Легендарный барон - Николай Князев 18 стр.


При отступлении от Троицкосавска мы побросали 6 орудий, несколько пулеметов, весь обоз, денежный ящик, икону Ургинской Божией Матери, до 400 голов рогатого скота, а также всех убитых и раненых. Пленными мы потеряли 100 человек, по преимуществу монголов и китайцев. Невзирая на всевозможные "страсти" в виде обхода, паники и прочего, русские сотни понесли в боях и при отступлении сравнительно ничтожные потери.

Героическим усилием воли барон Унгерн заставил себя после ранения самостоятельно сесть на коня. Когда же он выскочил из опасной зоны, то приказал помочь ему сойти с седла. Выглядел тогда барон, как тяжело больной, осунулся, совершенно пожелтел, и после перевязки с полчаса лежал без движения. "Носилки начальнику дивизии… Подать носилки…", - слышались голоса. Но барон отказался от носилок. Он поехал верхом. Всего лишь три дня он позволял себе роскошь садиться на коня и слезать с помощью вестового. Унгерн проклинал свою рану - и не только потому, что она лишила его необходимых сил в самый критический момент: он считал подобное ранение оскорбительным для офицера. "Лучше бы меня ранили в грудь, в живот, или куда угодно, но не в это позорное место", - говорил он не раз в первые дни после Троицкосавска.

Чтобы совершенно закончить повествование о злосчастной бароновской ране, позволю себе передать рассказ доктора Рябухина, которого "дедушка" вызвал к себе тотчас после соединения с бригадой генерала Резухина. Доктор нашел рану барона в порядке и предложил извлечь пулю, которая отчетливо прощупывалась возле позвоночника. Барон в ужасе замахал руками: "Что Вы, что Вы," - воскликнул он - "я ужасно боюсь боли и упаду в обморок от одних приготовлений к операции".

Немного осталось теперь добавить к изложенному драматическому эпизоду. При отступлении унгерновцы разделились на три группы: некоторые сотни шли через сопки в обход пади Суджий и вышли на Карнаковскую заимку: другие отходили с боями на Ибицык параллельно с трактом, а третьи, стоявшие на правом фланге, вынуждены были обогнуть Троицкосавск с запада между городом и рекой Селенгой. Эта последняя группа с боем пробилась через речку Бурэн-гол (в 16 верстах на юг от Кяхты) и благополучно, без потерь присоединились к бригаде на уртоне Ибицык.

При разборе троицкосавской операции барона Унгерна, прежде всего, поражает то обстоятельство, что он не воспользовался блестящей возможностью заблаговременно выслать своих разведчиков вперед, в самый Троицкосавск, для получения точной информации о силах противника. Только этим можно объяснить осторожные, почти медлительные действия барона 5 и 6 июня. Если бы он знал, что в гарнизоне находиться только 650 русских солдат, то неужели он не налетел бы на них в самом лучшем партизанском стиле? Барон Унгерн имел свою собственную логику.

Казалось бы, все надежды на успех в борьбе с коммунистами он возлагал на поддержку казачьего населения. Мысль эта находит подтверждение в том, что он не пошел сразу на Троицкосавск, а направился в Кударинскую станицу, потому что сотник Нечаев и другие кударинцы обещали барону сразу же выставить целый полк, обнадеживая его, что у них все уже заранее подготовлено, и добровольцы тотчас же вступят в ряды унгерновцев, когда барон появится в станице. После же того, как "дедушка" лично убедился в неосновательности подобных заявлений, а из расспросов местных жителей удостоверился во вздорности проникавших в Монголию слухов об антибольшевистских восстаниях в Забайкалье, у него должно было бы отпасть главное основание к захвату Троицкосавска - надежда вызвать этим актом новое местное восстание против Советской власти. Тем не менее, барон идет из Кудары на Троицкосавск и три дня дерется за обладание городом.

Вероятное объяснение такого расходящегося с логикой образа действий барона кроется в том, что, помимо свойственного ему спортивного интереса к битве, он желал захватить в городе оружие и интендантские запасы, а также и раздобыться некоторым количеством необходимой ему валюты. Что же касается самих боевых действий, то они велись в характерном для Азиатской конной дивизии "эпизодическом" стиле. На 12-верстном фронте, в крайне пересеченной местности, без средств связи, без штаба, барон не мог сделать большего, что доступно силам одного человека. Бой шел почти без всякого управления, по инициативе командиров сотен.

Отсутствие штаба не давало себя остро чувствовать в борьбе с китайцами, но тотчас же проявилось в самой неприятной форме, как только барону пришлось столкнуться с первым до известной степени организованным противником. И в Урге у барона не было Штаба. Сидел там за штабным столом помощник присяжного поверенного Ивановский. Но это лицо могло именоваться начальником штаба лишь в весьма относительном смысле слова. Если после печального для него опыта барон вскоре завел подобие штаба из военных специалистов, то все же начальники его штаба, по справедливости, могли считать себя лишь хорошо грамотными писарями и, в лучшем случае, офицерами для составления сводки сведений по войсковой разведке, или же для экстраординарных поручений. Все операции барон вел самостоятельно, и чаще всего действовал без предварительной подготовки.

Его оригинальная логика ярко проявилась также и в вопросе о добровольцах. В той же самой Кударе станичный сход заявил, что казаки готовы пойти с бароном добровольно, но требуют лишь некоторой гарантии неприкосновенности их семей на случай большевистских репрессий, в виде приказа о мобилизации (они, дескать пошли под угрозой оружием). Барон Унгерн категорически отказался от такого компромисса: "Или ступайте добровольцами, или же мне вас не нужно", - заявил он казачьей делегации. Вследствие решительного отказа от мобилизации, ни к барону, ни к Резухину пополнений так и не поступило, несмотря на явное в иных местах сочувственное отношение к ним. Барон Унгерн искренне считал, что если он с жертвенным жестом протягивает руку братской помощи казачьему населению, жаждущему освобождения от Советской власти, то никто не имеет права отказаться от принятия этой жертвы. Он верил, что повсюду "найдутся честные русские люди" (терминология приказа № 15), готовые бескорыстно встать под его знамена, для самозабвенной борьбы против поработителей-большевиков.

Из нашего "прекрасного далека" давно уже стало видно, что барон не имел в то время реальных оснований думать таким образом, потому что русские люди в 1921 г. еще не "переболели" большевизмом. В тот год многие политики разделяли заблуждение барона Унгерна об антисоветских настроениях среди казаков и крестьян. Несомненно, что под Троицкосавском барон получил жестокое разочарование в своих возможностях. Он убедился, что его "я со своими монголами дойду до Лиссабона", как заявил он в Урге генералу Комаровскому, на практике не осуществимо.

Глава XXI

Противник почти не оказывал давления при нашем отходе от Троицкосавска. Часть 1-го полка, правда, подверглась на тракте преследованию красного монгольского отряда Сухэ-Батора, но на хребте севернее Ибицыка монголы были основательно потрепаны, после чего отказались от дальнейшей погони.

Раздробленная при отступлении бригада барона стягивалась к Карнаковской заимке и уртону Ибицык. В то время, когда раненый барон в крайнем раздражении, может быть даже, почти в отчаянии, метался от одной своей части к другой, собирая и организуя выходившие вразброд сотни, к нему прибыл с докладом комендант города Урги, скверной памяти подполковник Сипайлов.

Если считать, что кто-нибудь, например, генерал Резухин, являл собой идеальный лик Азиатской конной дивизии, то Сипайлов олицетворял оборотную сторону того самого лица и вообще всего дела барона Унгерна. Отрицательная сторона вооруженной борьбы с ее жесткостью, хитростью и озлоблением соответственно преломились у Сипайлова: хитрость - в мрачное коварство, жестокость - в садизм, а озлобление - в кровожадность. Этот моргающий, подслеповатый урод продолжительное время пользовался большим доверием барона, который знал, что люди, подобные Сипай-лову, находятся во вражде с окружающей средой, почему у них, по мнению барона, никогда не могло явится оснований что-либо утаить от своего начальника. Как верный пес, такой человек уцепится в горло каждого, на кого укажет ему хозяин.

Позволяю себе остановиться на такой специфической фигуре, как Сипайлов, только потому, что многое из области, так называемых "унгерновских зверств" должно быть всецело отнесено на единоличный счет этого человека.

В Карнаковке Сипайлов доложил барону, что он нашел в Урге три с половиной пуда золота, похищенного из кассы Ургинского банка войсковым старшиной Архиповым, незадолго перед тем вступившим в командование 4-м полком вместо смещенного за оплошность с чахарами Маркова. Своим докладом Сипайлов попал в самую чувствительную точку: с одной стороны, барон, как известно, относился в высшей степени нетерпимо ко всякого рода недобросовестности, а с другой - деньги в тот момент приобретали в его глазах неожиданную ценность в связи с тем, что его денежный ящик погиб под Троицкосавском. Здесь же, на Ибицыке Архипов был арестован. Его крепко пытали, невзирая на чистосердечное признание, а когда прибыли на реку Иро, то голого привязали к дереву у реки и отдали на съедение комарам. Перед отъездом же с р. Иро корнет Степаненко по приказанию барона удавил то, что после старательной работы комаров и оводов лишь отдаленно напоминало тело войскового старшины Архипова.

Несмотря на то, что нам было известно личное бескорыстие барона и его фанатическое отвращение к стяжательству, все же случай с Архиповым произвел неизгладимое впечатление на всю дивизию. Не лишено интереса то обстоятельство, что барон в ту пору принял решение расстаться с Сипайловым. Он отдал генералу Резухину письменный приказ повесить Сипайлова тотчас же, как только последний доставит на Селенгу архиповское золото (барону по необходимости пришлось вернуть Сипайлова в Ургу за этими деньгами). Сипайлов своевременно пронюхал о своей опале и благоразумно убежал в Маньчжурию. Перемена отношения к Сипайлову объяснялась тем, что барону донесли о злоупотреблениях коменданта города, проявленных им после ухода оттуда бригады в Троицкосавск.

На реке Иро у Карнаковской заимки барон Унгерн привел в порядок свой собравшийся отряд. Здесь, в глубокой горной долине, на берегу быстро шумящей реки отряд отдыхал три дня. На переправе через Иро барон сорвал остаток своего троицкосавского раздражения на старшем враче дивизии, докторе Клингенберге, после того, как один из раненых пожаловался на то, что его не перевязали. Кроме того, на несчастье доктора, в реке во время переправы перевернулась на глазах барона повозка с ранеными. За эти упущения по службе "дедушка" настолько основательно "отташуровал" доктора, что повредил ему ногу. После этого случая доктор Клингенберг эвакуировался в Ургу.

От реки Иро барон свернул на Орхон и, перейдя через эту реку медленно потянулся по направлению к мосту на реку Селенгу.

По некоторым признакам, барон вел в то время какую-то политическую работу. Несмотря на бодрую уверенность в успехе, возвещенную в приказе № 15, барон Унгерн учитывал заранее и возможную неудачу под Троицкосавском и то, что Советское правительство, приняв брошенный вызов, введет свои войска в Монголию.

Для парирования советского удара барон наметил вывезти Богдо-гэгэна в Улясутай, о чем кратко уже упоминалось. Унгерн желал создать в том районе новую базу для продолжения борьбы с коммунистическим наступлением на Монголию, но натолкнулся на противодействие Богдо. Перенося борьбу в Западную Монголию, барон имел в виду усилить себя, главным образом, за счет отряда генерала Бакича, а также поглотить сравнительно крупный отряд Казагранди. Генерал Бакич переживал в то время свои очень тревожные дни в концентрационном лагере в Чугучаке (западнее Кобдо, в Китайском Туркестане) и, вероятно, охотно пошел бы на соединение с бароном. Полковник Казагранди, хотя формально входил в орбиту барона, фактически, вел самостоятельный образ действий в контакте с одним из самых значительных перевоплощенцев Западной Монголии, Пандита-гэгэном.

В конце мая 1921 г. барон послал в Улясутай председателя Совета министров Джалханцза-хутухту и военного министра Хатан-Батор-вана Максаржава. Последнего барон не без основания считал своим ставленником и расценивал как лично ему обязанного и поэтому преданного человека. Большевистские эмиссары проникли в Кобдосский округ из Сибири, пожалуй, даже раньше, чем они появились в хошунах, тяготеющих к Троицкосавску. Из Кобдо краснопартизанское движение перекинулось в Улясутайский район.

Джалханцза-хутухта прожил в Улясутае не долго. Он возвратился в Ургу до выступления самого барона в поход на Троицкосавск и сделал ему доклад, вероятно, вполне соответствовавший планам барона. Максаржав же остался в Улясутае. Он быстро связался с главарями нового монголо-большевистского политического течения и при первом удобном случае, воспользовавшись уходом отряда Казанцева из города, поднял восстание против того правительства, в которое он сам входил, как военный министр. Улясутайское восстание сразу же получило общегосударственное значение, потому что предпринято было с ведома членов правительства, да, вероятно, не составляло тайны и от самого "непротивленца" Богдо-хутухты. Военный министр удачно забежал вперед перед новой властью, идущей на смену уже, по существу, павшему барону Унгерну.

Обстановка момента постепенно выявлялась перед бароном. Он скоро почувствовал, что хошунные власти повсюду смотрят на него, как на политически конченого человека и ищут путей для сближения с новой, более сильной стороной. Чтобы закончить повествование о городе Урге, которая, начиная с этого времени, не будет играть никакой роли в судьбах Азиатской конной дивизии, можно добавить, что барон поручил защиту подступов к нему со стороны Троицкосавска хорунжему Немчинову.

Барон дал Немчинову тибетский дивизион и несколько пулеметов. Регулярная советская конница и монгольские партизаны выступили из Кяхты на юг по тракту 26 июня. На следующий день Немчинов имел бой на р. Иро, в котором со стороны красных участвовал один полк 5-й Кубанской казачьей дивизии и монголы. Вторую попытку задержать противника Немчинов сделал на перевале у Манхотая (150 верст к северу от Урги). Здесь он был разбит и бежал одиночным порядком. Из Урги Немчинов выехал вместе с советником барона Жамболон-ваном и несколькими спутниками по направлению к озеру Буир-нур. Жамболон в пути отстал от группы Нечинова, потому что ему жалко было бросить медленно идущий караван из семи верблюдов, груженых благоприобретенным в Урге имуществом. Вместе со своими верблюдами Жамболон-ван попал в руки красных монголов, был опознан и вскоре расстрелян где-то возле Урги.

Бегство Немчинова произвело в Урге эффект разорвавшейся бомбы. Комендант города Сипайлов, как известно, скрылся в первую голову. Но все же он нашел минутку, чтобы с помощью какого-то ловкого маневра удушить донесшего на него барону начальника военного училища, войскового старшину Лихачева, единственного человека, который смог бы организовать эвакуацию раненых из города. Благодаря предательскому образу действий Сипайлова, в Урге погибли 200 раненых, а также офицерские семьи. Никем не обороняемая Урга занята была советскими войсками 9 июля.

Еще так недавно, всего лишь пять месяцев тому назад, барон вошел в Ургу с триумфом, как желанный освободитель. Но, увы, не прочны были симпатии монголов… В чем нужно искать объяснений быстрой перемены их настроений? По некоторым данным, монголы ждали от барона могучей военной и финансовой поддержки, при условии полного невмешательства в их внутренние дела. Если это так, то, конечно, они должны были получить быстрое разочарование. Когда барон вошел в Ургу, монголы убедились в том, что слухи о его "несметных" силах являются лишь простым преувеличением, свойственным номадам: с ним пришла горсточка в 500–600 русских. Этих сил было явно недостаточно для того, чтобы создать в Урге впечатление о военном могуществе барона.

Финансово-экономическая сторона вопроса также была не блестяща. Правда барон ввез в Монголию звонкую монету и раздавал ее преимущественно монголам. Но разве возможно было наполнить страну полноценными денежными знаками при тех слабых ресурсах, которыми располагал барон? Неудивительно также, что реквизиции, производимые - не скажу для русских, но даже для собственно монгольских частей - в глазах народа превратились в простое расхищение их скудного достояния. У самого Богдо-хагана и у правящих кругов имелись особые основания к неудовольствию. Вместо ожидаемого невмешательства, они убедились в том, что барон вторгается во все главнейшие политические вопросы и ведет неусыпное наблюдение за деятельностью правительства через своего особо уполномоченного Жамболона. На печальном опыте монгольские князья узнали, что с бароном нужно очень и очень считаться, во избежании длительного знакомства с его ташуром. Известно, что у самого восьмого перевоплощенца Джэбцзундамбы, царя-повелителя всей Монголии, появлялась лихорадка, когда ему докладывали о визите барона. Не по душе пришлось Ургинскому правительству также и то обстоятельство, что барон вступил в переписку с некоторыми китайскими генералами.

Таким образом, катастрофа наступила, в сущности, раньше, чем барон вышел в поход на Троицкосавск.

В разгар кипучих приготовлений к походу до слуха барона дошли разговоры об ургинской легенде, связанной с "местным" (то есть стоящим в иконостасе церкви) образом Ургинской Божией Матери. Пожертвовавший икону старец-епископ якобы предсказал, что "Лютые испытания постигнут нашу родину. Когда пробьет час, то в Ургу явится полководец, который призван спасти Россию. Он пойдет на север, и успех будет сопутствовать ему при условии, что он возьмет с собой этот образ". Несмотря на незамысловатое содержание, это поверье как нельзя лучше гармонировало со своеобразной мистической настроенностью барона.

Для перевозки иконы сооружен был кивот, установленный на специальную троечную повозку, которая должна следовать при артиллерийском дивизионе. Образ Ургинской Божией Матери оставлен был вместе с пушками на позиции под Троицкосавском.

Назад Дальше