"Эфрусси и компания" и в самом деле обладали огромным влиянием. Во время одного из кризисов отсутствие братьев на бирже спровоцировало панику. Во время другого кризиса их угроза наводнить рынки зерном в ответ на погромы в России была воспринята очень серьезно и с волнением обсуждалась в газетной статье. "[Евреи]… узнали могущество этого оружия, когда те заставили Россию отдернуть руку во время последних гонений на евреев… за тринадцать дней обрушив российские ценные бумаги на двадцать четыре пункта. ‘Троньте еще хоть одного из нашего народа - и вы не получите больше ни рубля для спасения своей империи’, - заявил Мишель Эфрусси, глава большого предприятия в Одессе, крупнейший торговец зерном в мире". Иными словами, Эфрусси были очень богаты, очень заметны и очень пристрастны.
Дрюмон, издатель ежедневной антисемитской газеты, пытался дирижировать общественным мнением через печать. Он объяснял французам, как можно вычислить еврея (одна рука у него непременно больше другой) и как противостоять угрозе, которую представлял этот народ для Франции. В 1886 году, в первый год издания, его "Еврейская Франция" разошлась тиражом сто тысяч. К 1914 году книга выдержала уже двести изданий. Дрюмон утверждал, что евреи - прирожденные кочевники, а потому они считают, что ничем не обязаны государству. Шарль и его братья, российские подданные из Одессы, из Вены и еще бог знает откуда, заботятся лишь о себе самих - и высасывают из Франции кровь, спекулируя живыми французскими деньгами.
Сами Эфрусси, разумеется, считали Париж своим домом. Дрюмон, разумеется, с этим не соглашался: "Евреи, изблеванные изо всех европейских гетто, вселились сейчас по-хозяйски в исторические дома, овеянные славнейшими воспоминаниями о былой Франции… повсюду теперь Ротшильды: в Феррьере и Во-де-Серне… Эфрусси - в Фонтенбло, во дворце Франциска I". Издевки Дрюмона над той быстротой, с какой эта семья из "нищих авантюристов" превратилась в уважаемых членов общества, над их тягой к охоте, над изготовленными на заказ новыми гербами, перерастала в яростную злобу, когда он переходил к мысли о том, что все его достояние осквернено этими Эфрусси и их друзьями.
Я насильно заставляю себя читать эту писанину: книги Дрюмона, его газету, бесчисленные памфлеты в многочисленных изданиях, английские переложения. Кто-то испещрил пометками книгу о евреях в Париже, взятую мной в лондонской библиотеке. Очень старательно и одобрительно, рядом с фамилией Эфрусси - карандашная надпись заглавными буквами: КОРЫСТЕН.
Ее много, очень много, этой писанины, и она лихорадочно мечется между оскорбительными обобщениями и желчными подробностями. То и дело поминается семья Эфрусси. Как будто кто-то открывает витрину - и каждого члена семьи вынимают и выставляют для поношения. Я знал о французском антисемитизме в общих чертах, но тут подкатывает тошнота: жизнь Эфрусси ежедневно подвергается анатомированию.
Шарля, в свой черед, пригвождают к позорному столбу за его "операции… в мире литературы и искусств". Его осуждают за то, что, имея влияние в области французского искусства, он расценивает искусство как коммерцию. Все, что бы ни делал Шарль, обращается в золото, уверяет автор "Еврейской Франции". В плавкое, транспортируемое, изменчивое золото, которое прибирают к рукам, покупают и продают евреи, не ведающие, что такое родина. Даже в книге о Дюрере пытаются выискать какие-то семитские наклонности. Да что понимает Шарль в этом великом немецком художнике, злобствует один "искусствовед", - ведь сам-то он - всего лишь Landsmann aus dem Osten, выходец с Востока?!
Резким нападкам подвергаются его братья и дядья, а его тетки, породнившиеся через замужество с французской аристократией, жестоко высмеиваются. Все еврейские финансовые дома Франции, один за другим, осыпаются проклятьями: Les Rothschilds, Erlanger, Hirsch, Ephrussi, Bamberger, Camondo, Stern, Cahen d’Anvers… Membres de la finance internationale. Авторы газеток и памфлетов постоянно напоминают о многочисленных родственных узах, связывавших между собой эти кланы, так что в результате возникает образ устрашающей паутины, где плетут козни, и паутина эта становится еще крепче, когда Морис Эфрусси женится на Беатрис - дочери главы французской ветви Ротшильдов, Альфонса де Ротшильда. Отныне эти два семейства считаются одним целым.
Антисемитам нужно непременно оттащить всех этих евреев назад - туда, откуда они заявились, и лишить их нынешней парижской жизни, полной изысков. В одном антисемитском памфлете (Ces Bons Juifs) приводится вымышленный разговор между Морисом Эфрусси и его другом.
- Правда, что вы скоро поедете в Россию?
- Через два или три дня, - ответил г-н де К.
- Отлично! - сказал Морис Эфрусси, - раз вы едете в Одессу, зайдите на биржу и передайте от меня весточку моему отцу.
Г-н де К. обещает и, покончив с делами в Одессе, отправляется на биржу и спрашивает там Эфрусси-отца.
- Да-да, - говорят ему там, - если вы хотите обделать какое-то дельце, вам нужны евреи.
Приходит Эфрусси-отец - жуткого вида еврей с длинными сальными волосами, в заляпанном жиром лапсердаке. Г-н де К. передает старику то, о чем его просили, и уже хочет уйти, как вдруг чувствует, что его хватают за одежду, и слышит голос Эфрусси-отца, который шепчет:
- А как же мой маленький барыш?
- Что вы хотите этим сказать? Какой еще барыш? - удивляется г-н де К.
- Вы прекрасно понимаете, сударь, - отвечает отец зятя Ротшильда, кланяясь до земли. - Я - одна из достопримечательностей Одесской биржи, и когда ко мне приходят незнакомцы, которые не ведут со мной дел, они всегда делают мне небольшой подарок. Мои сыновья направляют ко мне больше тысячи таких посетителей в год - это помогает мне сводить концы с концами.
И, усмехнувшись, благородный патриарх добавляет:
- Они-то прекрасно понимают, что когда-нибудь будут вознаграждены… мои сыновья!
Эфрусси, les rois du Ыé ("пшеничные короли"), одновременно навлекают на себя ненависть как выскочки - и чествуются как покровители. Вот им напоминают о корнях: о хлеботорговце из Одессы, о патриархе в засаленном лапсердаке с жадно протянутой рукой. А вот Беатрис появляется на бале в диадеме, украшенной сотнями тонких золотых колосков. Морис, владелец большого замка в Фонтенбло, когда женился на Беатрис де Ротшильд, в свидетельстве о браке обозначил свой род занятий как "землевладелец", а не как "банкир". Это не было опиской: евреи сравнительно недавно получили право владеть землей: ведь лишь в годы Революции евреи получили гражданские права, что было, по мнению некоторых комментаторов, ошибкой, поскольку евреев нельзя было считать дееспособными взрослыми. Вы только поглядите, как живут эти Эфрусси, призывал автор одной из брошюрок. "Истинный мистер Якобс", поглядите, "ведь их любовь к побрякушкам, к всяческим безделицам, а вернее, типично еврейская страсть к обладанию, часто доходит до детских капризов".
Я пытаюсь представить себе: как же жили братья Эфрусси в такой атмосфере? Просто пожимали плечами? Или им действовали на нервы это неумолкаемое злословие, это ворчание по поводу их корыстолюбия, это непрестанное журчание враждебности, которое вспоминает рассказчик у Пруста, говоря о своем деде: "Когда я приводил к себе нового друга, он почти всегда напевал ‘О Бог наших отцов’ из ‘Иудейки’ или ‘Израиль, порви свои цепи’…". Старик восклицал: "Берегись! Берегись!", услышав имя очередного нового друга, а если жертва признавалась в своем происхождении, то дед, "чтобы показать нам, что ему все ясно, довольствовался тем, что, глядя на нас в упор, мурлыкал: ‘Зачем же робкого еврея, зачем влечете вы сюда?’".
Случались дуэли. Хотя закон запрещал поединки, они, тем не менее, пользовались популярностью среди молодых аристократов, членов Жокей-клуба и военных. Нередко ссора вспыхивала по ничтожным поводам: молодые люди "делили территорию". Упоминание в презрительных тонах лошади, принадлежавшей Эфрусси, в одной статье "Спорта", стало причиной ссоры с журналистом, "это привело к перебранке и последующей враждебной встрече" с Мишелем Эфрусси.
Однако некоторые из диспутов отражают растущие тревожные разногласия в парижском обществе. Хотя Игнац был мастером затевать дуэли, типично еврейским недостатком считалось как раз уклонение от них. В одном злорадном репортаже это мнение иллюстрировалось примером: один деловой договор между Мишелем Эфрусси и графом Гастоном де Бретейлем привел к тому, что граф потерял значительную сумму. Мишель, человек деловой, не усмотрел повода для дуэли и отказался дать графу сатисфакцию. Вернувшись в Париж, граф, "согласно историям, ходившим в клубных кругах… встретил Эфрусси… и выкрутил ему нос с помощью банкнот, скрепленных в виде весов, причем булавка, которой они были скреплены, серьезно поцарапала хоботок великого хлеботорговца. Он удалился из клуба на рю Руайяль и распорядился раздать миллион франков парижской бедноте". Этот случай превратился в ходячий анекдот, высмеивавший богатых евреев - толстокожих, не имеющих понятия о чести, а также их носы.
Евреи уязвимы для критики: они просто не умеют себя вести.
И все-таки Мишель дрался на дуэлях, причем не раз, с графом де Люберзаком, вступившись за одного своего родственника из Ротшильдов, его честь оказалась задета, но сам он был слишком юн, чтобы постоять за себя. Одна из дуэлей произошла на острове Гранд-Жатт на Сене. "Во время четвертой атаки Эфрусси был ранен в грудь - шпага графа ударила его в ребро… Граф с самого начала вел яростное нападение, и в конце поединка противники разошлись, отказавшись от обычного рукопожатия. Граф покинул место сражения в ландо, и его приветствовали криками: ‘Долой евреев! Да здравствует армия!’".
Становилось все сложнее защищать собственную и семейную честь, будучи евреем и живя в Париже.
"Поистине блестящий файф-о-клок"
В октябре 1891 года Шарль перевез нэцке в новый дом на авеню д’Иена. Дом № 11 крупнее, чем особняк Эфрусси на рю де Монсо, и снаружи смотрится гораздо строже: никаких гирлянд, никаких декоративных урн. Это здание настолько велико, что делается практически невидимым. Я стою и смотрю. Этажи здесь выше: комнаты должны быть очень просторными. Шарль переехал сюда вместе с братом Игнацем через три года после смерти их матери-вдовы. Я решаю попытать удачи - звоню в дверной звонок и излагаю цель своего визита женщине с безупречной, недрогнувшей улыбкой, а потом она медленно объясняет мне, что я совершенно заблуждаюсь относительно прежних жильцов, сообщает, что это частное владение и что она никогда в жизни не слышала об этой семье. Она провожает меня взглядом, пока я не оказываюсь снова на улице.
Я в бешенстве. Неделей позже я выясняю, что принадлежавший братьям дом был снесен и что в 20-х годах XX века на том же месте построили нынешний.
Новый район еще пышнее, чем рю де Монсо. Прошло всего двадцать лет с тех пор, как Эфрусси приехали в Париж, но теперь это семейство ощущало себя в полной безопасности. Дом братьев-холостяков находился примерно в трехстах метрах от расположенного выше по склону величественного особняка Жюля и Фанни, где над окнами красовались гербы с колоском, а над огромными воротами, ведущими в сад, переплетались инициалы супругов. Дворец Луизы находился напротив, через дорогу, на рю Бассано. Район расположен на холме, к северу от Марсова поля, где незадолго до этого была сооружена Эйфелева башня. Это было очень правильное для жизни место: его называли "холмом искусств".
Вкус Шарля продолжал меняться. Его страсть к японскому искусству понемногу угасала. Восхищение Японией распространилось настолько, что в 80-е годы дома у всех буквально ломились от жапонезри, и теперь "японщина", воспринимавшаяся как обычные безделушки, оседала, словно пыль, на любой доступной поверхности. "Все теперь японское", - сказал Александр Дюма в 1887 году. Дом Золя под Парижем, сплошь уставленный японскими вещицами, уже служил предметом для насмешек. Становилось все труднее говорить об особом характере этих японских вещей, когда они сами сделались основным направлением моды, когда даже плакаты с изображением велосипедов или абсента, висевшие на рекламных щитах, напоминали японские ксилографии. Разумеется, оставались и серьезные коллекционеры японского искусства (например, живший по соседству Гиме), да и искусствоведческих знаний в этой области было теперь значительно больше, чем десятью годами раньше, в пору угара собирательства. Де Гонкур уже опубликовал свои работы о Хокусае и Утамаро, Зигфрид Бинг издавал журнал Le Japon artistique, но в модных кругах, где вращался Шарль, благоговейное отношение к "японизму" исчезло.
Пруст запечатлел этот переходный момент, описывая гостиную любовницы Свана, "дамы полусвета" Одетты: "Дальний Восток все отступал и отступал под напором XVIII века… Теперь Одетта реже принимала близких друзей в японском халате, чем в светлом, пенистом шелку пеньюаров Ватто".
Такая перемена экзотических пристрастий Шарля - критика, коллекционера и куратора - не осталась незамеченной. Один журналист писал, что Шарль начал "мало-помалу отстраняться от… [Японии]… и все больше обращаться к Франции XVIII века, к мейсенскому фарфору и к стилю ампир, и собрал изрядную коллекцию подобных изделий высочайшего качества". В новом доме Шарль повесил на стенах кабинета несколько гобеленов, вытканных из серебряных нитей, с изображением детских игр. Ряд анфиладных комнат он обставил строгими гарнитурами светлой ампирной мебели с бронзовыми орнаментами, поместив на столы и шкафы сервизы севрского и мейсенского фарфора: они образовывали аккуратные ритмические ряды. А на стенах он развесил картины Моро, Мане и Ренуара.
У Пруста герцогиня Германтская разглагольствует об этого рода неоклассической мебели, которую она видела в доме герцога Йенского: "Все, что наводнило наши дома; сфинксы на ножках кресел, змеи, обвивающие канделябры… все эти помпейские светильники, кроватки в виде лодок, словно найденные на Ниле". Она упоминает еще кровать с изображением вытянувшейся сирены, которая очень напоминала одну из картин Моро.
И вот в этом-то новом доме Шарль заменяет свое прежнее ренессансное ложе, lit de parade, кроватью в стиле ампир, занавешенной шелками. Это lit à la polonaise.
В букинистическом магазине в Париже я нахожу каталоги художественных коллекций Мишеля и Мориса, распроданных уже после их смерти. Один торговец безуспешно участвовал в торгах, помечая каждый лот вместе с поднимавшейся ценой: например, астрономические часы в стиле Людовика XV, циферблат которых украшали бронзовые знаки зодиака, были проданы за 10 780 франков. Этот фарфор, эти ковры Савонри, эти картины Буше, эта резьба по дереву и гобелены - все это говорит о настойчивой потребности семьи Эфрусси раствориться в обществе. И я начинаю понимать, что новые предпочтения Шарля, который ближе к сорокапятилетию принялся покупать живопись и мебель в стиле ампир, были не просто желанием обновить домашний интерьер. Это было еще и желание заявить о своей принадлежности к французскому народу, о том, что его дом - здесь, а не где-нибудь еще. И возможно, ему захотелось еще больше отдалить те прежние, беспорядочно и разнородно обставленные комнаты, от своей теперешней солидной жизни в роли законодателя вкусов. Ампир - это уже не le goût Rothschild, в нем нет ничего еврейского. Это французский стиль.
Я пытаюсь представить себе, как здесь смотрелись нэцке: ведь именно тут, в этих строгих залах, Шарль впервые начал отдаляться от них. Его прежние комнаты на рю де Монсо не отвечали "оптическому катехизису". Их прорезало насквозь яркое пятно желтого кресла. Они служили складом множества самых разнородных предметов, которые можно было брать в руки. Но здесь, я чувствую, Шарль становится степеннее. Один парижский остряк называет его теперь "напыщенным Шарлем". В этом доме уже меньше предметов, приглашающих прикоснуться к себе: уже не отважишься так просто брать эти мейсенские вазы с бронзовых подставок и передавать их гостям по кругу. После смерти Шарля один критик описал обстановку этих комнат как одну из лучших в своем роде: это предметы "пышные, замысловатые и холодноватые" (ротреих, ingénieux et ип peu froids). Холодноватые - это верно, соглашаюсь я после того, как, украдкой протянув руку за бархатный шнур, дотрагиваюсь до подлокотника ампирного кресла в музее Ниссима де Камондо на рю де Монсо.
Мне гораздо труднее представить, как раскрывается витрина, как чья-то рука выбирает между сцепившимися щенками и девушкой в деревянном корыте. Я уже не уверен, что эти фигурки вообще вписываются в новый антураж.
В новом доме братья устраивали пышные ужины и званые вечера. Один из них описан в "Голуа" от 2 февраля 1893 года, в колонке Mondanités ("Светская хроника"). "Вчера вечером, - сообщает репортер, - господа Шарль и Игнац Эфрусси устроили поистине блестящий файф-о-клок в честь принцессы Матильды".
Ее Императорское Высочество, сопровождаемая баронессой де Гальбуа, прибыла в великолепный салон на авеню д’Иена, где собралось более двухсот гостей - верхушка парижского и иностранного общества.
Упомянем наугад некоторых из них: Графиня д’Оссонвиль, в черном атласе; графиня фон Мольтке-Хвитфельдт, тоже в черном; принцесса де Леон, в темно-синем бархате; герцогиня де Морни, в черном бархате; графиня де Луи де Талейран-Перигор, в черном атласе; графиня Жан де Гане, в красно-черном; баронесса Гюстав де Ротшильд, в черном бархате… Графиня Луиза Каэн д’Анвер, в лиловом бархате; мадам Эдгар Стерн, в зелено-сером; мадам Манюэль д’Итюрб, урожденная Диас, в сиреневом бархате; баронесса Джеймс де Ротшильд, в черном; графиня де Камондо, урожденная Каэн, в сером атласе; баронесса Бенуа-Мешен, в черном бархате, с мехом, и т. д.
Из мужчин в числе наиболее заметных были:
Шведский министр, князь Орлов, принц де Саган, князь Жан Боргезе, маркиз Моденский, господа Форен, Бонна, Ролл, Бланш, Шарль Ирьярт Шлюмбергер и т. д.
Мадам Леон Фульд и мадам Жюль Эфрусси радушно принимали гостей, - одна в темно-сером, другая - в светло-сером платье.
Гостям очень понравились изящные апартаменты, особенно - пышная гостиная в стиле Людовика XVI, где можно было полюбоваться головой царя Мидаса, чудесным творением Луки дела Роббиа, и комнаты Шарля Эфрусси, выдержанные в стиле ампир.
Прием прошел в очень живой атмосфере и сопровождался прекрасной музыкальной программой с выступлением цыган.
Принцесса Матильда оставалась на авеню д’Иена до семи часов вечера.