Её любимыми предметами в школе были те, что могли возбудить фантазию или были связаны с искусством. Она с интересом, несмотря на случай с пастором, посещала уроки Закона Божьего, любила петь, её привлекали краеведение и история. Талантливо рисовала и писала красками, потом это чуть не стало её профессией.
В географии она чувствовала себя слабее; это ведь тоже довольно абстрактная вещь, особенно если преподносится сухо, только по картам. Совсем не лежала её душа к домашнему хозяйству, хотя этот предмет считался в то время особенно важным для девочек. Для рукоделия у неё был слишком беспокойный характер. Насколько я знаю, она не довела до конца ни одного платочка, или носка, или вышивки. При её непоседливости она просто лопалась от злости, если была вынуждена рукодельничать. Однако, вопреки мрачным прогнозам господина учителя, Роми блестяще окончила гимназический курс в интернате и выдержала все экзамены.
Вместе с начальной школой ушло и беззаботное детство Роми. Из идиллического Мариенгрунда в Шёнау она попала в совсем другой мир. Не было больше рядом ни бабушки с дедом, ни маленького брата, ни соседских ребятишек. Интернат стал первой ступенькой к самостоятельности, к чуждому окружению. Вначале она поступила в интернат в Гмундене на Траунзее. Но быстро выяснилось, что это неприемлемо. Поэтому я решила перевести её в другой интернат.
Там она провела пять лет. Вели дело сёстры-монахини в замке Гольденштайн близ Зальцбурга. Сестёр этого ордена готовили в Англии. Руководившая интернатом сестра Тереза стала для Роми великодушной и понимающей воспитательницей.
Интернат Гольденштайн был невелик. Число воспитанниц ограничивалось таким образом, чтобы воспитательницы могли уделять внимание каждой из девочек. Хорошо, что с Роми могли заниматься индивидуально. Потому что это было для неё непростое время.
Каждый ребенок когда-то вступает в тот возраст, когда с ним становится нелегко. Роми слишком охотно ходила "не в ногу", и дамам из Гольденштайна понадобилось настоящее искусство, чтобы, с одной стороны, держать её в узде, а с другой - не навредить при этом её многогранной личности.
Для Роми эти годы были отличной подготовкой к взрослой жизни, что вскоре и проявилось. Её держали в строгости, но директриса постоянно следила, чтобы с ней обращались по-доброму. Некоторые свойства натуры Роми - они сегодня видны в её работе - развивались именно в интернате.
- Просто не знаю, что делать с вашим ребёнком, - сказала мне начальница. Это был единственный случай за пять лет, когда она пригласила меня, чтобы поговорить о Роми. Роми тогда была просто невыносимой - такое время бывает у каждого ребенка. Начальница сделала серьёзную мину, доложила мне о своих заботах и наконец добавила:
- Если она не переменится, мне придется её выгнать.
Так и сказала. Поскольку предпочитала выражаться предельно ясно.
Роми постоянно устраивала в интернате всевозможные озорные проделки. Несмотря на это, её не выгнали. Стала ли она и вправду вести себя лучше, я не знаю. Вероятно, у совсем юного человека это зависит не только от его доброй воли. Просто это такое время, оно приходит - и уходит.
Сегодня Роми - человек компромиссный, терпимый, избегающий ссор и споров. А тогда она не уживалась ни с кем. И не знала, что ей делать с самой собой. Свои каверзы она предпринимала просто из озорства, но чаще - с досады. Прогуливать было для неё обычным делом. Иной раз она убегала в кино, которое её всегда влекло, или они с подружками не возвращались вовремя с прогулки - и конечно, следовал выговор, запись в дневнике, или её в наказание оставляли после уроков. Я уже говорила, что сестре Терезе я воздвигла благодарный памятник в своём сердце. Несмотря на все трудности, она знала, как призвать Роми к порядку и при этом помочь ей без обиды. В то время, когда я из-за своей работы находилась слишком далеко от моих детей, директриса была для Роми настоящей матерью.
Приведу один пример, чтобы показать, как сестра Тереза умела соединять строгость и доброту.
Было установлено, что Роми должна писать мне по письму в неделю. Однако порой проходили две, а то и три недели, прежде чем она давала о себе знать. "Мы были так заняты, так заняты!" - обычная отговорка.
В таких случаях я отправляла в Гольденштайн письма с упрёками. Результат всегда был один и тот же: Роми отвечала покаянным письмом. Почта регулярно прочитывалась руководством, как это, вероятно, делается в любом интернате.
Так вот: по обыкновению директриса добавляла к письму Роми пару своих строк - например, таких: "Вы не должны на неё сердиться - помните, что у неё на самом деле золотое сердечко!"
Оно, конечно, так, но золотым было сердце и самой сестры Терезы. Она держала Роми в строгости, но всегда признавала и уважала её человеческое достоинство.
Для Роми это было хорошее время. Интернат научил её вести себя в обществе, пусть поначалу это было нелегко. Она научилась ограничивать свои эгоистические интересы и считаться с другими людьми. Научилась дисциплине и пунктуальности. Это всегда было её самой слабой стороной. Особенно если нужно было что-то сделать очень срочно. Тогда вещи летали по комнате и по всему дому, а потом всё это выглядело как после бури. Сегодня она старается - с большим или меньшим успехом - содержать всё в порядке. Иногда у неё это получается просто замечательно.
Там же, в интернате, Роми развивала свои художественные способности. У неё была очень чуткая учительница рисования, она разрешала Роми, единственной из воспитанниц, расписывать тарелки. Талант к этому изящному искусству проявился у неё случайно.
И Роми стала покупать у одного столяра необработанные деревянные тарелки, расписывала их и покрывала лаком. Её изобретательность была при этом неистощима. Она придумывала всё новые и новые сюжеты. Иногда это было похоже на верхне-баварское народное творчество, или напоминало восточные орнаменты, или вдруг - дерзкий полет фантазии, выполненный светящимися красками. Кроме тарелок Роми расписывала шкатулки, шарфики, вазы для цветов, и многие из них по сей день стоят в её комнате в Мариенгрунде, да и по всему дому. Их можно было бы без всякой доработки продать в любом художественном салоне.
Роми и саму себя раскрашивала с охотой, когда была ещё совсем маленькой. Часто я обнаруживала, что вся моя губная помада израсходована. Роми при этом выглядела как клоун. Потом это ушло: ведь была просто потребность играть, а вовсе не женское тщеславие.
В сельской местности и в интернате, где выросла Роми, городские манеры не были популярны. Ей и в голову не приходило как можно раньше начать красить ногти или делать макияж. Всё это она узнала только когда начала сниматься в кино.
Такая уединённость и была причиной, по которой театральная жилка Роми оставалась от меня скрытой до тех пор, пока ей не пошёл пятнадцатый год.
Молчаливый уговор не обсуждать дома работу касался и её собственных профессиональных устремлений. Сегодня-то я знаю: она всегда хотела стать актрисой. Но тогда мы об этом вообще не говорили, и мне было невдомёк, что она втихомолку размышляет о чём-либо подобном.
Я оставляла при себе всё, что касалось моих профессиональных занятий. Так было, пока я не могла жить вместе с моими детьми. Роми это понимала (или, скорее, чувствовала) и поэтому всегда трогательно старалась ничем меня не отягощать. Всё, что могло меня рассердить или раздражить, она скрывала. Именно поэтому она и не заговаривала о кино или вообще об актёрской профессии.
Возможно, она угадывала, что я молча сопротивляюсь тому, чтобы мои дети освоили профессию родителей. Если я сегодня вспоминаю свои тогдашние представления на этот счёт, то ясно вижу: я была в плену иллюзий.
Вероятно, так часто бывает: родители желают своим детям иной профессии, чем у них. Полагаю, причина тут в том, что они отлично знают теневые стороны своего дела и хотят оградить от них своего ребёнка. Их профессия, возможно, кажется таким родителям слишком напряжённой, слишком изнурительной, слишком небезопасной. При этом они забывают, что любая другая специальность наверняка имеет свои подводные камни. Нет сомнения, что киноактёр - не самая спокойная или защищённая профессия. Но сегодня я убеждена, что в любом деле есть свои острые углы.
Так что моё сопротивление актёрской будущности Роми было ошибкой. Неверная установка была скоро и счастливо пересмотрена, и поэтому я могу не упрекать себя за неё.
И всё-таки я могла бы раньше заметить актёрский талант Роми. Она, как и все дети, часто играла в школьных спектаклях. Обычно это были рождественские представления, и Роми всегда получала в них главные роли: ведь она была дочерью известной артистической четы. Были в интернате спектакли и помимо рождественских. Однажды Роми играла Мефистофеля в "Фаусте". Ставились и пьески на английском языке, Роми в них тоже участвовала. В церковном хоре она пела сольную партию.
Всё это я воспринимала как обычные школьные будни. Да ведь я и не видела ни одного из этих представлений. Они устраивались, когда я находилась то в Берлине, то в Мюнхене, то в Вене, а уж на Рождество и в предшествующие ему недели я была всегда особенно занята.
Одарённость Роми открылась мне только тогда, когда снимались кинопробы к её первому фильму.
Я могла бы подумать о том, что этот талант заложен в Роми от рождения и, возможно, уже пробудился. Сегодня я понимаю, что она всегда очень отчётливо ощущала себя дочерью знаменитого киноактёра Вольфа Альбах-Ретти и знаменитой киноактрисы Магды Шнайдер. Не могло же это чувство быть в ней просто похоронено.
Я, кстати, не знаю, видела ли Роми меня когда-нибудь на экране. Когда она жила в Мариенгрунде и в интернате, она редко бывала в кино. Может быть, именно поэтому те немногие фильмы, что она видела, произвели на неё особенно сильное впечатление. Кроме кино, имена её родителей постоянно упоминались в газетах, журналах, буклетах. Её одноклассники, вероятно, ожидали, что Роми окажется какой-то особенной. Всё это не могло пройти для девочки бесследно.
А самым важным мне кажется то, что Роми получила мощнейшую актёрскую наследственность. Я-то сама как актриса была в своей семье исключением, поскольку ни один мой предок или родственник не имел ничего общего с театром. Известно, впрочем, что как раз такие "чужаки" особенно полно передают потомкам свой дар.
А вот по линии отца Роми впитала давнюю актёрскую традицию. Семья Ретти насчитывала несколько поколений артистов. Уже прапрадед Роми был актёром в Австрии. Его сын, прадед Роми, тоже был актёром и женился на актрисе. Дочь этой пары, бабушка Роми - знаменитая Роза Альбах-Ретти, которая и сегодня выступает на сцене венского Бургтеатра.
Роза Альбах-Ретти носит титул придворной актрисы. Она стояла на сцене в славное для венского театра время, была принята императором Францем-Иосифом и разъезжала в собственном фиакре, как это было принято среди придворных актёров. Она выступала с Кайнцем и Миттервурцером, все вместе они были звёздами действительно великого театра.
Без сомнения, такие предки значили для Роми очень много. Парадоксально, но я не думала, что подобная наследственность непременно проявится. Сегодня я знаю: было бы напрасно склонять Роми к какой-то иной профессии. Актёрская кровь говорила в ней ясно, побуждала её двигаться в эту сторону, и вышло так, что двери в артистический мир открылись перед ней очень рано, в пятнадцать лет.
Во время войны Роми была ещё ребенком, что и оградило её от многих бурь, которые пережили все люди в военные годы. Судьба пощадила её, и горькие события моей личной жизни тоже прошли мимо неё. Они произошли, когда Роми была в интернате и не имела никаких серьёзных забот.
Когда я сегодня думаю об этом - мы поженились в 1937-м - то нахожу очень много общего между Роми и её отцом. Мать Вольфганга, актриса Альбах-Ретти, была категорически против актёрской профессии для своего сына - вероятно, из тех же соображений, что и я относительно Роми. Когда Вольф сидел на козлах почётного фиакра или в машине возле своей матери и её друзей, знаменитых актёров и актрис, то ему всегда хотелось стать кучером. Его талант открылся позже.
Математика, слабое место Роми, и её отцу доставляла в школе много проблем. Ему разрешили посещать занятия в Венской академии музыки и театра. Прошло не так уж много времени, и дарование истинного сына своей матери вышло на свет божий. В постановке комедии "Славная женщина" Александра Биссона юный слушатель Академии оказался столь заметным в роли юного же любовника, что его взяли в 1926 году в Бургтеатр. Вот это была награда!
Часто он выступал на сцене вместе со своей матерью; порой и по сюжету они бывали матерью и сыном. Через пять лет после начала карьеры его взяли на студию УФА, в Берлин.
Есть люди, которые не могут найти контакт с детьми, даже со своими собственными. В нашем случае, возможно, виной была жизнь вдалеке от семьи и детей. У Вольфа были с детьми большие психологические трудности, и он преодолевал их с помощью своей характерной черты - особого, лучащегося юмора. Он был вообще-то вечным пострелёнком. Он находил забавным тайком обучать Роми всяким крепким словечкам. "Но ты можешь так говорить только когда меня здесь уже не будет", - настойчиво внушал он ей.
Иногда я просто не верила своим ушам: Роми своим детским голоском выдавала такие солёные мужские выражения, что хоть стой, хоть падай. Несомненно, это был "папочка", и мне стоило больших трудов отучить её от этой прелести.
Разумеется, Вольф находил и другие способы проводить время с дочерью. Например, засовывал её в свой рюкзак и отправлялся на велосипедную прогулку. Он старался! Но инстинкт у маленьких детей безошибочен. Для Роми "папочка" так и остался далёким существом (он и был чаще всего на самом деле далеко), отношения их не потеплели, хотя она пыталась всем своим детским сердцем полюбить отца. Несмотря на эти попытки, она была и осталась "маменькиной дочкой", что, как известно, с дочерьми бывает относительно редко.
В 1945-м я получила развод - вскоре после рождения нашего сыночка Вольфи. Детей присудили мне. "Все мужчины - слабые", - прочла я недавно в "Мюнхенер Иллюстрирен". Вольф был таким в действительности.
Я ждала, что он вернётся. И когда увидела, что надежды нет, однажды схватилась за револьвер. Удержала меня мысль о детях. Время шло, и меня всегда утешала эта мысль. Всегда она помогала мне выстоять.
Если хочешь вновь собрать себя из осколков, нет ничего лучше, чем развод втихомолку. Надо отсидеться в своей пещере. Кстати, и с фильмами сразу после войны было покончено. Студии были, по большей части, разрушены, создатели кино рассеялись по всему миру.
Для Роми это время, к счастью, прошло безболезненно. Папочка исчез из её жизни, в которой он и без того играл лишь роль гастролёра. Все потрясения, связанные для меня с разводом, обошли её стороной. В интернате она однажды получила от отца в подарок карнавальный костюм и была в нём очаровательным чертёнком. К шестнадцатилетию она ещё получила от него телеграмму из Цюриха. После чего он исчез уже окончательно.
А вот для меня жизнь сильно изменилась. Моя профессия была почти не востребована. Фильмы не выпускались. Все заботы повседневной жизни легли только на мои плечи; прежде всего надо было думать о моих детях - Роми и Вольфи. Я поняла, что такая ответственность способна мобилизовать в человеке все его силы. Я осознала по-настоящему, что такое семья. Моя семья для меня - главное. Мои дети, которые зависели от меня, мои родители, которые жили в моём доме Мариенгрунде, - вот единственная твёрдая почва, на которой я тогда стояла.
Это и было смыслом жизни. С театром ничего не было понятно. Откроется ли где-то сцена или нет? Может, нужно подрабатывать - собрать труппу, ездить в турне, снимать залы?
У людей тогда земля шаталась под ногами. Один раз что-то получалось - а потом сто раз проваливалось. То вдруг был ангажемент, то снова - ничего. Всюду возникали авантюрные планы, большинство из них терпели крах. Были маленькие представления, сборные концерты, а потом - снова пусто. Но никто не мог позволить себе сдаться. Люди привыкают ко всему, и к таким неопределённым положениям - тоже.
В то время, когда денежная реформа уже второй раз всё изменила, в мою жизнь вошёл человек, совсем не похожий на всех тех, кого я знала до сих пор. Это было внезапно, будто волна разбилась о скалу. Я не знала тогда, что встретила своего второго мужа, который стал отчимом и по-отечески добрым другом моим детям Роми и Вольфи, - Ханса-Херберта Блатцхайма.
Точно так же, как Вольф Альбах-Ретти постепенно и незаметно исчез из жизни моих детей, мой второй муж постепенно и незаметно "врос" в их жизнь. В моём доме всегда было много народа - коллеги, друзья, знакомые. Среди них однажды и появился Ханс-Херберт Блатцхайм, совсем непринуждённо, как что-то само собой разумеющееся. Дети привыкли к нему, когда ещё и речи не было о его будущей роли отчима. Я отчётливо помню день, когда Роми впервые встретила своего будущего "Дэдди". Она тогда пришла из интерната домой, в Мариенгрунд, на выходные.
- Это моя дочь Роми, - сказала я.
Она стояла в дверях и выглядела точно как интернатский ребенок: из простого платья торчали слишком длинные, как мне тогда показалось, ноги и руки, и причёска тоже была соответствующая. Однако смущения она не чувствовала ни малейшего.
Если кто-то думает, что каждый шаг Роми кем-то направлялся, - это чушь. Роми - натура, страстно ненавидящая принуждение, предписания и вмешательство в личную жизнь. Поглядела бы я на неё, если бы только попробовала давать ей указания или вообще держать её на привязи! Вот уж вздор! Это так же глупо, как думать, что на неё можно надеть пояс целомудрия.
Нет уж, Роми не верит в жизнь под безоблачными небесами и со счастливым концом. Как любая девушка её возраста, она живёт с открытыми глазами, стоит на земле обеими ногами и не создаёт себе иллюзий. Было бы иначе - сегодняшняя жизнь оказалась бы ей не по плечу. Мы оба, я и мой муж, это понимаем - и потому не пытаемся держать Роми под стеклянным колпаком.
Я могу лишь порой дать ей совет, поделиться опытом, если она в том будет нуждаться.
Роми должна накопить в жизни собственный опыт и собственные разочарования. Чудеса, конечно, случаются, но было бы уж слишком дерзко на них полагаться. Я могу лишь попытаться предупредить её, если вижу, что она может оступиться и свалиться в пропасть. Более того, это - моя обязанность. Я могу попытаться поговорить с ней, если чувствую, что дело кончится слезами. Сердце каждой матери болит при этих мыслях. Единственное утешение - что человек нуждается и в страданиях, чтобы обрести зрелость.