Катаев писал об отце Василии с откровенной неприязнью, толкуя пророческую страстность как продолжение уязвленного самолюбия. "Красный поп" был из "белого духовенства", человеком семейным, то есть его архиерейские амбиции, обнаруженные в дороге, весьма сомнительны. Возможно, Катаев попросту посчитал отца Василия предателем былой России и православной церкви и увидел в его гибели кару за служение богоборцам. Накануне роковой проповеди священник якобы читал журнал "Безбожник", на самом деле появившийся под редакторством одессита Емельяна Ярославского только в 1922 году (так по телевизору показывают труп ваххабита рядом с бутылкой водки): лицо с узкой бородкой скрылось за развернутыми страницами - он увлеченно уткнулся в "кощунство, к которому тогда еще не все привыкли, казавшееся настолько чудовищным, что не было бы ничего удивительного, если бы вдруг разверзлись небеса и оттуда из черной тучи упала зигзагообразная, ослепительно-белая молния".
Здесь возникала еще одна кинематографичная рифма: гибель "красного попа", обласканного большевиками, была близка по времени к смерти катаевского отца Петра Васильевича, как мы помним, истово набожного, из духовного сословия.
Отец Катаева умер в Одессе в отсутствие сына. Поездки селькора случались часто и могли быть затяжными.
Обедневший старик, которому помогали оставшиеся епархиалки и семинаристы, не мог рассчитывать на сыновей - оба были заняты выживанием. Очень вероятно, что в последние годы он подрабатывал банщиком в санитарном поезде. Под конец он поселился в районе рукотворной горы Чумки у племянницы Зинаиды, которая, осиротев, относилась к нему как к родному отцу. Ее муж Павел Федорович Рябушин, начальник водопроводной станции Чумка, и стал заявителем в одесском загсе смерти Петра Васильевича.
Он умер от "мозгового кровоизлияния" 21 февраля 1921 года (на шестьдесят пятом году жизни). Его похоронили на Втором христианском кладбище Одессы между матерью и женой.
Валя и Женя вернулись в город уже после похорон отца.
И приход на кладбище, где отец похоронен, и дальнейшее распоряжение вещами умершего - все детально повторяется и в "Отце", и в "Траве забвенья", между которыми более сорока лет. Ощущение вины присутствует везде… В хате на краю глухого села он приснился "красивым, темнобородым и молодым, похожим на Чехова, каким он и был некогда", и сын проснулся в слезах, а в уезде получил телеграмму, "но ему не нужно было ее читать" - все и так было ясно.
Катаев избыл вещи, наследником которых стал. Он позвал старьевщиков и отдал всё, дочиста, плача и чувствуя опустошающую свободу сиротства.
Харьков
Валентин Петрович уехал в Харьков, ставший столицей Украины, откуда дорога лежала в Москву.
14 апреля 1921 года в Харьков поехал Нарбут - теперь уже заведовать УкРОСТА (туда влилось ЮгРОСТА), а с ним отправился и целый вагон подопечных.
Перед отъездом Катаев простился с Лидией Карловной Федоровой и заночевал на ее даче.
Катаев рассказывал: "Поехали Олеша, я, машинистки, художники". Остался в Одессе Багрицкий. На вокзал попрощаться пришел Бабель.
В Харькове уже возник первый в стране Союз писателей. Тогда же перебрался и Ингулов, ставший заведующим отделом агитации и пропаганды ЦК КП(б) Украины. (Кстати, одесский сборник стихов 1920 года "Плоть" Нарбут посвятил Ингулову.)
Прежняя агитационно-литературная деятельность продолжилась и тут. "Возили нас на машине по воинским частям, по заводам, в провинцию, - вспоминал Катаев. - Я даже читал лекции по поэзии времен французской революции, об Эжене Потье. Платили нам пайками".
Одесситы приехали из нищего города, но в Харькове оказалось не легче.
Александр Лейтес, руководивший харьковским литотделом наробраза, вспоминал, что прибывшие были "истощены и обтрепаны, летом ходили босиком - не было обуви. Но несмотря ни на что были они полны творческих планов, хотели завоевать литературу. Настроены были весело, юмористически, несмотря на все трудности. Пригласили меня к себе и сразу стали угощать собственными стихами. И они меня потрясли - эти стихи… Катаев читал великолепные сонеты. Да, может быть, они тогда казались великолепными в этом городе - странном, но реальном от голода и нищеты. Но впечатление их стихи оставили сильное".
Сборник катаевских сонетов назывался "Железо" ("Ленин", "Энгельс", "Демулен", "1905 год" и др.), но не вышел, как объяснял Катаев, из-за отсутствия бумаги. Зато отдельной книжечкой "В хвост и в гриву" в библиотечке "Красной осы" были изданы его сатирические агитационные вирши. Катаев стал секретарем журнала "Коммунарка Украины". Он переводил Павло Тычину и Лесю Украинку для большой антологии украинской поэзии и написал героическую драму "Осада", которую оценивал иронично (хотя один раз ее в Харькове все-таки поставили).
А главное, продолжал писать рассказы.
Летом 1921 года начался настоящий голод. Жестокая засуха, разрушения Гражданской войны, продразверстка, а следом сокращение посевных площадей - все привело к масштабной беде, когда голодали по стране десятки миллионов.
В харьковском "Коммунисте" Катаев (под инициалами "В. К.") встречал этот ужас стихотворением "К молодежи", сочетавшим человеческое отчаяние и лозунговую бодрячесть:
И вот теперь, когда на нас
Идет неумолимый голод,
Все на работу в добрый час,
Кто сердцем тверд и духом молод.
Через годы, в 1936-м, в рассказе "Черный хлеб" он вернулся к тому времени и другу Олеше, с которым делил номер в общежитии (бывшая гостиница "Россия") без наволочек, простынь и одеял, обмененных на сало: "Не имея денег, чтобы купить, и вещей, чтобы продать, ослабевшие и почти легкие от голода, мы слонялись по выжженному городу, старательно обходя базар".
Впрочем, полное отсутствие еды было коротким эксцессом, вызванным перебоем в работе столовой. "В те времена за выступления платили продуктами", а молодые поэты выступали непрерывно - по заводам, клубам, красноармейским частям, агитпунктам, школам и санаториям. Общественное положение не давало протянуть ноги: "Наши четверостишия были написаны на всех плакатах города". Пускай и жалкие, а все-таки продукты поступали не только за выступления как гонорары, но и почти бесперебойно как зарплата. Позднее в рассказе "Красивые штаны", где ясно проступало харьковское общежитие, двое, прозаик и поэт, в которых можно узнать автора и Олешу, наставительно советовали незадачливому коллеге, изнывавшему от голода: "Пьесы агитационные надо писать", и на вопрос: "Агитационные?" - повторяли: "Агитационные".
И все же такая жизнь больше напоминала выживание. Катаев вспоминал, что они с Олешей ходили босиком, продав ботинки. Правда, есть свидетельства, что на босых ногах были сандалии. Вот как о харьковском знакомстве со "странными молодыми людьми" рассказывал писатель Эмилий Миндлин. Дело было в харьковском ТЕО - театральном отделе: "Один - повыше и почернее, был в мятой шляпе, другой - пониже, с твердым крутым подбородком, вовсе без головного убора. Оба в поношенных костюмах бродяг, и оба в деревянных сандалиях на босу ногу… Тот, что повыше, оказался Валентином Катаевым, другой - Юрием Олешей". Миндлин уверенно твердил: "В Харькове они походили на бездомных бродяг!"
Катаев о том же: "На нас были только штаны из мешковины и бязевые нижние рубахи больничного типа, почему-то с черным клеймом автобазы". Такая одежда была типична - по воспоминаниям Лидии Суок-Багрицкой, ее муж "ходил в казенной рубашке с большим штампом на груди".
Миндлин продолжал: "Мы условились на другой день встретиться в ЛИТО (литературном отделе. - С.Ш.).
- Завтра я им доставлю железо, - сказал Катаев.
Я не удивился бы, если бы оказалось, что этот веселый молодой человек в деревянных сандалиях на босу ногу, помимо того, что пописывает стихи, работает грузчиком. Только зачем бы ЛИТО - железо? Впрочем, может быть, там собирают лом?"
Разумеется, назавтра Катаев пришел с сонетами.
В том августе за стеклом пыльной витрины телеграфного агентства двое друзей увидели портрет Александра Блока в черно-красной раме.
Катаев писал: они до того ужаснулись этой смерти, что и сами почувствовали приближение своих смертей - это была и навсегда ушедшая часть молодости, и внезапно по-особенному удивившая среди привычного насилия "мирная" кончина. Хотя разве не происходили тогда "мирные" голодные смерти повсеместно?
В том же августе 1921 года под Петроградом был расстрелян Николай Гумилев.
Кстати, в номере с Катаевым и Олешей был третий - поэт Эзра Александров (Зусман), который спустя год уехал в Палестину, где стал писать стихи на иврите. Он вспоминал: "В комнате была одна кровать и много мышей", а для того, чтобы прокормиться, годились все средства: "Я помню, например, какую-то историю с одеялом, которое Олеша обязался передать в Харькове какой-то женщине, а он его спустил на Харьковском рынке. Женщина приходила и требовала одеяло, Юрий сочинял ей разные версии, одна другой занимательнее".
Катаев рассказывал сыну: им пришлось продать на рынке гостиничные простыни, наволочки и полотенца.
Александров упоминал, что был в курсе всегда утаиваемых деталей катаевской жизни: "Белые его мобилизовали и произвели в офицеры. Красные арестовали". По александровской версии, Катаев был освобожден милостью Луначарского (приезжавшего в Одессу летом 1920 года), перед которым ходатайствовала делегация поэтов.
"Катаев, как и Багрицкий, был страстный любитель моря и степи, - писал Александров. - У него было обостренное чувство запаха, и он мне иногда казался красивой охотничьей собакой. В его теплых, слегка прищуренных глазах было что-то от цыганщины".
В Харьков приехал с выступлениями Маяковский.
"И когда он дошел до стиха: "Мы тебя доконаем, мир-романтик!", - вспоминал Катаев, - то нам с Олешей показалось, что он смотрит прямо на нас".
Олеша был скорее разочарован: "Вышел, в общем, обычного советского вида, несколько усталый человек".
Художник Косарев рассказывал об этом вечере, где он в шестом ряду сидел как раз с Катаевым и Олешей: "Когда Маяковский кончил читать и наклонился, чтобы поднять лежащие на просцениуме записки, Катаев громко сказал: "Маяковский, вы знаете Алексея Чичерина?" - "Знаю". - "А он читает ваши стихи лучше, чем вы". И тут я не поверил своим глазам - Маяковский густо побагровел и как-то беспомощно ответил: "Ну, что ж, я ведь не профессиональный чтец…"".
Сказанное не было хамством. Московский поэт-футурист Алексей Чичерин, приехавший в Одессу в 1920-м на вечер "Коллектива поэтов", славился своим мастерством декламации. Кирсанов называл его "лучшим из литературных чтецов": "В коротких штанишках, с голыми ногами, бритым черепом, великан, голосистый, он великолепно читал Маяковского".
Вероятно, реплика Катаева была попыткой привлечь внимание и "законтачить" (вспомним: Бунин называл поведение Вали при первом знакомстве "смелым, на границе дерзости"). Вдобавок Катаев мог попытаться подыграть Маяковскому, слегка грубияня ему в пандан. Но лишь слегка, он не стал бы рисковать - в президиуме сидело все партийное руководство, включая Ингулова.
Версию о желании познакомиться подтверждают мемуары литератора Арона Эрлиха, который оперировал катаевскими откровениями, как всегда насмешливыми, по поводу собственных неудач и устремлений: "Однажды в Харькове Маяковский давал свой открытый вечер, читал "Левый марш", "150 000 000". Катаев и еще несколько молодых, совсем еще безвестных в ту пору литераторов послали поэту записку. Полная самых пламенных восторгов, она заканчивалась робкими надеждами на встречу. Возможно, поэт второпях ничего не понял, не разобрался в просьбе своих молодых товарищей. Во всяком случае, ответа на записку не последовало".
Советы Ингулова
Осенью 1921 года в харьковской прессе развернулась полемика "о роли художника в революции".
В газете "Коммунист" Сергей Ингулов с 27 сентября по 2 октября опубликовал цикл статей "Люди революции" с призывом к литераторам рассказать про современные им потрясения и перемены. Он обвинял молодых, что те отмалчиваются, ссылаясь на отсутствие сюжетов и героев.
Первая статья "Где ты теперь?.." была направлена против сторонников "исторической дистанции", полагавших, что требуется время для изображения и осмысления больших событий. Он приводил пример недавнего прошлого, Первой мировой: "Художники - даже эстеты и декаденты - не пугались обращения к сегодняшнему дню". Три следующие статьи ("Люди в бандитизме", "Пасечник", "Девушка из совпартшколы") были отданы фактологии - будто бы реальным людям и эпизодам Гражданской войны. Я уже цитировал Ингулова, поведавшего о подвиге гражданки, сдавшей своего возлюбленного штабс-капитана в объятия ЧК.
Катаев откликнулся на "партийный призыв". В "Коммунисте" рядом с заключительной статьей Ингулова о любви к большевизму, пересилившей любовь к белогвардейцу, появился его рассказ "Золотое перо", как бы в подтверждение тезиса, что писать о Гражданской войне можно и нужно.
Но что это был за рассказ… "Золотое перо" с натяжкой назовешь пропагандистским, да и вопрос еще: в чью пользу? Это драматичное и достоверное описание жизни Бунина (писателя-академика, лихорадочно увлеченного новой прозой) весной 1919 года - накануне и во время эвакуации сил Антанты, когда в Одессу ворвался атаман Григорьев. И как обычно у Катаева того времени, совсем не очевидно, на чьей стороне его симпатия: "Красные неуклонно смыкали кольцо вокруг города, и с каждым днем это кольцо все больше и больше походило на петлю". Вот с писателем разговаривает белый генерал "лаконически и откровенно, с прелестной грубоватой простотой солдата, не раз глядевшего в глаза смерти". Вот город захвачен, писатель отказывается уезжать, он ждет смерти, но отряд, вломившийся к нему в дом, останавливает вымоленная его другом-художником "охранная грамота". Большевики, чертыхаясь, уходят ("Пойдем, братва"). Академик избежал расстрела.
"Вместе со страшной усталостью сердце его наполняла непонятная горечь, как будто он только что возвратился с похорон очень близкого человека".
(Бунин в 1946 году передал Катаеву свою книгу "Лика" с надписью: "Валентину Катаеву от академика с золотым пером", и одаренный не без гордости ее демонстрировал на камеру при съемках позднесоветского фильма о себе.)
Между тем на тезисы Ингулова стали отвечать. В газете харьковского УкРОСТА "Новый мир" 5 октября вышла статья поэта Георгия Шенгели, просто озаглавленная "Почему?". "Писатель безмолвствующий - лишь честный писатель", - полагал Шенгели, которому казался нелепым и неуместным пролеткультовец, "заявляющий, что он понимает революцию и воплотит ее в своих писаниях. Ни черта не понимает и ни черта не воплотит". Шенгели сомневался, что на пепелище может легко и быстро вырасти хорошая "идейная" литература: "Задавили события. Сдвиг слишком велик. Перевернуты не только устои быта, - смещены все познавательные навыки, искривлены все привычные циркули и ватерпасы, с которыми ранее познающий подходил к своему опыту".
Но разве Катаев не показал, что психологизм и краски могут жить в новых условиях? Очевидно, Шенгели отнес его рассказ не к "революционному искусству", а к "эмпирическим зарисовкам", которым отказывал в "обобщающей силе".
Тогда же, в октябре 1921 года Катаев и Олеша ненадолго вернулись в Одессу, где обменялись "идейно выдержанными" экспромтами.
Катаев:
Покинув надоевший Харьков,
Чтоб поскорей друзей обнять,
Я мчался тыщу верст отхаркав,
И вот - нахаркал здесь в тетрадь.
Олеша:
Прочтя стихи твои с любовью,
Скажу я, истину любя,
От них я скоро харкну кровью
Иль просто харкну на тебя!
Их финансовые дела стали налаживаться. Тогда же, осенью, Олеша забрал с собой в Харьков свою возлюбленную Серафиму. Поселились вместе с Катаевым, снимая две комнаты на углу Девичьей и Черноглазовской улиц.
По признанию Катаева, они сильно сблизились с Нарбутом: "…часто проводили с ним ночи напролет, пили вино, читая другу другу стихи".
В 1922 году в Польшу уехали родители Олеши.
"Помнишь, ты несколько раз говорил, что я не буду себя здесь чувствовать хорошо и буду тосковать - это ты был совершенно прав - я страшно скучаю по югу, - писала ему мать Олимпия Владиславовна. - Если б Ванда была жива, все было бы хорошо и мы наверно не уезжали бы из России".
В том же году в Харькове Катаев познакомился с Мандельштамом, оставившим голодный Петроград и путешествовавшим по стране. Об этом есть в воспоминаниях Надежды Мандельштам: "В Харькове был перевалочный пункт, откуда южные толпы рвались в Москву… Все жили конкретным случаем, живописной, вернее, забавной подробностью, явлением, пеной с ее причудливым узором… Забавный и живописный оборванец, Валя Катаев, предложил мне пари: кто скорее - я или он - завоюет Москву".
Часть третья
"Слава валяется на земле. Приезжайте в Москву и подымите ее"
Москва
Переезду в Москву способствовало новое возвышение Нарбута, которого перевели в столицу в отдел печати ЦК РКП(б). Следом потянулись его подопечные, первым из которых был Катаев. Но в Москву поехал и Ингулов - поступил в Главполитпросвет на должность заместителя завагитотдела.
В Москву отовсюду, из родных мест и тех, куда были заброшены Гражданской войной, съезжались молодые литераторы - например, в 1921 году Михаил Булгаков из Батума через Киев, в 1922-м - Николай Асеев с Дальнего Востока (он чуть не уехал в Харбин вместо своего приятеля поэта Арсения Несмелова), Катаев и почти одновременно с ним Шенгели из Харькова. "Едущих в Москву можно было распознать по блеску глаз и по безграничному упорству надбровных дуг", - наблюдала Вера Инбер. Они ехали оттуда, где только кончилась война и все время менялась власть, туда, где давно шла мирная жизнь.
"Я мечтал раскусить Москву, как орех, - признавался Катаев. - Я мечтал изучить ее сущность, исследовать, осмотреть, понять, проанализировать. Я мечтал увидеть наркомов и Кремль, пройтись по Тверской, снять шапку перед мелкими куполами арбатских часовен (о, Бунин, Бунин!)". Приехал он в марте, в потертом пальтишке, перешитом из солдатской шинели, с плетеной корзинкой, "запертой вместо замочка карандашом, а в корзинке этой лежали рукописи и пара солдатского белья". "Как сейчас помню только что появившегося в Москве молоденького В. Катаева в какой-то пелерине вместо пальто", - писал артист Театра оперетты Григорий Ярон.
Это была Москва храмов, бульваров, переулков, голых садов, деревянных домиков, извозчиков и громыхающих среди талого снега трамваев. Столица нэпа. Время разгульного "мещанина" - обилие торговых лавок, частных магазинов, закусочных, пивных, кабаре и ресторанов, где выступали артисты-куплетисты и цыгане. Начался журнальный бум: множество изданий с юморесками, пародиями, карикатурами, фельетонами, веселыми зарисовками из обыденной жизни.
"Помню, я в первую ночь после приезда ночевал на десятом этаже дома Нирнзее", - делился Катаев. Увиденное с этой высоты он обрисовал через год в еженедельнике "Красная нива": "Внизу шумела ночная Москва. Там ползли светящиеся жуки автомобилей и последних вагонов трамвая. Из ярких окон пивных и ресторанов неслась музыка, смешиваясь с гулом толпы и треском пролеток. Светящиеся рекламы были выбиты на крышах электрическими гвоздями".