчатов, как мы еще увидим, пользовался рычагами управления и в обратном направлении - защищал физику от "лысенкования" и воинственного невежества, защищал конкретных физиков от партийно-полицейского аппарата, обосновывал для правительства неизбежность мирного сосуществования в ядерный век, способствовал возрождению генетики и, наконец, поддержал Сахарова, когда тот расширил диапазон своих размышлений от ядерно-военной физики до политики ядерного века.
Вот два внешне противоположных, примера. Оба относятся ко времени, когда - после успешного испытания первой советской атомной бомбы - Курчатов стал фигурой государственного масштаба.
В конце 1950 года академик Иоффе, вскоре после его семидесятилетнего юбилея, был смещен с директорства в Ленинградском физико-техническом институте в обстановке демонстративного унижения. Его любимый ученик Курчатов, обязанный ему и выдвижением в руководители атомным проектом, не предотвратил и не смягчил этого падения, тем более болезненного, что Иоффе привык к своему высокому общественному статусу.
В конце 1950 года был арестован и затем осужден по "контрреволюционной" статье к 10 годам лагерей видный московский врач, к тому же еврей. Его сын Борис Ерозолимский (однокурсник Сахарова) работал тогда в Курчатовском институте. То было время, когда государственный антисемитизм шел в гору (достигнув своего пика в "деле врачей" 1953 года). И Курчатов, как и другие научные руководители, был вынужден согласиться на некоторую "чистку" своего института от анкетно- неблагополучных сотрудников. Но более двух лет - до смерти Сталина - Курчатов противостоял усилиям институтских партийных и гэбэшных органов уволить Ерозолимского.
Что стояло за этим, за "трусливой неблагодарностью" в одном случае и "отважной защитой" - в другом?
Стоял вполне реальный факт, что семидесятилетний учитель Курчатова не справлялся с научным руководством Физико-технического института. Веское свидетельство этому - присуждение Сталинской премии 1949 года его сотруднику за работу по ядерной физике, которую Иоффе выставлял напоказ, но она вскоре была опровергнута. Этот научный провал стал одним из оснований к смещению Иоффе.
А что касается Ерозолимского, то Курчатов собственными глазами видел, что этот сын "врага народа" - первоклассный физик, самозабвенно преданный науке. Таких работников всегда немного, и Курчатов умел их ценить.
Интересы дела. Что же это было за дело, которому служил Курчатов?
На горизонте всегда, конечно, виднелось предназначение - "наука на благо человечества". Но в 40-е годы это было прежде всего военное дело - оборона страны, и Курчатов тогда, по свидетельству Сахарова, говорил: "Мы солдаты".
Простую солдатскую психологию у советских физиков, занятых в атомном проекте, помогли создать американские атомные взрывы. Сталинской пропаганде было из чего быстро выковать совершенно новое отношение к недавнему союзнику по войне с фашизмом. Сверхмощное оружие американцы создали в тайне от союзника, вынесшего главную тяжесть войны с фашизмом, и применили против гражданского населения двух японских городов. Такая картина, встававшая со страниц газеты "Правда" и содержавшая изрядную долю правды, стояла перед глазами каждого. А поскольку никаких иных источников информации в распоряжении советского физика не было, американская атомная монополия легко воспринималась как прямая военная угроза родной стране - и всему коммунистическому будущему планеты.
Солдату не полагается размышлять о качествах командира за пределами его военных обязанностей. Как воспринимал Курчатов своих командиров Сталина и Берию, прямых свидетельств не осталось.
Со Сталиным он встречался всего дважды (в 1946-м и 1947 годах), листок с записью впечатлений от первой беседы Курчатов до конца дней хранил в своем личном сейфе, и огромный портрет вождя оставался на своем месте в кабинете Курчатова и после XX съезда, на котором был "разоблачен культ личности".
С Берией же Курчатов общался достаточно часто, чтобы получить представление о его личности.
У физика по особым поручениям Терлецкого, например, осталось сильное разочарование от знакомства с этой личностью осенью 1945 года. И от того, как в ожидании вызова Берии его помощник, "двухсоткилограммовый яйцеподобный толстяк" Кобулов рассказывал о "девочках" московских и стокгольмских. "Таков был этот первый помощник и, как я в дальнейшем узнал, палач и садист, лично участвовавший в пытках заключенных. Да! Не так я представлял себе окружение главного блюстителя революционных законов". И сам Берия - "стареющий, со слегка сужающимся кверху черепом, с суровыми чертами лица, без тени теплоты или улыбки, произвел не то впечатление, которого я ожидал, видя до этого его портреты (молодой, энергичный интеллигент в пенсне)".
Как Курчатову удавалось поддерживать у себя ощущение солдата коммунизма при таком командире? В тогдашних боевых условиях было некогда особенно размышлять, надо было действовать, да Курчатов и не был мыслителем по природе. Когда в 1959 году Сахаров с восторгом отозвался о Курчатове своему коллеге, тот предостерег: "Не переоценивайте [его] близости к вам. Игорь Васильевич прежде всего - "деятель", причем деятель сталинской эпохи; именно тогда он чувствовал себя как рыба в воде". Сахаров увидел долю правды в этих словах, но только долю. Ведь и сам он чувствовал себя причастным к тому же самому делу - обеспечить для страны мир после ужасной войны. Много отдав этому делу, он "невольно, - по его собственным словам, - создавал иллюзорный мир себе в оправдание".
Умение создавать иллюзорные миры себе в оправдание - в природе человека. И участники Советского атомного проекта не были исключением. Исключением был Ландау, которому попросту не из чего было строить иллюзии; он работал для "левой" руки Берии за страх, основанный на личном знакомстве с его карательной правой рукой в течение года, проведенного в тюрьме.
Для других физиков Берия был прежде всего привычным портретом на стене в иконостасе других советских вождей. Между физиками и портретом находился Курчатов, жизнерадостный, обаятельный, заражающий исследовательским энтузиазмом, связывая каким-то образом мир нейтронов и мезонов с высшими государственными интересами. Представлявший эти интересы спецмаршал был слишком знаком Курчатову, чтобы ограничиваться иллюзиями. Но он вполне мог воспринимать Берию как деятеля, служащего тому же делу, что и он, и так же - головой - отвечающего за успех этого дела. Так видел его и Сахаров: "Для меня Берия был частью государственной машины и, в этом качестве, участником того "самого важного" дела, которым мы занимались".
Успех Советского атомного проекта говорит и о деловых качествах Берии. Смертельный страх перед "органами" и огромные ресурсы рабсилы ГУЛАГа не исчерпывают вклад маршала в создание ядерного оружия. Ему приходилось принимать важные - а значит, смелые - решения, далеко выходящие за его среднее образование архитектора-строителя. Ему надо было уметь разбираться если не в ядерной физике, то в людях, которые в ней разбираются.
О его деловитости ясно говорит избрание Ландау в 1946 году в академики, минуя ступень члена-корреспондента. Это по приказанию Берии в 1939 году Ландау выпустили из тюрьмы, невзирая на его антисталинскую листовку. Берия поверил тогда поручительству Капицы, что Ландау "является крупнейшим специалистом в области теоретической физики и в дальнейшем может быть полезен советской науке".
Осенью 1945 года к этому свое слово добавил Нильс Бор. Вернувшись из Копенгагена, Терлецкий докладывал Берии об итогах поездки и вынужден был также сообщить мнение Бора о Ландау как наиболее талантливом молодом теоретике из тех, кто работал у него. Уклоняясь от ответа на конкретные вопросы, Бор сказал, что "квалифицированные физики, такие, как Капица или Ландау, в состоянии решить проблему, если им уже известно, что американская бомба взорвалась".
Знаменитому датскому физику председатель Спецкомитета тоже поверил. И хотя сам Капица отказался "решать проблему", Берия разрешил выбрать антисоветского преступника Ландау в академики - пусть приносит пользу. Следственное дело в архиве ГБ ему в этом поможет.
Если на счету Берии больше крови, чем у других верных соратников Сталина, то это скорее по должности, которая ему досталась. От товарищей по Политбюро он, похоже, больше всего отличался свободой от идеологии. Был мощный инстинкт власти, была страна, в которой этот инстинкт смог реализоваться. Все остальное - инструменты власти. Ради "пользы дела" можно и казнить тысячи невинных, и выпустить из тюрьмы одного виновного.
Помимо придворных интриг и изобретательного политиканства (чем была и экспедиция к Бору) на счету Берии были и смелые инициативы государственного масштаба. Сразу после окончания войны, в 1945 году, Берия, например, представил Сталину проект ограничения карательной силы внесудебного "правосудия" (будто предвидя, что с ним самим через 8 лет товарищи расправятся именно таким особым правосудием). Сталин отклонил проект наркома - для пользы своего дела.
Клаус Фукс и другие
Берия командовал не только советской ядерной физикой, но и некоторой частью западной. Одним из его бесценных внештатных сотрудников был Клаус Фукс. Именно благодаря ему важнейшая информация из самых недр Американского атомного проекта попала на стол Курчатова.
Чем объяснить феноменальные успехи советской разведки в 40-е годы, когда она бесплатно получила огромную научно-техническую информацию? Когда знакомишься с биографиями тогдашних советских агентов, становится ясно, что фактически их завербовали не разведчики-профессионалы, а идеалы и мифы социализма. И содействовал этому прежде всего германский фашизм.
В 1933 году, вскоре после прихода Гитлера к власти, студент-физик Клаус Фукс под угрозой смерти бежал из Германии в Англию. Он вырос в семье протестантского пастора с социалистическими симпатиями. Отказавшись от религии и вступив в коммунистическую партию, Клаус сохранил семейную традицию нравственного идеализма и общественного служения. С началом мировой войны антифашист Фукс был тем не менее интернирован в Англии как немец и только благодаря своим уже проявившимся научным способностям через полгода пребывания в лагере был освобожден. Он начал работать в Английском атомном проекте, а затем в составе британской группы присоединился к американскому. Работал в Лос-Аламосе и был посвящен в главные "атомные секреты". По собственной воле он связался с советской разведкой и не раз передавал научно-технические результаты, к достижению которых и сам был причастен.
В 40-е годы в обшей сложности около двухсот американцев снабжали СССР бесценной разведывательной информацией, до сих пор не все имена их раскрыты. Тридцатитрехлетний британский немец Клаус Фукс не знал, что рядом с ним в Лос-Аламосе два двадцатилетних американца - порознь - сочли своим долгом сообщить Советскому Союзу об американских работах по атомной бомбе. Когда один из них вместе со своим неатомным другом в 1944 году предложил свою помощь родине социализма, советская разведка присвоила им кодовые имена Млад и Стар. Единственное выражение в живом русском языке, в которое входит архаичное слово "млад", это "стар и млад", т. е. все без исключения. Возможно, что такой парный псевдоним отражал изумление профессиональных советских разведчиков от обилия добровольцев.
После того как фашизм был разгромлен, слишком быстро началась холодная война. Атомный монополизм США заменил фашистскую угрозу. Железный занавес был непрозрачен в обоих направлениях: завораживать людей идеей социализма в СССР помогало незнание западного мира, а на Западе - незнание советских реалий.
По-разному завороженные физики ударными темпами делали советское ядерное оружие под началом маршала Берии и генералиссимуса Сталина.
Российская физика в разгар космополитизма
Конец 40-х годов для российской интеллигенции был временем не столь кровавым, как конец 30-х, но, пожалуй, еще более удушающе-темным. Легче других было тем, кто профессионально знал, что такое уран и что такое нейтроны.
Причина - развернувшаяся холодная война. Главный ее советский символ - американская атомная бомба. Сейчас уже совершенно ясно, что противостояние сталинской империи и западных демократий было неизбежно после исчезновения их общего врага - германского фашизма. Слишком различались устройства двух общественных систем, чтобы устойчиво соприкасаться, - как холодная и горячая жидкости. И неизбежен был изолирующий материал. О железном занавесе Черчилль оповестил мир из маленького американского городка Фултон в марте 1946 года. Учитывая грядущее воплощение в Берлинской стене 1961 года, этот занавес, быть может, точнее было назвать железобетонным.
Атомный щит-и-меч, вмурованный в занавес с самого его создания, не кажется столь же неизбежным. Что, если бы Черчилль прислушался к совету Нильса Бора (во время их встречи 16 мая 1944 года) - проинформировать Сталина об атомном проекте без технических подробностей? И что, если бы Рузвельт, прожив еще несколько месяцев, воздержался бы от атомной бомбардировки Японии и тем самым от столь скорого разворачивания атомной дипломатии в отношениях с СССР?
Зная, что такое был Сталин, сейчас просто язык не поворачивается посоветовать что-нибудь в этом роде западным лидерам. Но если задним числом посмотреть на ход событий, то приходится признать, что советская разведка безо всякого разрешения и задолго до визита Бора к Черчиллю узнала об англо-американских атомных делах притом с техническими подробностями. И американская атомная дипломатия оказалась неэффективной, в отличие от советской атомной пропаганды. Об этом свидетельствует, в частности, моральное единодушие советских атомщиков и их добровольных западных помощников.
Как проходила бы послевоенная политическая игра, если бы США не выложили свои атомные козыри в Потсдаме, в Хиросиме и - всего через два дня - в Нагасаки? Как бы это отразилось на железном занавесе - был бы он столь же неподъемным? И что бы тогда использовал Сталин для укрепления своей диктатуры?
Эти вопросы легче задать, чем на них ответить. А в 1948 году - когда Сахаров начал думать о водородной бомбе - их и задать было трудно. Страна жила в изоляции от западного мира. Государственная идеология обосновала эту изоляцию - в пропаганде американский империализм занял место, освободившееся от германского фашизма, а на политических карикатурах свастику заменила бомба с буквой "A" на ней.