У Катаева успели пожить все перебиравшиеся из Одессы в Москву (поэтому Надежда Мандельштам писала об этом жилище не как о персонально катаевском, а как о "ранней богемной квартире одесситов").
С одной стороны, их пригрел нэп, с другой - сальность и приниженность нэпманов были им чужды, а еще - темперамент жителей теплых краев удачно совпал с легкими жанрами, востребованными тогда, так что все-таки само время (авантюр, трагикомедии и фантасмагории) пропитало множество литературных произведений.
Эрлих вспоминал, что дом Катаева был местом "вечерних сборищ". "Многие из нас приходили сюда с рукописями - почитать новое произведение, обсудить с товарищами свою удачу или неудачу. В складчину покупали пиво или вино… на закуску - тарань, козий сыр, колбаса, соленые огурцы. Начиналось чтение, после чтения пили и закусывали, а затем приступали к нелицеприятному разбору рукописи. Суровой критике подвергались и сюжет, и тема, и стиль, правда замысла и правда исполнения. Однажды я принес сюда пьесу - первую пробу свою в драматургии. Конечно, блин этот вышел комом. Да и вообще весь тот вечер складывался крайне неудачно. Денег ни у кого не оказалось - мы сообща едва наскребли около трех рублей. Хозяин дома распорядился:
- Три бутылки пива и одну тарань пожирнее!
- Только? - презрительно усмехнулась домработница; она уже успела привыкнуть к нашим разговорам, наслушалась наших выражений и словечек, поэтому с заметными нотками сочувствия в голосе высказалась так: - Пиво да вобла? Это - не тема!
- Ничего-ничего, сойдет…
- Да как это сойдет? Вон вас сколько народу… Кагору надо бы бутылочек минимум пять, ну и сыру швейцарского, икорки красной, свеженькой ветчинки - вот это тема! Поворот действия получится…
Но не было у нас средств "для поворота"".
Я привел обширную цитату прежде всего из-за реплики "привыкшей" домработницы. При перечислении желанных яств, кажется, заговорил сам Катаев! Наступательная интонация, наивно-циничная связка между хорошей закуской и качеством текста… Определенно он имел влияние на эту женщину.
14 июня 1923 года Катаев послал в Коктебель Максимилиану Волошину (тому самому, с которым у него никогда не ладилось) "самый сердечный привет и братство". Он сообщал, что с Толстым, отбывшим в Берлин "за женой и ребятами", много вспоминали и самого Волошина, и "великолепные и нелепые дни, проведенные в 19 году в Одессе", и призывал приехать в Москву и примкнуть к их кругу. "Я устроился очень хорошо, много пишу стихами и прозой… Москва ждет Волошина. Он не должен обмануть ее ожиданий. Москва - изумительный город. Десятки салонов работают на пользу отечественной поэзии… Правительство, при восторженной поддержке армии, флота и вооруженного населения, с минуты на минуту готово объявить поэтов вне закона. Москва ждет вас. Старые мастера нужны Москве. Приезжайте. В Охотном ряду в рыбных магазинах висят громадными бревнами фантастические осетры, которые сочатся и благоухают. Винторгуправление за небольшую плату отпускает желающим неплохое грузинское вино. В пивных подают очаровательное пиво, черное и белое, окруженное тарелочками с мокрым горохом, тонко нарезанной "глупой воблой воображения" и сухариками. На мраморных столиках, покрытых пивной влагой и пеной, покоятся локти лучших и интереснейших людей современности".
Катаев и Хлебников
На Мясницкой неподалеку от катаевского дома в кирпичных корпусах расположилось общежитие Вхутемаса - образованных в конце 1920 года Высших художественно-технических мастерских. Многие вернулись с фронтов и еще носили буденовки, папахи и шинели. Здесь преподавали Родченко и Татлин, Фаворский и Кандинский, под началом которого расцвел абстракционизм. Стены общежития были увешаны картинами, где сплетались причудливые фигуры и линии. Во Вхутемасе реализм тщетно пытался сопротивляться новым течениям. Ленин, посетивший мастерские с Крупской, был огорчен, когда на его вопрос: "Должно быть, боретесь с футуристами?" - студенты ответили хором: "Нет, Владимир Ильич, мы сами футуристы!"
В этом общежитии в конце 1921 года поселился вернувшийся из Персии и других странствий Велимир Хлебников. Художник Сергей Евлампиев рассказывал: "Он без всяких лишних слов тихим голосом попросил его принять в нашу коммуну, так как ему негде жить и питаться".
Голодный, лохматый, беззубый, мучимый лихорадкой, Хлебников занимался стихами и трактатом "Доски судьбы" с математическими формулами, который был издан крошечным тиражом в конце 1922-го. В Москве он почти не печатался, не считая появившегося в "Известиях" антинэпмановского стихотворения "Не шалить":
Не затем у врага
Кровь лилась по дешевке,
Чтоб несли жемчуга
Руки каждой торговки.
В доме во дворе Вхутемаса жил футурист, "заумник" Алексей Кручёных. Он был маниакальным литературным коллекционером, благодаря чему сохранились творческие автографы многих писателей, включая Катаева. В письме "дорогому товарищу Кручёных" зимой 1922-го Катаев делился с ним "наблюдениями в области звукообраза", в качестве удачного примера переклички созвучий приводя стихи Пастернака и собственное стихотворение "Бриз".
Той зимой, вспоминал Катаев, Велимир Хлебников, "странный гибрид панславизма и Октябрьской революции", жил у него несколько дней в комнате в Мыльниковом, беспорядочно читал стихи, которые, как известно, хранил небрежно и часто терял. "Он благостно улыбался, как немного подвыпивший священнослужитель".
После выхода "Алмазного венца" недоброжелатели пытались поставить под сомнение их знакомство. Тем не менее в альбоме Кручёных, составленном в 1920-е, есть фотография "председателя земного шара", к которой Катаев приписал с будетлянским оттенком: "Встречался с Хлебниковым в 922 году в Москве. Гениальный человек. И еще более гениальный поэт-речетвор. Валкатаев". А в записях Олеши - другое свидетельство: "Я Хлебникова не видел. У меня такое ощущение, что я вошел в дом и мог его увидеть, но он только что ушел. Это почти близко к действительности, так как он бывал в квартире Е. Фоминой в Мыльниковом переулке, где жил Катаев и где я бывал часто. Катаев его, например, видел и именно у Е. Фоминой. Из рассказа Катаева создавалось впечатление, во-первых, человеческой кротости того и все же такой сильной отрешенности от материального мира, что казалось: это идиот".
Надежда Мандельштам вспоминала, как перед самым отъездом из Москвы Хлебников "приходил есть с нами гречневую кашу в Дом Герцена и молча сидел, непрерывно шевеля губами". Она же рассказала о том, что ее муж потащил Хлебникова к Николаю Бердяеву, который в тот момент был одним из руководителей "всероссийского союза писателей", подчеркнуто небольшевистского объединения авторов "старой формации", имевшего тем не менее хозяйственные возможности. "Мандельштам набросился на него со всей силой иудейского темперамента, требуя комнаты для Хлебникова… Представляю себе, как испугался не подготовленный к буре Бердяев. Со слов Мандельштама я знаю, что такого приступа тика, как во время этого разговора, он у Бердяева никогда не видел". В комнате было отказано.
Хлебников покинул столицу и скончался в том же году в селе Санталове Новгородской губернии. Сам же Бердяев в 1922-м же был отправлен из страны на "философском пароходе".
Тогда же Катаев приютил у себя "банду поэтов-ничевоков" из Ростова-на-Дону.
В калужском журнале "Корабль", выходившем всего год и охотно печатавшем писателей "старой формации", появился его рассказ "Восемьдесят пять" с пояснительной сноской "Из эпохи гражданской войны и борьбы с контрреволюцией" - чекист разоблачил чекиста, как оказалось, когда-то агента царской охранки. Именно здесь впервые исподтишка Катаев передал свои предсмертные переживания в застенках: "Он уже видел себя введенным в пустой гараж" и также исподтишка убил героя, словно бы с облегчением, с мучительным, но освобождающим приятием такого финала. По сути, провидчески возник мотив взаимного истребления новых властителей. Катаев как будто бы вновь (и на этот раз тоже исподтишка) пробовал ответить на свой вопрос времен Первой мировой: можно ли превратить ужас в красоту природы, труп в музыку? "Бобров мечтательно курил, устало глядя в окно на приливавший рассвет, и зевал. Стоявший у двери сделал два шага вперед и выстрелил Боброву в затылок… Пороховой дым тонкими ниточками вытягивался в окно, смешиваясь с кисельным запахом лип".
Тем временем он пытался издать книгу.
В мае 1922 года предложил Госиздату сборник рассказов "В осажденном городе". Издательство отдало рукопись критику Петру Когану (уже знакомому с Катаевым, пытавшимся пристроить у него стихи Хлебникова). Коган отозвался одобрительно: "Автор наделен наблюдательностью. Рассказы написаны человеком, пережившим то, о чем он пишет, и потому подкупают той особою искренностью, какая свойственна очевидцам. Автор несомненно талантлив, хотя сюжеты выбирает не грандиозные и неглубокие. Но тем не менее это хотя и миниатюры, но законченные. Достоинство и то, что содержание современно - наша революционная эпоха и события освещены в духе революции". И все же в Госиздате приняли решение рукопись "временно отложить".
Затем Госиздат в лице Михаила Столярова отказал Катаеву в публикации книги сонетов о Гражданской войне "Железо": "Автор - читатель и поклонник Эредия, мастера декоративного сонета. О гражданской войне он пишет только потому, что эта тема любопытная и благодарная. Он зарисовывает ее эпизоды, оставаясь сам равнодушно внимательным наблюдателем".
Столяров жестко отрецензировал и пьесу "Героическая комедия": "Пьеса Катаева производит то же впечатление, что и сонет его. Только она гораздо слабее технически… Почему она комедия - неизвестно: в ней ровно ничего комического. Это скорей мелодрама на революционную тему. Сын казненного революционерами короля - предводительствует революционными войсками против белых. Устроенный им заговор не удается, приходится спешно снимать королевский плащ… но его уже видела в плаще влюбленная в него "товарищ Анна". Пламенная революционерка, секретарь. Она застреливается - а принц, видя свое поражение, переходит на сторону революции. Все это удивительно "психологично". Добавим к этому, что рабочие представлены как смутный фон… Нет, совершенно неудачная пьеса".
А вот уже сборник стихов, зарубленный в 1923-м:
"Книги, просмотренные политотделом по выходе из печати.
Распространение задержано.
В. Катаев. "Первое, огонь!" Содержание крайне убого. Материал стар, есть нездоровая эротика. Ненужная книжка".
Катаев и Булгаков
Они называли друг друга Мишунчик и Валюн.
Катаев приходил в комнату в коммуналке в доме на Большой Садовой, том самом, где обосновался Воланд: там Булгаков жил со своей первой женой Татьяной Лаппой, не давшей погибнуть ему от морфинизма и выходившей от тифа. У них всегда можно было получить тарелку наваристого украинского борща и крепкий чай с сахаром внакладку. Сама Лаппа в конце жизни вспоминала: "Пирожков напекла, а пришли Олеша с Катаевым - все полопали". "Нас он подкармливал, - подтверждал Катаев. - У Булгаковых всегда были щи хорошие".
Детский писатель Владимир Левшин, который в начале 1920-х годов был соседом Булгакова по "нехорошей квартире", спросив себя: "Кто у него бывал?" - отвечал: "На моей памяти, чаще всех - Валентин Катаев… С приходом Катаева почти всегда появляется на столе любимое обоими шампанское" и вспоминал, что Катаев в то время продолжал боготворить далекого Бунина, "переводя на него разговор": "Бунин для Катаева то же, что Париж для Эренбурга".
Левшин был одним из позднее облагодетельствованных Катаевым, впрочем, под шампанское он выслушивал критику своих тогдашних литературных опытов и от соседа (деликатно), и от гостя (напрямик): "Катаев более категоричен. "Вы не умеете писать для детей!.. Вот как нужно: Телочка, телочка, на хвосте метелочка. Образно и ничего лишнего". И, очень довольный своим двустишием, улыбается по обыкновению хитро и ядовито. Ничего, впрочем, ядовитого в его отношении ко мне нет. Это ведь ему я обязан первой публикацией моих сатирических стихов в "Красном перце". Он ввел меня на так называемые "темные" (от слова "тема") заседания "Крокодила". Он же трогательно утешал меня после неудачной попытки пристроить один из моих рассказов в какой-то журнал: "Не унывайте! Бунин говорил мне: всякая рукопись непременно дождется, когда ее напечатают"".
Поначалу в Москве Булгаков бедствовал, но дела его стали выправляться (непрерывно писал для прессы). В комнате был настоящий письменный стол, заваленный бумагами, хозяин расхаживал в байковой клетчатой пижаме, а позже стал являться в редакцию в шубе без застежек под названием "русский охабень" (по уверениям Катаева, отмечавшего провинциализм друга, однажды он пришел в "Накануне" в шубе поверх пижамы).
Булгаков, как было сказано, с неудовольствием стал сотрудничать с примиренческим "Накануне", которое не любили эмигранты и презирали коммунисты. До конца дней он сохранил в домашнем архиве вырезку, указывавшую на его радикально антибольшевистскую статью "Грядущие перспективы" 1919 года. Но главным для него было выживание при той власти, в прочности которой он не сомневался. В "Накануне" он был встречен на ура, печатался в каждом номере, очаровал сотрудников и читателей, а Алексей Толстой требовал из Берлина: "Побольше Булгакова!" Миндлин называл Булгакова и Катаева "самыми любимыми авторами читателей "Накануне"".
Булгаков был постарше и, безусловно, консервативнее Катаева, все же затронутого левым романтизмом, богемным бунтарством, пафосом ниспровержения авторитетов. Равнодушный к современной литературе, Михаил Афанасьевич с ровным жаром любил классику. "У него были устоявшиеся твердые вкусы. Он ничем не был увлечен, - вспоминал Катаев. - Тогда был нэп, понимаете? Мы были против нэпа - Олеша, я, Багрицкий. А он мог быть и за нэп. Мог… Вообще он не хотел колебать эти струны (это Олеша говорил: "Не надо колебать мировые струны") - не признавал Вольтера".
Катаевское неприятие нэпа носило прежде всего эстетический характер, но вновь уточним: и материально, и стилистически нэп пригодился всей его компании. Существенно, что отрицание атмосферы нэпа не было увязано исключительно с "левой идеей". Так православный писатель Иван Шмелев, еще не уехавший из страны, отмечал: "Москва живет все же, шумит бумажными миллиардами, ворует, жрет, не глядит в завтрашний день, ни во что не верит и оголяется духовно. Жизнь шумного становища, ненужного и случайного". Да и катаевская эстетика бывала весьма противоречива - так, "рапповская" критика злорадно подмечала за ним "социально-характерное" любование тем самым "уголком жизни": "В частно-коммерческих магазинах висели бревна осетров, которые сочились желтым жиром. Восковые поросята лежали за стеклами Охотного ряда… Да, это была Москва. Это был нэп" (рассказ "Фантомы").
В то время Катаев воспринимал Булгакова не как писателя, а как фельетониста, но нечто сближало их помимо литературы. Они, что называется, были "социально близки". В альбом Кручёных вклеена общая фотография Катаева, Олеши и Булгакова 1920-х годов с шуточным катаевским пояснением: "Это я, молодой, красивый, элегантный. А это обезьяна Снукки Ю. К. Олеша, грязное животное, которое осмелилось гримасничать, будучи принятым в такое общество. Это Мишунчик Булгаков, средних лет, красивый, элегантный".
Катаев и Булгаков то и дело ночами ходили в казино (в нэпманской Москве действовали два игорных дома). "Судьба почти всегда была к нам благосклонна, - вспоминал Катаев. - Мы ставили на черное или на красное, на чет или на нечет и почему-то выигрывали". Катаев, очевидно, ходил в казино и в одиночку. "Однажды я выиграл 6 золотых десяток, - делился он с литературоведом Мариэттой Чудаковой. - Две я проел, а на 4 купил в ГУМе прекрасный английский костюм. Ну, прекрасный… Цвета маренго… Но не было ни рубашки, ни галстука, ни ботинок. (Смеется.) Ну ничего, я носил свитер!"
Павел Катаев вспоминал: "Слушая папины рассказы о том, как можно было прийти в казино, поставить деньги - крепкие советские червонцы, выиграть и на выигрыш купить еды и выпивки на всю компанию, я испытывал чувство восторга и зависти. Как это ни странно (а может быть, вовсе и не странно, а вполне естественно), эти истории дышали свободой".
Леля
Накануне наступления 1923 года Катаев, зайдя к Булгаковым, звал их встречать вместе Новый год. Булгаков сказал, что приглашен к Коморским, в просторную квартиру адвоката, где бывали разные литераторы и всегда хорошо угощали. Тогда Катаев обратился к Татьяне Лаппе: "Если он приглашен - пойдемте в нашу компанию!" - что Булгакову, конечно, не понравилось: "Вот еще какие глупости, ты еще туда пойдешь!"
А через неделю Катаев познакомился с Лелей, двадцатилетней синеглазой студенткой, сестрой Булгакова.
Леля, Елена Афанасьевна Булгакова, родилась 2 июня 1902 года в Киеве. Она училась в Киевском институте народного образования.
Булгаков пригласил Катаева в сочельник. Характерно, что собрались "по старинке" встретить праздник Рождества Христова. Там и состоялось знакомство с девушкой, впервые приехавшей в Москву на каникулы. В углу стояла елочка. Катаев читал стихи.
Кстати, диссонансом этим посиделкам была демонстрация, прошедшая по улицам Москвы 7 января 1923 года. Впервые отмечалось "комсомольское рождество". Ряженые несли пятиконечные звезды и плакат: "До 1922 Мария рожала Иисуса, а в 1923 родила комсомольца". Между тем Булгаков и Катаев были близки и по "религиозной генеалогии": у обоих деды - священники, а отцы - очень набожны и даже внешне похожи на "духовных лиц" (Афанасий Булгаков - богослов и историк Церкви).
Начались свидания с Лелей: "Мы смотрели в Театре оперетты "Ярмарку невест", и ария "Я женщину встретил такую, по ком я тоскую" уже отзывалась в моем сердце предчувствием тоски".
Был лютый мороз. Там у Патриаршего пруда, где однажды возникнет Воланд, "возле катка у десятого дерева с краю", зачем-то обмотанного "колючкой", они целовались.
"Это дерево - мое, - написал он по свежим следам. - Возле него она сказала мне: "Люблю". За последние пять лет никто не говорил мне ночью, в снегу, возле колючей проволоки, у черного ствола дерева "люблю". Мне кричали "стой", меня расстреливали, раздевали, били рукояткой револьвера… Но "люблю"…"
"Наши губы были припаяны друг к другу морозом", - написал спустя больше полувека.
Он простудился на этом свидании возле бешеного катка, который температурно сверкал и кружился в нескольких стихотворениях 1923 года:
Готов! Навылет! Сорок жара!
Волненье. Глупые вопросы.
Я так и знал, любовь отыщется,
Заявится на Рождестве…
Леля, пробыв в Москве около недели, должна была уезжать. "В последний раз ее синие глаза отразились в моем холостом зеркале… В последний раз она сидела у меня на коленях в сереньком мохнатом свитере, и в последний раз я целовал ее полное горло".
Катаев провожал на Брянском вокзале, ожидая ее возвращения через несколько месяцев, и твердил: "Не уезжай". "Не уезжай. Мне нужна хорошая жена и добрый друг. Я устал. Не уезжай".
В отсутствие Лели он пошел к Мишунчику и сообщил, что желает взять ее в жены.