Практическая жизнь, однако, пришла на помощь науке. В России к тому времени уже появились люди, которые желали своим "барышом" служить науке и просвещению. К моменту, когда Московский университет поразила катастрофа 1911 года, в Москве уже несколько лет действовали созданные на частные средства Университет Шанявского и Леденцовское Общество (с 1908-го и 1909 года). Их полные названия - Московский городской народный университет и Общество содействия успехам опытных наук и их практических применений. А для своих основателей это были Открытый университет и Общество друзей человечества, что означало общенародное назначение, доступность, общественное самоуправление - свободу от императорской бюрократии. Имена золотопромышленника Альфонса Шанявского (1837-1905) и купца Христофора Леденцова (1842-1907) могли быть известны не меньше имен Нобеля и Гуггенхайма, если бы не социалистический катаклизм российской истории.
В ответ на события в Московском университете, Университет Шанявского и Леденцовское Общество помогли воссоздать лабораторию Лебедева во временном помещении и решили построить для него физический институт. Лебедев работал над проектом института, но не дождался его строительства. Можно только гадать, какие успехи опытных наук и их практические применения могли быть достигнуты под его руководством.
Если говорить о главном научном результате Лебедева, то первое его применение он нашел сам в астрономии для объяснения движения комет под суммарным воздействием тяготения Солнца и отталкивательной силы его света. Научным фантастам это подсказало идею космических кораблей-парусников, разгоняемых солнечным светом, не нуждающихся в топливе и не засоряющих космические просторы выхлопными газами… Такое практическое и неземное - применение наверняка было бы по душе и Лебедеву и Леденцову.
А что бы они сказали о страшном земном применении, ставшем реальностью полвека спустя? Можно сказать - антиземном. Все дело в яркости света. В 1945 году на Земле появился источник "ярче тысячи солнц" - атомный взрыв. И еще спустя десять лет с помощью этого источника вспыхнул огненный шар ярче миллиона солнц - термоядерная бомба. Свет, давление которого с таким трудом обнаружил Лебедев, спустя полвека стал инструментом создания чудовищной силы. Энергия, излученная в атомном взрыве, сдавила вещество, безобидное в обычных условиях, до звездных плотностей, и в результате вспыхнула термоядерная звезда. И оба взрыва - атомный и термоядерный - послушно подчинялись одному и тому же физическому закону
E = mc.
Российский путь к термоядерному солнцу начался в здании, построенном для Лебедева перед революцией. В этом здании, в Физическом институте Академии наук им. П.Н. Лебедева, в конце 40-х годов изобрели советскую водородную бомбу.
По иронии истории именно тогда именем П.Н. Лебедева орудовали казенные советские патриоты в их "борьбе с космополитизмом и низкопоклонством перед Западом". А в Московском университете диссертацию о Лебедеве написал штатный сотрудник органов цензуры - органов, которые вместе с другими компетентными органами следили за порядком в стране.
Можно не оправдывать замечательного российского физика в этом. Как не надо было в 1911 году защищать его от самозванных патриотов, обвинявших Лебедева в том, что в доме подозрительного поляка на еврейские деньги он создал странную лабораторию, в которой занимается неизвестно чем.
Наследие Лебедева и Короленко
Наследие Лебедева, как видно из эпиграфа к этой главе, включает в себя не только науку. Для Сахарова Лебедев был одним из эталонов российской интеллигенции.
Это было странное сословие. Начнем с того, что само слово "интеллигенция", несмотря на его латинскую внешность, пришло в европейские языки из России в начале XX века, накануне драматических событий в Московском Университете. Новое слово понадобилось европейцам, чтобы назвать то, чего у них не было. Люди, занятые интеллектуальным трудом, в Европе, конечно, были, но их не объединяло чувство своей моральной ответственности за происходящее в обществе.
Причина, разумеется, не в какой-то особой нравственной одаренности россиян, а в социальных обстоятельствах России. "При господствующих здесь условиях, которые для европейца представляются совершенно невероятными и непонятными, - писал Лебедев своему европейскому коллеге, - я должен отказаться здесь от своей карьеры физика". Этот российский интеллигент счел своим долгом отказаться от любимого дела - от дела жизни. Наверно, европейцу такой выбор понять было нелегко.
Российская интеллигенция формировалась вместе с включением России в жизнь Европы в XIX веке. К началу XX века, во всяком случае, можно было говорить о единой европейской культуре с весомым российским вкладом. Язык русской музыки не нуждался в переводе и звучал по всей Европе, но и в литературе, в переводе нуждающейся, книги Толстого, например, начинали жить европейской жизнью уже спустя несколько лет после своего появления, а иногда в том же году.
Общность духовных ориентиров осуществлялась живыми человеческими контактами: российские границы были открыты для людей интеллигентного сословия. Но в России интеллигентный европеец видел общество гораздо больших социальных контрастов. Крепостное рабство здесь было отменено лишь в 1861 году, и, естественно, сильно ощущалось наследие несвободы. Анахроничное самодержавие не давало возможности для выражения общественных взглядов иначе как в литературе. В таком обществе европейски просвещенный интеллектуал становился российским интеллигентом, острее других чувствующим социальные контрасты и свою моральную задолженность обществу.
Физические объекты, помещаемые волей экспериментатора в экстремальные условия - высокого давления, температуры, электрического напряжения, проявляют коренные свойства своей природы. Подобно этому, быть может, европейски просвещенные субъекты, оказавшись в российских условиях, проявили коренные свойства европейской интеллектуальной культуры и стали русской интеллигенцией.
Возникновение интеллигенции, похоже, предполагало два обстоятельства - достаточную интеллектуальную свободу класса образованных людей и социальную отсталость страны - контрасты политических несвобод и социального гнета. Если это так, становится понятней, почему интеллигенция деградировала при советской власти, уничтожившей первую предпосылку, и почему интеллигенция - в старом смысле этого слова - обречена на исчезновение, когда - будем надеяться - исчезнет вторая предпосылка.
В царское время, когда имелись обе предпосылки, российские интеллигенты, разумеется, по-разному отвечали на общественные проблемы. Ответы зависели от жизненного опыта человека, его темперамента, душевной чуткости. Коренным вопросом был путь развития России. Об этом спорили славянофилы и западники.
В год рождения Лебедева поэт Тютчев заявил знаменитое:
Умом Россию не понять
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать -
В Россию можно только верить.
Этот ответ на вопрос о будущем России не устраивал людей естественно-научной ориентации, решительно сменивших русский аршин на европейский метр.
Другой - трагический - ответ прогремел в 1881 году, когда лучшие люди России убили лучшего в истории России царя - Александра II, отменившего крепостное право.
Независимо от характера ответа, сама моральная ответственность российского интеллигента, или его социальные амбиции, как мог бы подумать скептический европеец, своим источником имели нравственное чувство, порожденное теми невероятными для европейца условиями, о которых писал Лебедев.
Русское слово "интеллигенция" лишь на несколько десятилетий старше его европейской версии intelligentsia. Слово родилось вскоре после отмены крепостного рабства, когда в связи с социальными реформами само интеллигентное сословие стало быстро расти, и в первую очередь за счет разночинцев - выходцев из разных сословий, получивших образование. Интеллигенты в первом поколении - каким был и Лебедев - легко убеждались, что аристократия духа не наследственна. Требовались знания, интеллект, а не родословная. Это время совпало с мощным рывком европейского естествознания. У российского интеллигента все это складывалось в ощущение общественного развития - научного и социального прогресса, в ощущение косности самодержавного устройства и ощущение своей ответственности за происходящее вокруг.
Многое можно понять в той российской эпохе, если помнить, что она вместила в себя жизнь Льва Толстого. Это он в романе "Война и мир", размышляя о законах истории, о философии свободы, привлекал идеи-образы из физики. Его задевал спор славянофилов и западников, но обе позиции были ему тесны. Он, войдя в историю мировой литературы, отрекся от своих сочинений.
Крупнейший писатель дореволюционной России отказался отдела жизни внешне совсем по-другому, чем это сделал крупнейший физик: один взялся учить все человечество, другой хотел учить лишь нескольких студентов, а главное - хотел добывать новое научное знание о мире. Но внутренне оба отказа были продиктованы нравственным чувством, возмущенным господствующими условиями российской жизни. И это яснее говорит о тогдашней России, чем многостраничный анализ ее социальной статистики и общественных катаклизмов.
Не только граф Толстой, отлученный от государственной церкви в 1901-м, видел российскую жизнь в мрачных тонах.
В подобном свете Россию видел и другой граф - уже вполне государственный человек - С.Ю. Витте (1849-1915), первый конституционный премьер-министр Российской империи, который пытался совместить авторитарное правление и динамичную модернизацию. В докладе императору в 1905 году он признал, что народные волнения, потрясавшие в то время Россию, "не могут быть объяснены ни частичными несовершенствами существующего строя, ни одной только деятельностью крайних партий", что "корни этих волнений лежат, несомненно, глубже - Россия пережила формы существующего строя… и стремится к строю правовому на основе гражданской свободы".
Это была неприятная истина для самодержавия. И, оправившись от испуга революционного взрыва 1905 года, самодержец всея Руси в апреле 1906-го отправил в отставку премьер-министра, говорящего ему неприятные вещи.
В наступившее время, самодержавно названное периодом обновления, новым явлением стала смертная казнь.
…Еще никогда, быть может со времени Грозного, Россия не видала такого количества смертных казней", - это из статьи писателя Владимира Короленко. В статье рассказывается о новой социальной группе, "которой тюремный жаргон присвоил зловещее название "смертники"" и в которой смешались выходцы из всех слоев российского общества - снизу доверху.
Казнены были в те годы - повешены с тупой деловитостью и бюрократическим равнодушием - тысячи человек. "Всего лишь" тысячи. Кровопролитие, ожидавшее Россию через несколько лет, сопоставимо с этим не по объему, а лишь по цвету крови. Однако зоркие российские интеллигенты понимали, какие смертоносные дрожжи бросаются в российское общество.
Были в этом обществе революционеры, которые вместе с горьковским Буревестником радостно предвкушали: "Буря! Скоро грянет буря! Пусть сильнее грянет буря!"
Интеллигентный писатель Короленко этого вовсе не хотел, хотя и понимал природу социальных буревестников. Но он видел, что всенародное сознание - "так дальше жить нельзя… властно царит над современной психологией. А так как самостоятельные попытки творческой мысли и деятельной борьбы общества за лучшее будущее всюду подавлены, то остается непоколебленным одно это голое отрицание. А это и есть психология анархии", стихийной анархии об руку с разбоем.
Этого страстно не желал для России и Лев Толстой. Прочитав статью Короленко, весной 1910 года он написал автору: …старался, но не мог удержать… рыдания. Не нахожу слов, чтобы выразить всю мою благодарность и любовь…
Толстой написал рассказ "Божеское и человеческое", опубликованный в сборнике "Против смертной казни", одним из составителей сборника был адвокат Иван Сахаров, дед Андрея Сахарова. Толстому равно чужды были и теории насильственного переустройства общественной жизни, как бы "научно" они ни были обоснованы, и косное самосохранение государственной власти. Вглядываясь в революционное противление государственному злу, Толстой сочувствовал нравственным корням этого противления, хотя видел и корни безнравственные.
Верил он лишь в духовный путь усовершенствования общества. Однако видя, как первые шаги к "строю правовому на основе гражданской свободы" сменились привычным тупым насилием, исходящим прежде всего от правительства, писатель-моралист не выдержал - написал и нелегально напечатал статью "Не могу молчать". Некоторые его последователи сочли, что эта статья, полная ужаса и обличения, несовместима с его собственным учением о непротивлении злу насилием.
Нравственное чувство Толстого оказалось сильнее его моральной философии. Подобно этому нравственное чувство Лебедева оказалось сильнее его политического скептицизма.
Судьба физика Лебедева и более прямым образом связалась с судьбой писателя Толстого. Не вынеся нравственного разлада с современным ему обществом, со своими близкими и с самим собой, восьмидесятидвухлетний Лев Толстой покинул свой дом, спустя несколько недель заболел и умер на железнодорожной станции Астапово в конце ноября 1910 года. Название маленькой станции узнала вся Россия.
Смерть Толстого повлекла за собой студенческие волнения. Провозглашенная Толстым "нераздельность мысли, чувства и дела" побуждала жить с такой же смелой свободой. А для полиции студенческие беспорядки дали повод вторгнуться в жизнь Московского университета, что и привело к отставке его лучших профессоров в феврале 1911 года.
Так аполитичный физик Лебедев оказался вовлечен в политику.
Ленин назвал Льва Толстого "зеркалом русской революции". Некоторые считали, что Толстой, как и русская интеллигенция в целом, был зеркалом вогнутым, которое собирало в своем фокусе общественный жар и в конце концов подожгло революционный костер. даже если так, трудно ответить на вопрос, кто более виноват, - тот, кто "наломал дров", обеспечив обилие горючего материала в обществе, или тот, кто позволил своему душевному огню вырваться наружу.
Во всяком случае для российского интеллигента Лебедева его выбор в 1911 году был не социально-политическим, а индивидуально-нравственным.
Биологу Тимирязеву смерть Лебедева напомнила
невольный крик, когда-то вырвавшийся из наболевшей груди Пушкина, - крик отчаяния, крик проклятия родившей его стране: "Угораздило же меня с умом и с сердцем родиться в России". С умом, пожалуй, - с холодным, саркастическим умом безучастного зрителя комедии истории; пожалуй, и с сердцем, но только без ума, сознающего ужас того, что происходит кругом, угадывающего, что оно готовит в будущем. А еще лучше и без того и без другого.
Бездушная оргия безответственного слабоумия, - вот чему открыт широкий простор в несчастной стране. Но ум и сердце не уживаются в ней. <>
Или страна, видевшая одно возрождение, доживет до второго, когда перевес нравственных сил окажется на стороне "невольников чести", каким был Лебедев? Тогда и только тогда людям "с умом и с сердцем" откроется, наконец, возможность жить в России, а не только родиться в ней, - чтобы с разбитым сердцем умирать.
Для того, кто с разбитым сердцем умер, - для самого Лебедева, с его скепсисом за пределами физики - эти восклицания были непомерно высокопарны. Нет свидетельств, что он мечтал о "возрождении России". Однако этим он отличался от большинства своих коллег. И чем моложе были коллеги, тем революционнее были их социальные - социалистические - мечты. Студенческие волнения в Московском университете - знак эпохи, переживаемой тогда Россией. В 1912 году Московский университет окончил отец Андрея Сахарова.
Эпоха действовала на всей территории Российской империи. Именно в те годы далеко от обеих российских столиц, в Елизаветграде, гимназию оканчивал Игорь Тамм. К восемнадцати годам юноша, проявивший способности к точным наукам, начитался социалистической литературы и стремился к политике. Зная страстный темперамент сына, родители имели основания опасаться за него и настояли, чтобы он поехал учиться за границу - подальше от беспокойных российских университетов. И будущий учитель Сахарова свой первый студенческий год провел в шотландском Эдинбурге.
Это был последний мирный год для России.
Затем грянула мировая война. Ее кровавый опыт предопределил русскую революцию, переросшую в гражданскую войну.
И все это вместилось во второе десятилетие XX века России. А в самом начале следующего десятилетия, в 1921 году, в этой России родился - с умом и с сердцем - Андрей Сахаров.
Рождение советской физики и рождение ФИАНа
Жизнь Андрея Сахарова фактически совпала с эпохой советской цивилизации. В год его рождения - в 1921 году - новая власть окончательно установилась, а в год смерти - в 1989-м - состоялись первые "несоветские" выборы, которые привели гуманитарного физика в парламент страны.
В эту эпоху естествознание стало одной из самых мощных социальных сил, а феномен советской физики в особенности неотделим от советской истории. Имена математика Лобачевского и химика Менделеева получили мировую известность еще в XIX веке. Но ядерно-космические достижения России дореволюционным наследием не объяснить - физика расцвела именно в советское время.
Впрочем, к 1921 году - к окончанию гражданской войны - России было, казалось, совсем не до науки.