"Нажимал" он по семь уртонов в день, то есть скакал по двести с лишним верст, несмотря на то, что все броды и средства переправы через значительные реки уже были под контролем красных. За рекой Орхоном наши всадники наткнулись на колонну тысячи и в три красноармейцев, посаженных на коней. Они двигались из Троицкосавска в Ургу по старому тракту. Желая выиграть двое суток у встреченной им советской пехотной бригады, Рерих приказал проводнику вечером быть на уртоне Аргал, расположенном в 25–30 верстах к северу от Урги. Но улач (ямщик-проводник) умышленно уклонился к западу, объяснив впоследствии, что в тот вечер на уртоне Аргал стояли красные. Он привел Рериха к унгерновскому мосту на реке Толе - также, как оказалось, занятому противником.
Рерих ночевал в двух верстах от моста, в одной юрте со знакомым монгольским чиновником, который был командирован новой властью из Урги в Дзаин-шаби, к учителю Богдо. Этот чиновник сообщил Рериху о занятии города красными. О Богдо-гэгэне же он с грустью поведал, что старец на словах и на деле придерживается прежней политики непротивления злу.
Перед В. К. Рерихом таким образом захлопнулась дверь в Ургу. Он должен был или пробираться на восток, в Маньчжурию, или же возвращаться на Селенгу к барону. И он выбрал последнее. На р. Орхон, близ Ван-хурэ он встретился с комиссаром-бурятом и благополучно разъехался. Рерих прискакал к барону в ночь с 18 на 19 июля и тотчас же явился к нему. "Дедушка" крепко спал. Пришлось потрясти его за плечо. "Кто здесь?", - спросил он. "Я, Рерих". При этих словах барон вскочил, и вычеркнув спичку, внимательно всмотрелся в лицо визитера. "Это Вы? На самом деле Вы? Живой? А не Ваш дух?", - расспрашивал Унгерн, потому что едва ли рассчитывал увидеть Рериха живым и невредимым.
Глава XXIII
В ночь на 19 июля генерал Резухин выступил из лагеря вниз по Селенге, вдоль левого ее берега с 1-м, 2-м и 3-м полками, 30 пулеметами и всей артиллерией. К тому времени барон уже знал, что красноармейская пехота на этом направлении находиться в двух переходах от нас. Начальник дивизии задержался у Ергина с 4-м полком. На правом, покинутом строевыми частями берегу интендантские чиновники, совершенно готовые к выступлению, с понятным нетерпением ожидали последних распоряжений. Генерал Резухин решил дать встречный бой на отличной пасхальной позиции.
Около 9 часов 19 июля красноармейцы открыли огонь по нашим заставам и густыми цепями повалили вслед за отходившим охранением. Через полчаса после первого выстрела завязался горячий бой по всему фронту, то есть от скалистых гор до берега реки. На правом фланге, у реки, в лесу залег 1-й полк Парыгина. В центре разместилась артиллерия и пулеметные части. Левый фланг оборонял 2-й полк Хоботова. 3-й полк Янкова получил задачу охранять Баянгольскую падь и левый фланг позиции от обхода со стороны скалистых сопок. В первые часы боя красноармейцы вели наступление на участке 1-го полка. Мелкий лес и кустарники, разросшиеся у реки, позволили противнику подойти на 500 шагов к стрелковым цепям китайского дивизиона, но все дальнейшие атаки разбились о прекрасную позицию 1-го полка, и к полудню бой на правом фланге стал затихать. Около 14 часов красные ввели сильные резервы, вероятно, еще один, уже третий полк своей бригады, и принялись громить позицию левого фланга из 8 полевых орудий и одной гаубицы. По счастью, красные не умели в ту пору хорошо стрелять шрапнельными снарядами. Очевидно, батареями у них командовали прежние унтер-офицеры, которые вели огонь меткий, но недостаточно грамотный.
В продолжение нескольких часов командная сопка, занятая одним из дивизионов 2-го полка, плавала в облаках черного дыма от бризантных снарядов, с грохотом рвавшихся среди камней. Под прикрытием артиллерийского огня, противник стал накапливаться против 2-го полка и затем продвигаться вперед с тем, чтобы вечером нанести нам сокрушительный удар.
Положение приняло здесь угрожающий характер: цепи красноармейцев окопались на дистанции прямого выстрела, а их артиллерия, разделенная на две батареи, безостановочно била и по нашей позиции, и по коноводам. По временам, правда, наблюдались довольно эффективные попадания гранат, но все же следует признать, что шрапнельный огонь был бы действительнее. В то же самое время наши горные пушечки, дававшие при почти беззвучном разрыве шрапнелей лишь легкое белое облачко, производили чувствительные опустошения в цепях противника. Часам к девятнадцати бой достиг степени высшего напряжения. Чувствовалось, что красные вот - вот бросятся вперед, в атаку, которую нам уже не отбить.
Но тут внезапно, как "Deus ex machina" греческой трагедии, появился на сцене барон. Он залетел на командную сопку, мгновенно оценил положение и поскакал по гребню гор вдоль всей позиции, по направлению к реке, на свой правый фланг. Темнело. "Ну, Корнелий Иванович, выручай!", - приказал барон командиру 1 - го полка - "Переходи в наступление". Через самый короткий промежуток времени этот полк, под предводительством барона и Парыгина, энергично ударил по левому флангу красной бригады, сбил стоявшую против него часть и погнал к перевалу Улин-даба. Хороша была и сама по себе мысль барона о контрударе, да и проведена она блестяще. В то время наш левый фланг переживал весьма тяжелые минуты. Под покровом сгустившейся темноты красные ворвались в падь, лежащую между позицией 2-го полка и скалистыми сопками. Они легко сбили монгольский дивизион, стоявший на левом фланге полка, и дорвались до коноводов. Лошади, подгоняемые криками бегущих вслед за ними перепуганных монголов, мчались вниз по баянгольской пади, создавая беспорядок среди сосредоточенных тут же, непосредственно за позициями, повозок артиллерийского парка, а также и полковых вьючных обозов, топча разложенных на земле раненых.
В тот критический момент генерал Резухин находился на круглой командной сопке. Возле него, в десяти шагах, лежала цепочка ординарцев штаба дивизии и стреляла в ту сторону, где еще недавно размещались цепи левого фланга 2-го полка, но откуда теперь гремели залпы красноармейцев. В двухстах шагах ниже генерала, за сопкой, укрывался единственный резерв - 5-я оренбуржско-забайкальская сотня. Генерал вызвал резерв и приказал командиру сотни, подъесаулу Слюсу: "В атаку, скорей, скорей!"… "Куда прикажете направить сотню?", - спросил Слюс. "Вот туда", - Резухин сделал жест рукой в том направлении, куда стреляли ординарцы.
"Скорей! На конях!", - добавил он вслед, но тут же переменил первоначальное решение и приказал наступать в пешем строю.
Когда эта сотня спускалась с сопки, ей прежде, чем дорваться до противника, следовало проскочить узенький перешеек. Нелегкая это была задача! Если пригнуться к земле, то можно было рассмотреть, что на противоположной стороне стояла шеренга красных и безостановочно стреляла в нашу сторону. Казаки замялись: ступят несколько шагов и опять назад. Появились убитые и раненые. Первым упал капитан Веселовский. Один из сраженных наповал тяжело покатился по склону…
Командиру сотни не оставалось иного выхода, как гнать людей ташуром. "Вперед, вперед!", - кричал он, перебегая от одного к другому. Когда казаки проскочили через перешеек, противник побежал, 5-я сотня спустилась с сопки и последовала за красноармейцами, не позволяя им остановиться. Генерал поддержал порыв 5-й сотни спешно собранными полковником Островским несколькими сотнями 2-го полка. Тогда создалась возможность перейти в наступление уже по всему фронту. К тому времени барон на нашем правом фланге оттеснил противника версты на три и захватил батарею из четырех полевых орудий.
Красные отошли за перевал Улин-даба и увели с собой вторую свою батарею. Захваченные пушки барон приказал привезти в негодное для стрельбы состояние и бросить на месте, потому что он не имел никакого желания возиться с громоздкими полевыми орудиями. Около 1 часу 20 июля бой затих. Барон подсчитал, что бригада генерала Резухина потеряла не менее 80 человек убитыми и свыше ста ранеными, и отказался от мысли пробиваться вдоль левого берега р. Селенги, несмотря на то, что так было указано гадальщиком.
1-й, 2-й и 3-й полки снялись с позиции и пошли назад, вверх по р. Селенге. С ними ушла артиллерия и обоз. На баянгольской позиции расположился 4-й конный полк, которому барон дал задачу задержать противника на сутки. Разбитая накануне красноармейская бригада лишь поздно утром 20 июля появилась на перевале Улин-даба и осторожно вновь пошла в наступление. Войсковой старшина Марков не мог обороняться против трех полков пехоты, да, к тому же, его нервировало то обстоятельство, что на противоположном берегу Селенги показались крупные конные части противника. Он начал отходить во второй половине дня, задерживаясь на всех перевалах, чтобы выиграть время до наступления ночи. Выполнив задачу, Марков пошел на присоединение к дивизии, успевший за сутки отскочить верст на 50 от места боя.
Глава XXIV
После полудня 21 июля 4-й полк догнал дивизию. Усталые, голодные, с не погасшими еще возбуждением в глазах вновь прибывшие делились впечатлениями последних арьергардных боев. Невольно сжалось сердце, когда они сообщили о появлении красной конницы на правом берегу реки, в тревоге за судьбу раненых, переправленных накануне на тот берег в дивизионных обоз. Этот обоз снялся с места лишь вечером 20 июля и, таким образом, находился в полупереходе от красных. Предпринимая партизанский налет на Забайкалье, барон не мог обременять себя длинным транспортом раненых. Он приказал погрузить их на подводы и везти вместе с интендантством в сторону Улясутая. В той обстановке для раненых барон сделал все, что только было возможно: положил их в удобные, приспособленные повозки и поручил надзору двух фельдшеров, снабженных перевязочными материалами и медикаментами. Недели через три к дивизии присоединились два казака, которые входили в ту группу эвакуированных раненых. Они сообщили, что 23 или 24 июля весь унгерновский обоз был захвачен отрядом Щетинкина. Из их слов следовало, что все унгерновцы погибли под шашками озлобленных партизан и лишь только они одни спаслись, потому что им удалось отползти в сторону и спрятаться в высокой траве.
Вечером 21 июля Азиатская конная дивизия круто свернула от реки Селенги на север. Барон направил свои части вверх по реке Шабур-голу (левый приток реки Селенги). Ушли полки. Скрылась длинная вереница обоза. С железным тарахтением укатили пушки. Замолкли шумы. Там, где недавно кипела лагерная суета, сидел одинокий человек в засаленном тарлыке. Подле него паслась стреноженная лошадь. Медленными затяжками тянул он свою неизменную трубку, время от времени привычными пальцами доставая из догоравшего костра уголек, сверкающий злым, красным блеском.
Барон задумчив. Сегодня еще у него имелся выбор - или уходить в знакомую и не вполне еще чуждую Монголию, или же прыгнуть через каменные барьеры в Забайкалье. И он принял второе решение несмотря на то, что этим шагом навсегда захлопывалась страница его монгольской великодержавности. Не угнетало ли в тот день по-особенному сильно его гордое одиночество? Или, кто знает, не вставало ли в памяти с новой яркостью предсказание ургинской цыганки, определившей гибель через 100 дней после выхода из Урги и, может быть, сердце его впервые заговорило о том, что приходиться бросить все, ничего, в сущности не сделав…
Солнце закатилось за круглую, зеленую сопку, широко сидящую на противоположном берегу Шабур-гола, когда подошла сотня остававшаяся в заставе, и барон очнулся от тягостных раздумий. Не спеша он подтянул подпруги, снял путы с ног своей лошади; коротким движением вскочил в седло и поскакал вслед за дивизией.
Исчезли из памяти действующие лица и детали событий, но фон, на котором они развертывались, природа, ее краски- они сохранятся до конца дней… Темный-темный надвинулся вечер. Мохнатые звезды щедро рассыпались по совершенно черному небу. Угадывались нависшие со всех сторон горы. Казалось, что замаскированные великаны, склонившись над тропинкой, рассматривали дерзких пришельцев пустыми, немигающими глазами; это ощущение вызывало безотчетную тревогу. Неожиданно из темноты выросла предо мной фигура. Последовал обычный взаимно недоверчивый опрос. - Кто едет? - Кто спрашивает? - Это был милейший штаб - ротмистр Исаак, вышедший с дивизионом в заставу.
За поворотом открылись огни, сотни кучками разбросанных точек - знакомая до мелочей, но всегда желанная картина бивака. В тумане раннего утра 22 июля покинули мы приютившую нас на несколько часов падь Ихэ-Ацан с тем, чтобы взять вправо от р. Шабур-гола и начать подниматься на Модонкульский голец.
Характер всех гольцов, как пограничных, так и южнобайкальских, приблизительно, один и тот же: нижний пояс покрыт хвойным, по преимуществу сосновым лесом. Выше сосна сменяется лиственницей, а местность принимает вид заболоченной, трудно проходимой тайги. Отдельные вершины Модонкульского гольца достигают высоты 1000–1100 саженей. И часто, даже в начале июля месяца, сверкают полосами свежевыпавшего снега. Перед тем, как преодолеть последний подъем, барон дал коням отдых в пади Ихэ-Шаран. Дивизия лентой разлеглась по пригорочку, вдоль тропы, которая с утра вилась по самому обрезу правого склона пади. Выше бивака дорога исчезла. Дальше шла лишь тропинка, которая широкой дугой переходила на левую сторону болотистой пади и упиралась в густозеленую отвесную стену.
У барона обедал гость, бывший лейтенант германской службы Гижицкий. Во время моего доклада он лежал в подчеркнуто непринужденной позе, что совершенно не вязалось с нашими представлениями о военной дисциплине и невольно наталкивало на обидные размышления.
С места последнего ночлега барон выслал вперед дивизион с топорами и пилами для того, чтобы проложить дорогу через перевал. Подъем был исключительно тяжел. Местами лошади с трудом карабкались вслед за всадниками, тянувшими их на поводу по той промоине, которая лишь отдаленно походила на дорогу. Хотя пушки и все повозки пришлось поднимать на руках, все же та часть пути была несравненно легче, чем спуск с перевала по заболоченным падям верхнего течения реки Желтуры. За перевалом работа кипела. В лихорадочном темпе устилались гати через пади и распадки и одновременно прокладывались обходные дороги по склонам сопок для того, чтобы дивизия не утратила сообщенного ей бароном темпа движения, из-за случайной задержки в одном каком-нибудь пункте. Строго говоря, в том районе не было дорог, даже для вьючных повозок, да едва ли кому-нибудь и требовалось проезжать теми тропинками, кроме сравнительно редких охотников за пантами или, может быть, контрабандистов.
Наверху, в затененных местах глыбился никогда не растаивающий лед; откуда-то несло пронизывающей сыростью. С вершины перевала можно было любоваться темно - зелеными, фиолетовыми и желтыми горами, рядами отступавшими на юго-запад, по направлению могучего Хангая, и вдали сливавшимися с сероватой синевой горизонта. Точно океан, разволнованный Унгерном, представлялась отсюда Монголия с ее грядами горных цепей, уходящих далеко за горизонт.
По северному склону Модонкульского хребта осторожно и вразброд поползли вниз невысокие кедры и лиственницы. В полугоре они столкнулись с первыми робкими сосенками и березками и, быстро с ними перемешались, сплелись в один таежный клубок. Снизу доносился смутный гул, временами поднимавшийся до степени болезненного стона. По этим звукам можно было догадаться о многих трудностях, с которыми преодолевался спуск к Желтуре. Путник, который проехал бы теми же падями после прохода по ним дивизии, невольно задумался бы над тем, каким способом протащены здесь пушки и весь обоз.
Разгадка этого недоумения последовала бы на первом же биваке в Желтуринской пади, где у костров делились впечатлениями о том, как барон "подбадривал" застрявших в грязи. В рассказах не слышалось ни обиды, ни озлобления. Скорее, можно было уловить в них оттенок восхищения перед исключительной энергией барона и, может быть, легкую иронию над собой по поводу чрезвычайных усилий, сделанных из страха перед бароновским ташуром.
Красноармейцы не смогли пройти по нашим следам. По данным разведки, какая-то воинская часть (не из бригады ли Щетинкина?), преследовавшая нас с одним орудием и легким обозом, застряла в тех падях на неделю и пережила несколько неприятных дней из-за того, что у нее не хватило продовольствия.
Дивизия ночевала на левом берегу реки Желтуры, у подошвы Большого Цежинского гольца. Утром 23 июля мы двигались вдоль р. Желтуры в направлении на северо-восток, пока не подошли к тому ее левому притоку, из вершины которого можно было перевалить к истоку речки Цежей (правый приток реки Джиды, впадающей у одноименного поселка 1-го военного отдела Забайкальского казачьего войска). После четырехчасового отхода, в 15 часов дивизия начала подниматься в Большой голец. По главному гребню этой горной цепи проходит русская граница. Барон накануне выслал сильную разведку в направлении станицы и только лишь перед самым выступлением с этого бивака получил донесение начальника разведывательного отряда о том, что наш прорыв через гольцы явится полным сюрпризом для красного командования. Красные, видимо, искали нас где-то в другом месте, потому что даже воздушная разведка дня на три - четыре выпустила нас из-под наблюдения.
Война и революция ослабили в русском народе прежнее уважение к государственным границам. Но, в данном случае, все же можно было заметить по разным признакам непривычно серьезное отношение к переходу родного рубежа. Выявлялось оно также и в повышенной потребности к гаданиям о своей судьбе.
Особенным и вполне заслуженным успехом пользовалась в дивизии ворожба молодого гэгэна - "Гэгэчина", как мы называли его, являвшегося представителем Богдо при особе барона Унгерна. Гэгэчин гадал быстро и уверенно и, как ни странно, достаточно правдоподобно. Он брал в руку несколько монет или просто камешков, глубокомысленно, а, может, и молитвенно подносил их к своему лбу, затем дул на них и быстро выбрасывал из горсти на землю. Основываясь на известных ему "знаках", он, глядя на расположение выброшенных предметов, давал ответы на любой животрепещущий вопрос: будет ли вопрошающий человек убит или же останется невредимым, увидится ли с семьей и т. д. В ответах Гэгэчина, даже при слабом знакомстве с языком, улавливались различные оттенки. Одному, например, лицу он давал ясный и твердый благоприятный ответ, другому отвечал уклончивой общей фразой, а третьему говорил приблизительно следующее: "Тебе будет не хорошо, но ты не бойся". По-видимому, гадальщик склонен был облекать в вежливую форму дурные предсказания.