ВОЕННЫЕ СТИХИ
1914 год начался счастливо. Ничто не предвещало роковых событий. В новогоднюю ночь Георгий Иванов сказал себе, что должен непременно издать в наступающем году свой второй сборник. Работалось легко. Послал только что вышедшую "Горницу" Скалдину и следом отправил письмо, написав с самоиронией: "Я пишу и стихи и прозу и осенью собираюсь удивить мир, не мир, так "Физу", по крайней мере, новыми своими изобретениями". После выхода сборника уехал по обыкновению на дачу в Литву. Продолжал много писать, но чувствовал, что получается не совсем то, что было задумано. "Ах, у меня со стихами нелады. Первое - Кузмин. Второе - Блок. Третье - тема. Четвертое - почва (ее нет). Только формой и техникой, кажется, я владею, так что мог бы переложить номер "Нового времени" в стихи", - признавался он в письме тому же Скалдину. Начиналась рефлексия: может, он просто бездарен? Но это проходило, и опять он чувствовал "какую-то бодрость". Он ощущал безотчетную свою зависимость одновременно и от Кузмина и от Блока.
Погода стояла великолепная, он каждый день ходил на озеро. Под сверкающим солнцем мир казался родным и понятным. Никакой неизреченности, никаких загадок, все, что есть, есть здесь и теперь. И от сознания полной причастности к настоящему обострялось зрение. При солнечном свете побеждал в нем все-таки Кузмин с его "прекрасной ясностью".
У озера все ясно и светло.
Там нет ни тайн, ни сказок, ни загадок.
Прозрачный воздух - радостен и сладок
И водное незыблемо стекло.Во всем разлит торжественный порядок,
Струится мысль в спокойное русло.
Днем не тревожит дерзкое весло
Сияния в воде дрожащих радуг.
("Озеро", 1914)
Здесь, в деревне, начал обдумывать книгу "Вереск". Он еще не знал названия, но тональность и тема уже были определены. Тема задуманного сборника видна в написанном тем же летом ретроспективном стихотворении "Чем больше дней за старыми плечами…", хотя при составлении "Вереска", примериваясь и так и этак, решил стихотворение не включать. Значительно позднее оно вошло в его "Лампаду".
На даче он читал взятую с собой антологию издательства "Мусагет", в которой его удивил Блок. Впервые в жизни стихи великого поэта не понравились: "Какие-то трактаты, а не стихи". Они показались ему отвлеченными, сам же он в стихах той поры хотел быть художником-живописцем. Это ему - в пределах задуманного - полностью удается. Вот строки из числа наиболее изобразительных:
На серых волнах царственной реки
Все розовей серебряная пена.
("Столица спит. Трамваи не звенят…", 1914)
В июле ему довелось побывать в соседнем городке Лиде. В справочнике о нем говорилось: уездный город Виленской губернии на реке Лиде. 15 тысяч жителей, 4 лечебницы, 1 библиотека, 6 низших учебных заведений, 180 промышленных заведений с 600 рабочими.
Он вышел из вагона, сиреневый с розоватым отливом вечер опускался на город. Прошелся по мощеной главной улице. Она была полна гуляющими. Одетые как на праздник, люди фланировали по правой, солнечной стороне улицы. И провинциальная толпа, и выделявшиеся на ее фоне франты, и освещенная червленым закатным сиянием улица – все пребывало под знаком физически ощутимого благодушного покоя, мира. А на следующий день взял газету – огромными буквами заголовок: "19 июля в 4 часа дня Германия объявила войну России". Он похолодел. Затем охватило чувство опустошенности, он замер с газетой в руке, уставившись в какое-то никуда…
Через три дня - другая из ряда вон новость, которая уже не поразила. Сообщалось, что войну России объявила Австрия. "Я и теперь еще не отошел как следует. Вот утром, высплюсь и ничего - чувствую себя "акмеистом", а потом как раздумаюсь… придумать ничего не могу, но ужас берет", - писал он Алексею Скалдину.
Уезжал он на литовскую станцию Гедройцы из города с названием Петербург, а вернулся в конце августа в Петроград. Столица России по высочайшему указу с 18 августа называлась по-новому.
Кто из поэтов не писал тогда военных стихов! Первым выступил Владимир Маяковский - уже 21 июля он читал на митинге свое стихотворение "Война объявлена". В газетах стали часто появляться военные стихи Федора Сологуба. Анна Ахматова написала "Июль 1914":
Сроки страшные близятся. Скоро
Станет тесно от свежих могил.
Ждите глада, и труса, и мора,
И затменья небесных светил.
Но ее голос прозвучал в те дни диссонансом - повсюду главенствовала уверенность в близкой победе. В общественных настроениях замечался подъем патриотизма и воодушевление. Что касается настроения Георгия Иванова, то если его определить одним словом, слово это - бодрость.
Какая бодрость золотая
И жизнь и счастие во мне!
("Благословенные морозы…", 1914)
В начале войны преобладала атмосфера легкомысленной романтики. Игорь Северянин благословил войну: "Когда отечество в огне, / И нет воды - лей кровь как воду… / Благословение народу! / Благословение войне!" Прошло всего несколько месяцев, и была издана целая антология "Современная война в русской поэзии". В ней собраны стихотворения, появлявшиеся в газетах и журналах чуть ли не со дня объявления войны. Кого только в этой антологии нет - Щепкина-Куперник, Тэффи, Агнивцев… И среди них Георгий Иванов. В сентябрьском номере далекого от войны и политики "Аполлона" напечатаны его стихотворения "Павшим гвардейцам" и антигерманское "Насильники".
Насильники в культурном гриме,
Забывшие и страх и честь.
Гордитесь зверствами своими -
Но помните, что правда есть…
Он участвует в альманахах "Отзвуки войны", "Солнечный путь", "Петроградские вечера", "Альманах стихов". Некоторые из них были благотворительными, как "Пряник осиротевшим детям" (сборник в пользу убежища "Детская помощь"). Или "Зеленый цветок", вышедший в апреле 1915 года с объявлением: "Доход с настоящего сборника поступает в пользу лазарета для раненых воинов". Эпиграфом были взяты слова Зинаиды Гиппиус, о которых через два-три года она сама не могла подумать без иронии:
Зеленолистому цветку привет!
Идем к Зеленому дорогой красной…
Среди участников альманаха несколько имен в литературе весьма случайных. Но рядом с дилетантскими опусами напечатаны стихи А. Блока, Г. Адамовича, Р. Ивнева, Б.Садовского и других поэтов, известных каждому, кто читал журналы. Стихи Г. Иванова в "Зеленом цветке" интересны тем, что являются промежуточным звеном между уже и вышедшей "Горницей" и еще только задуманным "Памятником славы".
В те годы Георгий Иванов публикует в "Аполлоне" критические обзоры военных стихов, а в основанном незадолго до того журнале "Лукоморье" сам выступает с военными стихами чуть ли не в каждом номере. Одновременно он печатается в еженедельниках "Солнце России", "Аргус", "Огонек".
Итогом этих публикаций стал его сборник "Памяти" славы". Название выспренное, стихи звонкие, их содержание оптимистическое. Такого оптимизма в его творчестве не проявлялось ни до, ни после. Его недавний близкий друг Скалдин ("милый Алексий") саркастически назвал "Памятником славы" трактир в своем загадочном романе "Странствия и приключения Никодима старшего". Один из побочных героев романа, актер-комик с двойной фамилией Иванов-Деркольский, посещает трактир "Памятник славы". Мало ли Ивановых на Руси, а вот Деркольский кое-что уточняет: переводе с немецкого - капустная голова, а еще проще – дурья башка. Такова была реакция Скалдина на патриотический сборник стихов своего друга.
Один критик полемизировал с Георгием Ивановым, но не конкретно по поводу "Памятника славы", а в связи с военной темой в литературе вообще. Он писал, что такие журналы, как "Современник", "Современный мир", "Вестник Европы", сходятся в том, что на их страницах замечается "падение наших мастеров чеканной формы": "То, что для других холод и тлен, падение и провал, то самое в глазах г. Г. Иванова - жизнь и возрождение".
Тайную пружину этой полемики разглядеть легко. Критические стрелы в сторону Георгия Иванова направлял никому не ведомый М. Неведомский из "Современника", журнала, занявшего пораженческую позицию. В нем сотрудничали марксисты – Плеханов, Мартов, Луначарский, Бонч-Бруевич, Ортодокс, А. Богданов, В. Базаров – те, кто был готов видеть Россию даже под германским сапогом, лишь бы пала монархия.
Георгий Иванов ответил М. Неведомскому статьей ""Стихи о России" Александра Блока" в "Аполлоне": "Сердито и пространно полемизирующий с нами критик из толстого журнала по поводу статей наших о "военной поэзии", между прочим, говорит: "Отмечу, что наиболее талантливый и искренний из наших символистов А. Блок целомудренно молчал на тему о войне". Козырь почтенного критика оказался битым. Молча Блок подготовил именно книгу "военных" стихов - мы смело скажем, лучшую свою книгу". Были и добрые отзывы о "Памятнике славы". В "Ниве", самом распространенном русском журнале тех лет, рецензент писал: "В книжке Г. Иванова почти нет технических недостатков". Самым лучшим стихотворением в книге автор рецензии назвал "Песню у веретена": "Такую гибкость фантазии приятно видеть в молодом авторе". В согласии с Гумилёвым и другими критиками, писавшими о Георгии Иванове, автор рецензии считает, что поэту всего более удается "изобразительная сторона". Гумилёву же понравилось стихотворение "Как хорошо и грустно вспоминать…". Отозвался он о нем с большой похвалой и полностью процитировал его в своей статье в "Аполлоне":
Как хорошо и грустно вспоминать
О Фландрии неприхотливом люде:
Обедают отец и сын, а мать
Картофель подает на плоском блюде.Зеленая вода - блестит в окне,
Желтеет берег с неводом и лодкой.
Хоть солнца нет, но чувствуется мне
Так явственно его румянец кроткий.Неяркий луч над жизнью трудовой,
Спокойной и заманчиво нехрупкой,
В стране, где воздух напоен смолой
И рыбаки не расстаются с трубкой.
"Георгий Иванов, - писал Гумилёв, - показывает себя и умелым мастером и зорким наблюдателем. Он умеет из мелких подробностей создать целое и движением стиха наметить свое к нему отношение. Стихи Георгия Иванова пленяют своей теплой вещественностью и безусловным с первого взгляда, хотя и ограниченным, бытием.
Впоследствии свой сборник "Памятник славы" Георгий Иванов всерьез не воспринимал. Однажды редактор Нью-Йоркского "Нового Журнала" Роман Гуль написал Иванову: "Петербургскую поэзию Вашего времени знаю не плохо. Но вот никогда не видел и не читал Вашу книгу "Памятник славы". На днях был в Публичной библиотеке - наткнулся, взял, прочел. Это, конечно, плюсквамперфектум".
Роман Гуль еще раз помянул "Памятник…" в статье о Георгии Иванове в "Новом Журнале": "Истонченность поэтического рисунка в прошлом напоминала Бердслея, как в "Вереске", но иногда, правда, бывал и Самокиш-Судковский, как в "Памятнике славы"". Г. Иванов эту статью о себе прочел и ответил Р. Гулю: "Вы чудесно написали, согласен я или не согласен. Настоящий читатель согласится по поводу иронии Гуля в адрес "Памятника…" Иванов отмолчался. Но примерно за год до смерти он написал с самоиронией уже не Гулю, а другому своему американскому корреспонденту: "У меня есть целая книга "Памятник славы'' в таких роскошных ямбах: ура, ура, ура за русского царя" И многие, например В. Брюсов, весьма хвалили".
В "Памятнике…" слышна интонация державинского стиха. Впрочем, этого и следовало бы ожидать, если знать, что Георгий Иванов в ту пору был увлечен литературой XVIII века и собирался завершить исследование о поэтах "осьмнадцатого" столетия. Когда же он еще только начал увлекаться веком Ломоносова - Сумарокова - Державина, он и предположить мог, что в его собственную поэзию войдет одический стих (например, "И мне казалось: вновь вернулась пора петровской старины…"). Однако поэт впервые осознал, что быть современным следует не только в отношении художественного вкуса, но и в отношении тематики. Чистота языка и безупречная форма дела поправить не могли. Много позднее он понял, что "Памятник славы" издавать не следовало или, по крайней мере, не стоило включать в него газетные стихотворения. Причину такой недальновидности он впоследствии объяснил во вступительном слове к сборнику посмертных стихов Николая Гумилёва. "Сам автор, каким бы прекрасным поэтом он ни был, в большинстве случаев является несправедливым судьею для собственных созданий… И вряд ли объективный собиратель его стихов должен принимать в расчет чрезмерно строгие и нередко односторонне узкие оценки самого поэта".
Исключение в "Памятнике…" составляет небольшой цикл под названием "Столица на Неве". По-пушкински выразительно рисуется живой облик города. Георгия Иванова очаровывает не блоковский "город мой", а пушкинский "град Петров", блистательный Санкт-Петербург, державная столица, строгость стройной красоты. Кажется, он еще ничего не писал с большим подъемом, чем строфы о Петербурге в "Памятнике славы":
Опять на площади Дворцовой
Блестит колонна серебром.
На гулкой мостовой торцовой
Морозный иней лег ковром.
…………………………………И сердце радостью трепещет,
И жизнь по-новому светла,
А в бледном небе ясно блещет
Адмиралтейская игла.
("Опять на площади Дворцовой…", 1914)
Когда перед отъездом в эмиграцию Георгий Иванов готовил к печати "Лампаду" (свое избранное), он включил в нее из "Памятника…" только стихи петербургского цикла да еще "Рождество в скиту" - образец "лубочного акмеизма". Военные стихи в "Лампаду", конечно, не попали. Они были слишком злободневными, чтобы пережить отпущенный им короткий срок жизни.
Но на лубочной теме хотя бы вкратце стоит остановиться, так как ей отдана дань и в "Памятнике…", и в "Садах", и в "Лампаде". Эти стихи - в той или иной мере - стилизация под народные "примитивы". Нарочитая наивность скрывает сложное происхождение этой темы у Георгия Иванова.
Первым влиянием такого рода, конечно, был пласт фольклора, связанный с народными песнями, каликами перехожими, духовными стихами, рассказами о монахах. Первым его знакомством с русской темой в модернистском преломлении был сборник "Ярь" будущего синдика Цеха поэтов Сергея Городецкого. Когда пятнадцатилетний Жорж Иванов увидел на книжном прилавке этот сборник и открыл его, никакая интуиция еще не подсказывала ему, что он познакомится с Городецким лично, войдет в руководимый им вместе с Гумилёвым кружок, что "Ярь" сразу же произведет ошеломляющее впечатление и что в этих стихах он столь же быстро разочаруется.
Примерно в то же самое время Георгий Иванов переживает влияние Михаила Кузмина с его религиозными стилизациями. Русская тема находила широкий отклик у модернистов серебряного века. Г. Иванов познакомился с "Велесом", "первым альманахом русских и инославянских писателей", в котором участвовали А. Белый, A. Ремизов, Вяч. Иванов, Ф. Сологуб, Н. Клюев. Сыграли свою роль и личные встречи с Николаем Клюевым и Борисом Садовским. И, конечно, собственный вкус, влечения, настроения.
Одно из своих настойчивых настроений он выразил строкою в "Вереске" - "Все в жизни мило и просто…". Примечательная особенность: в его творчестве эстетизм сочетался со стремлением к простоте. Другое его увлечение – предметы и сюжеты старины. Любовь к простодушной старине формировала интерес к фольклорному "примитиву", лубочной стилизации, народным праздникам. Вот, к примеру, стихотворение о Пасхальной неделе:
Иконе чудотворной
Я земно поклонюсь…
Лежит мой путь просторный
Во всю честную Русь.
…………………………И стану слушать звоны
Святых монастырей,
Бить земные поклоны
У царских у дверей.
("Снега буреют, тая…", 1915)
"ФИЗА", "ТРИРЕМА", "МЕДНЫЙ ВСАДНИК" И "ЛАМПА АЛЛАДИНА"
Далеко не каждый, кто приходил на открытые заседания этого кружка, знал, что такое Физа. Физой звался персонаж из поэмы Бориса Анрепа, начинающего поэта и искусствоведа, изредка печатавшегося в "Аполлоне". В последствии стихи он забросил, эмигрировал в Англию, стал художником-мозаичистом. Одно время - возлюбленный Анны Ахматовой, адресат многих ее стихотворений.
Поэма же, которая дала название кружку, была, по словам Георгия Иванова, "очень бездарной и очень пышной". Автор торжественно читал ее в день открытия Общества поэтов, и за этим Обществом закрепилось ироническое прозвище "Физа". Закрепилось случайно, но так прочно, что в обиходе официального названия даже не упоминали. Располагалась "Физа" на Сергиевской улице, а для публичных собраний нанимали какой-нибудь зал, чаще всего в помещении Женского общества на Спасской улице. В отличие от Цеха, доступного лишь формально принятым в него членам, двери Общества поэтов были открыты всем желающим.
Собирались раз в неделю, собрания охотно посещались членами Цеха. Приходили Гумилёв, Городецкий, Зенкевич, Ахматова, Адамович, часто бывал и Г. Иванов. Из поэтов, не входивших в Цех, Георгию Иванову запомнились Лидия Лесная, В.Н. Княжнин, старый его знакомец Владимир Пяст и помощник председателя "Физы" Владимир Недоброво. Собрания велись добропорядочно, богемное поведение не поощрялось, невыдержанность сочувствия не встречала. Читались рефераты о поэзии и новые стихи. Те, кто не хотел слушать, шли в уютное кафе, где за стаканом портвейна происходили встречи "всех со всеми".
Другой кружок, в котором участвовал Георгий Иванов, назывался "Трирема", а его заседания - "Вечерами "Триремы"". Собирались поэты довольно разных литературных направлений. Время конфронтации школ шло на убыль. Оно вернулось позднее, в радикально новых условиях - в начале нэпа. Но 1915 год внес в художественную жизнь мотив миротворчества и единения. Отчасти тут сказался, пусть в преломленной форме, порыв к национальному единству на фоне военных событий. Например, в "Лукоморье" стали сотрудничать писатели, еще недавно несовместимые под одной обложкой. Ранний опыт этой новой совместимости разных течений наблюдался в "Бродячей собаке" перед началом войны. Но "Собака" была не кружком, не периодическим изданием, а кабачком, кабаре, "подвалом". Московский альманах "Гюлистан" уже смог объединить на своих страницах символиста Вячеслава Иванова и футуриста Тихона Чурилина. В Петрограде член Цеха поэтов и сторонник "цеховой дисциплины" Георгий Иванов писал осенью 1915 года: "Ясным становится как, в конце концов, не нужны истинным поэтам все школы и "измы"". Шел процесс совмещения всех граней модернизма, нащупывалась новая общность. Кружок "Трирема" следовал носившемуся в воздухе новому веянию. Возможной почвой для него представлялся синтез эстетизма и народности. Участники кружка были молодые неопытные книгочеи, полные неосмотрительного энтузиазма, и вместо синтеза получалась эклектика.