* * *
Со следующего дня Наполеон продолжил свои ухаживания, о чем нам известно по его письмам Марии, которые воспроизводятся ниже. Опасаясь, что она не поймет его неразборчивый почерк, он продиктовал эти строчки секретарю и в конце под ними поставил свою подпись:
"Мне очень хочется увидеть вас, Мария, сегодня вечером, в восемь. За вами приедет карета <…> Надеюсь, сегодня вечером я смогу вам сказать, как вы меня вдохновляете, а также о тех досадных помехах, с которыми я столкнулся…
Тысяча поцелуев в губки моей Марии".
Она ответила ему, что приехать не сможет. Ответила мягко, без излишней категоричности, явно не желая обидеть. На другой день от него пришло еще одно письмо:
"Человек, который передаст вам это письмо, сообщит вам о моих чувствах, которые я испытываю к вам, Мария, и привезет мне от вас новые известия <…> Ваше письмецо просто очаровательно, и я с радостью целую ручку, его написавшую, смотревшие на него глазки, которые я безумно люблю, боготворю сердце, которое его продиктовало".
А вот еще одно письмо, несомненно, датированное той же неделей, в котором император уже не сомневается, что их встреча состоится:
"Я наверняка увижу вас сегодня вечером, чтобы тысячу, тысячу раз вам повторить - я люблю вас. Ответит ли ваше сердечко на мою любовь? Целую нежно ваши глазки, хотя они, конечно, такие злюки!"
В этом письме фразу "Я люблю вас" Наполеон почему-то написал по-итальянски. Пока Мария думала над тайным смыслом этого, посыльный доставил ей от императора большой пакет. Заинтригованная, Мария развернула его, тщательно прикрыв двери. Из пакета она вынула футляр, обтянутый красным сафьяном, и запечатанное письмо. В футляре лежал великолепный алмазный букет, поразивший графиню своим блеском. В письме, приложенном к подарку, она прочитала:
"Мария, моя нежная Мария, моя первая мысль - это мысль о вас. Мое первое желание - снова увидеть вас. И вы снова придете ко мне, не правда ли? Если нет, то орел сам прилетит к вам! Я увижу вас на обеде. Возьмите, умоляю, с собой этот букет: пусть он соединит нас таинственными нитями в окружающей нас толпе и будет залогом нашего тайного согласия. Под взглядами присутствующих мы сможем понимать друг друга. Если я положу руку на сердце, это будет значить для вас, что оно всецело занято вами, и в виде ответа прижмите к себе этот букет. О, любите меня, моя очаровательная Мария, и пусть рука ваша никогда не отрывается от этого букета!"
Согласимся, что это письмо весьма нехарактерно для любившего точность и краткость императора. Видно, что в эти слова он вложил всю любовь и страсть, которые он испытывал к молодой графине. Гертруда Кирхейзен по этому поводу не может не выразить свое восхищение:
"Двадцатилетний влюбленный юноша не мог бы написать иначе своей возлюбленной. Войны и битвы не заставили закаленного солдата забыть вечно новый язык любви".
В результате Мария согласилась прийти к императору на обед, но подаренного ей чудесного украшения не надела.
Увидев, что подаренного им украшения нет, император побледнел, а потом подозвал к себе Дюрока и что-то прошептал ему на ухо. Через минуту тот подошел к графине и начал упрекать ее за то, что на ней нет алмазного букета; но она ответила, что никогда не согласится принять подобного подарка, и пусть это будет известно раз и навсегда! А еще она сказала, что только одно могло бы дать удовлетворение ее чувствам обожания и преданности - это надежда на лучшее будущее для ее страны.
- Разве император, - ответил на это Дюрок, - не дал вам этой надежды?
* * *
Весь вечер Мария избегала взгляда Наполеона и не обмолвилась с ним ни единым словом. Когда обед закончился и гости разъехались по домам, ее попросили остаться, а затем проводили в личные покои императора. Когда он появился, его лицо было мрачным, а манеры грубыми.
- Я уж и не надеялся увидеть вас вновь, - сказал он. - Почему вы отказались от моих бриллиантов? Почему вы избегали смотреть на меня за обедом? Ваша холодность обидна, и я не намерен ее больше терпеть.
Она молчала. А он продолжал говорить:
- Вот вам - полька! Вы только укрепляете меня во мнении в отношении вашей нации…
Глубоко взволнованная и страшно смущенная этими словами, она робко спросила:
- О, сир, ради бога, скажите мне, что вы думаете о поляках?
И тогда он сказал, что считает поляков увлекающимися и легкомысленными.
- У вас, Мария, - заявил он, все больше и больше распаляясь, - все делается под влиянием какой-то фантазии, а не строгой системы. Поляков мгновенно охватывает бурный восторг. Их пылкий энтузиазм шумен и порывист, но они не умеют управлять им, не способны сделать так, чтобы он никогда не кончался. Не ваш ли я рисую портрет? Прекрасная полька! Она с риском для жизни протискивается сквозь толпу, чтобы увидеть меня, я позволяю моему сердцу растаять под напором ее страстных искренних слов, и вдруг она исчезает! Сколько же я вас искал, но так и не смог найти, и когда вы, наконец, предстали передо мной, я чувствую в вас лед, в то время как сам я весь пылаю огнем.
После этого он перешел в атаку:
- Послушайте, Мария, знайте же, что ничто на свете не может остановить меня или обескуражить. Слово "нельзя" меня только заводит, и я иду напролом! Я привык видеть, как все с готовностью уступают моим желаниям, а ваше сопротивление меня порабощает, жажда обольщения ударила мне в голову, взволновала мое сердце!
Увидев, что глаза Марии наполняются слезами, он усилил натиск, и постепенно гнев - подлинный или показной - затуманил ему голову:
- Я хочу… Внимательно слушайте меня. Я хочу силой заставить вас любить меня. Мария, это я извлек из забытья название вашей родины. Польская нация существует, как и прежде, только благодаря мне. Я для вас уже сделал много, но могу сделать еще больше!
Потом он вынул из жилетного кармана часы и посмотрел на них.
- Видите, я держу в руках часы? Точно так же, как я разобью их сейчас вдребезги у вас на глазах, я разнесу Польшу, если вы откажете мне. Не забывайте, я все могу разбить. Так же, как эти часы, погибнет Польша, а вместе с ней и все ваши надежды, если вы доведете меня до крайности…
С этими словами он швырнул часы на пол и с яростью раздавил их каблуком.
"Глаза его метали молнии, - писала потом Мария Валевская, - мне казалось, что я вижу страшный сон и тщетно пытаюсь пробудиться. Я хотела встать, но его ужасный взгляд приковал меня к месту, я закрыла глаза и съежилась в углу дивана, на котором сидела. В ушах моих отдавался стук его каблуков, крошащих вдребезги злополучные часы. Вдруг я почувствовала, что поднимаюсь в воздух. "Ну, сейчас я проснусь", - подумала я с облегчением. Но какая-то сила сжала меня так, что я задохнулась".
После этого Мария, не сдержав наплыва чувств, в полуобмороке рухнула на диван.
* * *
Некоторые историки утверждают, что Наполеон овладел Марией в то время, когда та была в обмороке. В частности, Андре Кастело пишет:
"Когда она пришла в себя, то поняла, что обезумевший Наполеон, воспользовавшись ее состоянием, овладел ею".
Ему вторит Фредерик Массон:
"Когда к ней возвращается сознание, она уже не принадлежит себе".
Так ли это было на самом деле? К сожалению, во всей этой странной истории приводит в отчаяние именно то, что ничего нельзя утверждать наверняка.
Как бы то ни было, историк Ален Деко оправдывает Наполеона, ссылаясь на его "недостаточное умение вести себя с женщинами". Он уверен, что Наполеон "имел полное право считать поведение Марии Валевской проявлением кокетства, типичного для славянской женщины, которая бывает то огненной, то холодной".
Доказать, что Наполеон поступил с Марией именно так, как утверждается, невозможно. Никто тогда никаких медицинских экспертиз не делал и даже не думал об этом. Скорее всего, поначалу Мария и сама не очень поняла, что с ней произошло…
Знала ли она, что все этим закончится? Скорее всего, да. Догадалась ли она о том, что все же случилось? Тоже, скорее всего, да, ибо на следующий день она написала мужу:
"Считайте меня отныне умершей, и да сжалится Господь над моей душой…"
Так начался один из самых знаменитых романов не только в истории Франции и Польши, но и в истории всей Европы…
* * *
По мнению Андре Кастело, "Мария никогда не упрекала Наполеона за проявленное к ней насилие, и все ее последующее поведение говорило о том, что она на него за это не обиделась". Более того, она на самом деле увлеклась им. Пока не полюбила, пока нет, но сильно увлеклась, ведь не надо забывать, что Наполеон стал первым настоящим мужчиной в ее жизни (не считать же, право, таковым ее мужа, старого графа Валевского). И этот первый мужчина полюбил ее, о чем свидетельствует это письмо, которое он ей написал, судя по всему, уже на следующий день:
"Мадам,
Мне так хочется узнать от вас, здоровы ли вы и как вы провели эту ночь. Всю ночь вы не покидали своего обычного места в моих мыслях. Я навсегда сохраню самые теплые воспоминания об этой божественной ночи <…> Мне просто необходимо сказать вам, как вы мне дороги; если вы в этом сомневаетесь, то тем самым сильно огорчите меня. Вы так много мне обещали, не могли бы вы в счет ваших обещаний сделать что-нибудь уже сегодня? Мария, знайте же, я вас люблю, и вы мне очень польстили тем, что разделили со мной эти чувства. Надеюсь, вы сохраните верность мне? Тысячи раз целую ваши ручки, а один раз в грудь, туда, где бьется ваше сердце, спокойствие которого я немного нарушил. Видите, в него тоже вселился дух возмездия. Прощайте, друг мой, мне будет так приятно увидеть вас сегодня вечером!"
В этот же день Мария написала мужу и сообщила о своем решении порвать с ним. Старый граф, осознав, в каком он оказался положении, удалился в свое имение в Валевицах, где под присмотром тетушек жил их с Марией сын Антоний. Однако в Варшаве никто не осуждал молодую графиню. О морали нужно забывать, когда речь идет о любви королей и императоров.
* * *
Прошло совсем немного времени, и Мария начала писать Наполеону нежные письма, о чем можно судить вот по этому его ответу:
"Мадам,
Ваше письмо, как и вы сами, само совершенство, и оно меня осчастливило <…> Как мне хотелось поговорить с вами вчера, я чувствовал, как что-то помимо моей воли тянет меня туда, где вы, и порой мне приходилось останавливаться на полдороге <…> Милая, хорошая, прекрасная, чудесная Мария <…> Очень хочется увидеть вас сегодня вечером, всего на несколько мгновений, чтобы из ваших уст услышать то, что вы мне написали и так хорошо мне растолковали <…> Друг мой, разве сердце ваше не трепещет от того горя, которое вы мне причиняете? Я не уверен, но мне показалось вчера, что в ваших глазах столько сладостной грусти! Я покрываю их своими поцелуями, чтобы усилить грусть, и падаю к вашим ножкам".
Через несколько дней он написал ей еще несколько строк, в которых слышится отзвук биения его влюбленного сердца:
"Вы были так хороши, так прекрасны вчера вечером, что, когда я лежал ночью в постели, долго не мог уснуть, мне казалось, что я все еще вижу вас перед собой. Никакие сумерки, никакая тьма вас не скроют, ведь вы настоящий ангел <…> Моя сладостная любовь, волшебный поцелуй в ваши прекрасные губки…"
Так когда-то он писал Жозефине… Но теперь он любил Марию и, стараясь доказать ей, что не забыл про свои обещания, объяснял:
- Я заставил Пруссию оставить ту часть вашей страны, которую она узурпировала, со временем образуется остальное. Сейчас нельзя сделать всего, да и момент неподходящий. Нужно набраться терпения. Политика - это веревка, которая может лопнуть, если ее слишком сильно натянуть. В ожидании этого момента формируются ваши политики. Вон сколько их у вас! Вашей стране не занимать достойных патриотов. Да и опытных рук у вас хватает, я с этим согласен. Из всех пор ваших храбрецов проступают честь и отвага. Но этого мало. Нужно еще большее единодушие.
* * *
Фредерик Массон констатирует:
"Отныне - это связь, если можно так назвать ее обыкновение каждый вечер являться во дворец, с пассивной покорностью принимать ласки, за которые она ждет награды; если она и отдалась или, вернее, позволила взять себя, то не за такие пустяки, как назначение временного правительства, создание эмбриона армии и присоединение нескольких рот легкой кавалерии к охране французского императора. Плата, которая одна только могла бы удовлетворить ее, оправдать в собственных глазах, это восстановление Польши как нации и государства. Не умея притворяться, казаться любящей, когда сердце не испытывает ничего, не умея симулировать страсть, которой не знала ее целомудренная душа, она не имеет никаких данных, чтобы подчинить себе любовника и руководить им, и не способна же скрыть от него, каков единственный стимул, которому она повинуется. Каждый вечер она сводит разговор на то, чем постоянно занята ее мысль; он утешает ее, обнадеживает, даже обещает, но все - в счет будущего, будущего, мучительную пытку которого она предвидит".
Хотя Мария Валевская и изменила мужу, и это стало так же хорошо известно, как и любое другое скандальное событие той эпохи, ее репутация пострадала сравнительно мало. Другие неверные жены заводили любовников главным образом для увеличения собственного благосостояния или ради чувственных радостей. Что же касается поведения Марии, то оно в значительной мере было самоотверженным и романтичным. Она изменила супругу только с одним мужчиной, и думала она при этом только о благополучии своей страны.
Великий знаток человеческих душ Андре Моруа утверждает:
"Поведи себя Наполеон как освободитель Польши, и народ был бы с ним. Прекрасная графиня Мария Валевская принесла себя в жертву (без особого отвращения) и отдалась ему из патриотизма, чтобы он освободил Польшу".
За исключением мужа, которого она вынуждена была оставить, все наперебой ухаживали за ней, но не как за фавориткой, а как за жертвой, потому что для всех было очевидно, как она должна была страдать и насколько она заслуживала уважения, почтения и сожаления. Даже родные сестры ее мужа взяли ее под свое покровительство. По словам Фредерика Массона, "если бы она захотела, то могла бы занимать в Варшаве первое место, и, будь она иной, она была бы там царицей. Тогда она имела бы врагов, теперь же, так как она держится в тени, ее не боятся, ей меньше курят фимиам, но зато относятся с большим сочувствием".
Одна лишь злоязычная Анна Потоцкая оказалась иного мнения. Она писала:
"Мы были все очень огорчены, что женщина нашего общества проявила столько легкомыслия и защищалась так же слабо, как крепость Ульм".
Читая подобные "откровения", невольно соглашаешься с Жаном-Батистом Массильоном, говорившим, что "язык завистника пачкает все, до чего бы он ни прикасался".
Глава 12. "Польская супруга" Наполеона
Да, Мария Валевская уступила Наполеону не по любви, а потому, что согласилась с железной логикой политиков и патриотов. Можно сказать, что ее совратила дипломатия. И поначалу она думала только об интересах Польши и была уверена в том, что император французов сделает ее родину независимой. Ее любовь к Наполеону лично пришла позднее…
Как писала великолепная Жорж Санд, даже самая чистая совесть иногда "сбивается на ложные, извилистые тропы", а "женщина с впечатлительной душой, вступившая на суровый, немыслимо трудный путь долга", не может "не входить ежечасно в сделку с требованиями этого долга". Это выглядит невероятно, но в последующие дни привязанность Марии к Наполеону все возрастала и возрастала. Она уже больше не думала ни о муже, ни о своем, как она еще совсем недавно считала, позоре. Она жила в ожидании новых визитов к императору. Так уж получилось, что к восемнадцати годам она познала лишь любовь своего старика-мужа, а 37-летний Наполеон был полон сил, хотя и не слишком хорошо был развит физически.
Теперь Мария расположилась в его дворце, как официальная любовница. Их с Наполеоном свидания становились все более долгими и бурными. Они уже не пытались обманывать себя относительно истинной природы владевшего ими чувства и не страшились самых пламенных порывов.
Совместных вечеров у них было много. При этом Наполеону недостаточно было видеть молодую графиню с глазу на глаз; он требовал, чтобы она бывала с ним и на всех званых обедах, на всех празднествах, на которых он должен был присутствовать.
- Это тебя удивляет? - спросил ее однажды Наполеон.
В ответ она рассмеялась.
- Пойми, - нежно сказал ей император, - мне досталась честь повелевать народами. Как бы тебе объяснить… Я был простым желудем, а стал дубом. Я властвую, я у всех на виду, за мною наблюдают. И мне завидуют. Это положение заставляет меня иногда играть роль не совсем естественную для меня, но я обязан ее выполнять. Но если для всех я представляю собой могучий дуб, то с тобой мне нравится быть простым желудем. Но разве я могу под взглядами целой толпы вдруг взять и сказать тебе: "Мария, я люблю тебя"? Не могу. Но мне всегда, когда я тебя вижу, хочется сделать именно это…
Эти слова так растрогали Марию, что она готова была разрыдаться от счастья.