Осенью 1917 года он стрелялся на дуэли.
По утверждению одесского исследователя Феликса Каменецкого, это была последняя в городе дуэль, а вызвал на нее Катаева поэт (будущий эмигрант) Александр Соколовский за "оскорбление женщины".
Стрелялись на пистолетах ранним утром на Ланжероне. До первой крови. Якобы третьим выстрелом Катаев был легко ранен. И дуэлянты отправились обмывать событие. Следов ранения, если оно и было, не осталось, по крайней мере, сын Катаева ничего такого не видел. Но вот следы самой дуэли есть в разных текстах. У поэта Леонида Ласка из объединения "Бронзовый гонг" (враждебного катаевской "Зеленой лампе") в их журнале "Бомба" вышла серия эпиграмм "Бескровная дуэль", где к Катаеву он обращался так: "…Плети венки стихов твоей Прекрасной Даме, / Выдумывай бескровные дуэли для рекламы…" А в беллетризованных мемуарах "Черный погон" одессита Георгия Шенгели читаем: "Сашок Красовский в прошлом году с Отлетаевым нарочно дуэль сочинили, чтобы прославиться. И хотя и стрелялись, - все равно никто не поверил".
Павел Катаев рассказывает: "Все было устроено как перформанс (выражаясь по-теперешнему), так я понял со слов отца".
А может быть, Катаев просто не мог потерять лицо и отвергнуть вызов, брошенный Соколовским?
Игра игрой, но, как знать, уклонись пуля на миллиметр, вся история жизни Валентина Петровича обрушилась бы тогда осенью 1917-го на Ланжероне, где он лежал бы неживой у самого Черного моря.
"Зеленая лампа"
В истории русской литературы было несколько "зеленых ламп" - и дружеское общество петербургской дворянской молодежи, в числе участников которого был Пушкин, и парижский эмигрантский кружок Мережковского и Гиппиус.
Одесская "Зеленая лампа" появилась еще осенью 1917 года, но по-настоящему стала действовать в 1918-м и, по свидетельствам современников, была самым представительным молодежным литературным объединением города того времени. Успех кружка связан в первую очередь с Катаевым. Одесский поэт Георгий Долинов утверждал, что именно Катаев смог устроить все "на коммерческих началах", и при этом: "Беспристрастно говоря, Катаев в свою "Зеленую лампу" отобрал действительно лучшие силы".
Долинов изображал первое появление Катаева на вечере: "Это был молодой офицер в чине подпоручика. Он все время молчал, подергивая в тике головой и напуская на себя вид ветерана войны. Когда до него дошла очередь читать, он, постукивая ладонью о ручку кресла, начал так: "Я прошу снисхождения, так как громко читать не могу, ибо отравлен газами и контужен"… Катаев уже в то время был известен по множеству появившихся в печати чудесных стихотворений, и в этот раз он прочел действительно обаятельные по своей лирической насыщенности "Три сонета о любви", напечатанные впоследствии в изданном нашим кружком альманахе: "Душа полна, как звучный водоем…"".
Поэтесса Зинаида Шишова объясняла: "В 8-ой аудитории Юридического факультета зародился первый Одесский Союз Поэтов. Там я впервые выступила с чтением стихов. Там я познакомилась, а впоследствии сдружилась с Багрицким, Олешей, Катаевым и Адалис… Освободившиеся от влияния "ахматовщины", "гумилевщины", "северянинщины", мы назвали свой кружок "Зеленая лампа"… Враги наши сгруппировались вокруг общества "Бронзовый гонг"".
В альбоме Юрия Олеши, составленном поэтом Алексеем Кручёных, есть стихотворение, подписанное именем "Экзакустодиан Пшенка" и, по видимости, сочиненное Львом Славиным, которое так и озаглавлено "(Поэтическое содружество) Зеленая Лампа":
Небритый, хмурый, шепелявый
Скрипит Олеша лилипут.
Там в будущем - сиянье славы
И злая проза жизни - тут.За ним, кривя зловеще губы,
Рыча, как пьяный леопард,
Встает надменный и беззубый
Поэт Багрицкий Эдуард.Его поэма - совершенство.
Он не марает даром лист,
И телеграфное агентство
Ведет, как истинный артист.Но вот, ввергая в жуткий трепет,
Влетает бешеный поэт -
Катаев - и с разбега лепит
Рассказ, поэму и сонет.
Что до соперников из "Бронзового гонга", Катаев ответил им на страницах журнала "Бомба":
Весь этот ворох гнили
К себе не пустит Парнас.
"Колокол золотой" громили -
Будут громить и вас.
(Торговому обществу "Золотой колокол" принадлежали винные склады в Одессе, разгромленные толпой.)
Долинов вспоминал о студенческом кружке, постепенно превратившемся в "Зеленую лампу" и собиравшемся летом недалеко от моря "в квартире Софьи Соколовой": "В этом гостеприимном доме по вечерам поэты усаживались на полу стеклянной террасы, в углу которой в зелени оранжерейных растений стоял мрачный и загадочный водолазный костюм-скафандр. Он прельщал Багрицкого своей чудовищной неуклюжестью и порождал в нем "морские галлюцинации"". Поэт Борис Бобович давал другую явку, видимо, возникшую позднее: "Собирались мы обычно в квартире "бразильского консула" Мунца, сын которого был членом "Зеленой лампы" и писал застенчивые новеллы".
Что касается названия кружка, которое соотносят с пушкинским, то накануне своего 85-летия в 1982 году Катаев сообщил в интервью одесскому журналисту и краеведу Александру Розенбойму: "Перед первым собранием в консерватории поставили на стол лампу с распространенным тогда абажуром зеленого стекла. Потом мы ее разбили и даже платили кому-то. Отсюда и пошла "Зеленая лампа". А про Пушкина уже потом придумали литературоведы".
По словам Георгия Долинова, который вместе со своим братом Вадимом входил в кружок, "вечера "Зеленой лампы" устраивались по самой разной программе, т. е. литературно-музыкально-вокально-танцевальной. Причем литературной части уделялось большое самостоятельное отделение, в котором авторы читали свои произведения, интимно сидя у стола и по углам стены. Справа стояла кафедра для лектора, конферансье, которым был Петр Ершов, дававший краткие характеристики творчества каждого из выступавших. Вечера "Зеленой лампы" пользовались успехом у публики и у критики, и посещаемость их была весьма внушительной".
"Зеленая лампа" выпускала программки со стилизованным изображением лампы.
А вот как аттестует те вечера "конферансье" Ершов: "В зале Консерватории на протяжении всего смутного одесского 1918 года (фантастическая смена "властей", неразбериха) "Зеленая лампа" стала устраивать открытые платные вечера под несуразным названием - "поэзо-концерты". Удивительно, но - в небезопасные на улицах вечерние часы - концерты собирали изрядное количество публики, и не только молодой. На сцене устраивалась уютная комната. В центре на столе - горящая лампа под зеленым абажуром. За столом в непринужденных позах - поэты: Георгий Долинов, он же прекрасный пианист, Зинаида Шишова, Аделина Адалис (внешне - экзотика, египетский профиль, длинные острые ногти цвета черной крови), Бор. Бобович, Юрий Олеша, Л. Файнберг, Эмилия Немировская, Валентин Катаев, изредка Эдуард Багрицкий и, само собой разумеется, "др."".
Добавим: Анатолий Фиолетов, Анатолий Гамма, Александр Биск, Иван Мунц, Леонид Нежданов, Владимир Дитрихштейн - тот юный немец, с которым вдвоем Катаев в 1914-м впервые пришел к Бунину.
Петр Ершов в мемуарах таким вспоминает своего сотоварища: "Катаев все еще ходил в военных рейтузах и френче, весело щурил монгольские глаза, походя острил и сыпал экспромтами. Всегда шумливый, категоричный, приподнятый, он любил читать свои стихи, тоже приподнятые, патетические. И когда начинал читать, глаза его расширялись, голос звучал сочно и глубоко".
Обычно вечер состоял из нескольких отделений: в первом и во втором - лекция о литературе, музыка, мелодекламация, пластический танец, третье носило название "При свете Зеленой лампы" - стихи. Четвертое - "Ералаш Зеленой лампы" - состояло из инсценировок юмористических рассказов и загадочных "оживленных гравюр". Пятое отделение: "Бал Зеленой лампы - танцы под рояль до утра, дирижер И. Мунц". Билеты желающие могли приобрести как в магазине "Одесских новостей" на Дерибасовской, так и в консерватории у швейцара.
Вот отзыв о первом вечере 4 февраля 1918 года в "Одесских новостях": "Сосредоточенный пасьянс молодых надежд и упований - в зеленом кругу интимной лампы. Кто из них избран, кто обречен? Как сложатся карты их поэтической судьбы?" А вот одесский журнал "Огонек": "Из семи поэтов, читавших свои произведения, ни об одном по совести нельзя сказать, что на произведениях его не лежит печать одаренности".
В программке второго вечера 17 марта публику извещали: "Готовится Третий интимный вечер с лекцией о Чайковском и Четвертый интимный вечер - постановка пьесы Юр. Олеши "Маленькое сердце" в сукнах" (костюмированная. - С. Ж).
Эта трехактная пьеса в стихах (не сохранившаяся) была написана Олешей под впечатлением от стихотворения Шишовой "Смерть" о самоубийстве юноши из-за любви, которое завершалось так:
Бедненький мертвый мальчик, я, как черная злая кошка,
Была на Вашем пути…
Хрупкий такой и нежный, подождите меня немножко
- Я тоже должна уйти…
(Кстати, Зинаиду Шишову, в дальнейшем не только поэтессу, но и детскую писательницу, перед смертью в 1977-м причащал в Москве мой отец-священник: она произвела на него впечатление человека, много испытавшего.)
Премьере "Маленького сердца" Олеши в зале консерватории предшествовал катаевский доклад о символизме.
Он же и был помощником режиссера. В сцене, когда некто "златоволосый Антек" пускает в себя пулю, Валентин должен был выстрелить за кулисами из револьвера, который дал осечку. Пришлось долбануть табуреткой по доскам. Публика была в восторге. Олеша выходил кланяться, а Катаев раздвигал и задвигал занавес.
У зеленоламповцев было свое "Яблочко" - юмористический бюллетень, издаваемый корпорацией студентов, руководимых лозунгом: "Живи пока живется! Смотри на все юмористично и презирай бездарь!", где поэт Борис Бобович писал: "Почему Одесса входить в состав Украины может? Почему же наш журнал называться "Яблочком" не может?"
В июле 1918 года состоялось "поэзо-концертное турне" по Украине.
Зеленоламповцы рекламировали друг друга с горделивым пафосом, и по литературной Одессе даже ходила эпиграмма:
Тебе мой голос не судья.
Я воздержусь от личных мнений.
Ты говоришь - Катаев бог,
Он говорит - Олеша гений.
Впрочем, с большей охотой обменивались нещадной критикой и просто издевками, и эта взаимная придирчивость, пожалуй, была закваской, делавшей их союз прочнее.
Шишова: "Мы вели себя как передравшиеся щенки. Ругали друг друга за каждую слабую (по нашим тогдашним понятиям) строку, подмечали слащавость, подражательность. Писали друг на друга пародии". Ершов: "Катаев обычно рубил с плеча, безжалостно критикуя слабые места. Олеша же, маленький, коренастый, ширококостный, задирал дрыгающие ножки в несоразмерно больших ботинках, морщился не то от смеха, не то от боли и жалобно стонал: ой, плохо! ох, как плохо…"
А это анонимная эпиграмма из того же "Яблочка":
Меж нами спор, но право очень мелкий.
Пусть Истина рассудит нас сама:
Я не простил тебе под Бунина подделки,
А ты… простить не можешь мне ума.
И снова Бунин
Октябрьскую революцию Катаев встретил в госпитале.
Власти в Одессе сменялись стремительно. Так с декабря 1917-го до января 1918-го в городе было троевластие: Одесская городская дума, Военный совет и Румчерод. Затем на три месяца установились Советы, но уже в марте началась австро-немецкая оккупация, под которой власть переходила от Центральной рады к гетманщине Скоропадского.
В самом начале июля в Одессу приехали Бунин с женой. (Муромцева писала в дневнике: "Ян со слезами сказал: "Никогда не переезжал с таким чувством границы! Весь дрожу! Неужели наконец я избавился от власти этого скотского народа!" Болезненно счастлив был, когда немец дал в морду какому-то большевику, вздумавшему что сделать еще по-большевицки".) Постепенно сюда съезжалось множество ярких людей. Надежда Тэффи, Алексей Толстой, Максимилиан Волошин, Аркадий Аверченко, Николай Евреинов, Татьяна Щепкина-Куперник, Иван Соколов-Микитов, Марк Алданов, поэты Дон Аминадо (Аминад Шполянский) и Михаил Цетлин… Для них Одесса стала местом недолгой передышки в стране, охваченной смутой ("глаз тайфуна" - по катаевскому выражению), и одновременно отправной точкой для отбытия к другим берегам. Концертировало кабаре "Летучая мышь" Никиты Балиева, исполняла романсы Надежда Плевицкая. Приехали популярные артисты Леонид Собинов, Александр Вертинский (Олеша запомнил его выступление в черном балахоне Пьеро), Вера Холодная, Вера Каралли, Екатерина Рощина-Инсарова, Елена Полевицкая. Вернулась поэтесса Вера Инбер. Все перемешались - социалисты, либералы, монархисты… Появились редактор "Русского слова" Федор Благов, лидер октябристов Михаил Родзянко, один из организаторов Белого движения Василий Шульгин, начавший издавать газету "Россия". Катаев отметил у Бунина среди "именитых адвокатов, врачей, литераторов" и академика Овсянико-Куликовского, редактора "Вестника Европы".
Однажды Бунин зашел к Катаеву и завел разговор с его отцом, интересовавшимся, хороши ли "Валины произведения".
В 1960-е годы Валентин Петрович рассказал Василию Аксенову, что плескался в ванной в холодной воде, было жарко, да и горячая отсутствовала, когда отец, заглянув, сообщил дрожащим голосом: "Валя, к тебе, кажется, академик Бунин".
И это плескание, и приход Бунина есть в "Траве забвенья": "Уходя, он скользнул взглядом по моей офицерской шашке "за храбрость" с аннинским красным темляком, одиноко висевшей на пустой летней вешалке, и, как мне показалось, болезненно усмехнулся. Еще бы: город занят неприятелем, а в квартире на виду у всех вызывающе висит русское офицерское оружие!"
В октябре 1918 года в журнале "Огоньки" с эпиграфом "Посвящаю Ив. Бунину" появился рассказ Катаева от первого лица "Человек с узлом". Рассказчик, одесский часовой, вооруженный винтовкой системы "Гра", стрелял в убегающего вора (но забыл зарядить): "Я бы, наверное, его убил… Я дрожал и не знал, отчего я дрожу: от холода или от чего другого". Марка винтовки и биографичность катаевской прозы подсказывают, что он в это время мог служить в войсках гетмана Скоропадского либо в державной варте - германской военной полиции. Тем более в одной из анкет он записал себя рядовым 5-й дивизии в период 1918–1919 годов (а в составе армии гетманской Украины в 3-м Одесском корпусе была 5-я дивизия).
В полиции в числе многих одесситов служили катаевский товарищ поэт Анатолий Фиолетов, вплоть до рокового финала, и его брат, виртуозный мошенник, а затем инспектор уголовного розыска Осип Беньяминович Шор. Этот артистичный аферист, по утверждению Катаева, стал прототипом Остапа Бендера в "Двенадцати стульях".
В 1984-м в повести "Спящий" Катаев изобразил австрийских солдат, пришедших на одесский пляж купаться: "Они держали себя скромно и довольно вежливо для победителей…"
Вскоре после прибытия Бунин выступил в Литературно-артистическом обществе. По свидетельству участника собрания Бориса Бобовича, он делился "впечатлениями об одесских поэтах. Ему прислали материалы, и он все прочел, и затем говорил о писателях, и очень многое из его пророчеств оказалось верным. Собралось немало публики… В своем обзоре особенно выделил Багрицкого и Катаева. Говорил как о способных и одаренных поэтах".
Катаев приносил Бунину новые стихи и рассказы.
Он вспоминал, как тот ссорился при нем с женой, называвшей его Иоанном или Яном, как они, мастер и подмастерье, заговорщицки наворачивали густой компот из одной кастрюли, в саду разбивали кирпичом абрикосовые косточки и ели зерна, как прогуливались под яркими звездами, как наставник оставлял на полях его рукописей пометки, тайно жаловался на свою недостаточную заметность в литературе, ругал всех остальных, в особенности "декадентщину". А однажды один на один твердо похвалил. "День этот понял я как день моего посвящения в ученики".
Непрестанные известия о кровавых событиях - расстрелах, расправах, погромах, убийстве царской семьи - скрашивались частыми застольями с вином и попытками отвлечься на разговоры об искусстве.
Муромцева писала: "Катаев привез 6 б. вина, 5 было выпито, шестую Ян отстоял. Много по этому случаю было шуток". Запись следующего дня: "Возвращалась с Валей, всю дорогу мы с ним говорили о Яновых стихах. Он очень неглупый и хорошо чувствует поэзию. Пока он очень искренен. Вчера Толстому так и ляпнул, что его пьеса "Горький цвет" слабая".
В 1918 году в "Огоньках" появился рассказ Катаева "Иринка", позднее названный "Музыка": точно и трогательно описана маленькая капризная и доверчивая девочка, рассказчик рисует для нее, внушительно успокаивает. Напуганная нянькой, она боится деда, который забирает детишек в мешок. А вот и дед. "Это Иван Алексеевич… Гордый горбатый нос и внимательно прищуренные глаза…" И если девочка смотрит снизу вверх на рассказчика, то он так же на гуляющего классика, но одновременно возникает ощущение, что ребенок всех умнее и главнее - эта Иринка и есть музыка природы, недаром она, внезапно разочаровываясь в общении, звенит: "Ты умеешь только рисовать садовника, и девочку, и куколку, а музыку не умеешь! Ага!" (Рассказ перекликается с воспоминаниями Катаева из книги "Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона" о том, как он дергал маму за юбку, упрямо твердя, что слышит музыку. Мать не понимала, о чем он, а слышал он множество звуков города и природы - музыку, "недоступную взрослым, но понятную маленьким детям".)
Катаев вспоминал уроки сравнений, которые преподавал ему тот, кто даже про ранение на фронте спрашивал с безжалостной требовательностью художника, экзаменуя:
"Как это было? Только не сочиняйте".
И ученик, отвечая, словно бы жертвовал пережитым ради метафоры:
"Меня подбросило, а когда я очнулся, то одним глазом увидел лежащую под щекой землю, а сверху на меня падали комья и летела пыль и от очень близкого взрыва едко пахло как бы жженым целлулоидным гребешком".
О, это сладкое маниакальное еретическое желание сопоставлять всё со всем, заново творя мир, перемешивая его части и одновременно выбирая исключительный, необычайно точный образ…
В "Музыке" рассказчик при едва уловимой мягчайшей иронии все же относится с почтением к "Ивану Алексеевичу". Еще большее почтение в рассказе 1917 года "В воскресенье", где Бунин - академик, "сухой, с орлиным носом, как бы заплаканными зоркими глазами и маленькой бородкой", с "длинной породистой рукой". В 1920-м, когда большевики победят, учитель изображен карикатурно, пригодилось то же прилагательное "заплаканные": "Он был желт, зол и морщинист. Худая его шея, вылезавшая из цветной манишки, туго пружинилась. Опухшие, словно заплаканные, глаза смотрели пронзительно и свирепо". А в 1967-м автор живописует Бунина пусть не без фамильярности, но опять подчеркивая ученическое родство и даже находя нечто общее в их внешности: