Сей канал, простирающийся вдоль берега Ладожского озера, приемлет свое начало у Новой Ладоги и кончится у Шлиссельбурга; длина оного содержит сто четыре версты или пятнадцать немецких миль, ширина семьдесят, а глубина под водою десять английских футов. Он составлен большею частию из одних прямых линий в две, три и четыре версты и не делает больших углов, кроме что в одном месте находится кривизна, произошедшая от оплошности прежнего к строению сего канала употребленного инженера, но отец мой исправил сей недостаток, сколько возможно было. Берега оного канала были сначала деревянные, но после сделаны каменные. И как многие небольшие ручьи, разливающиеся на обширное пространство весною, когда снег начнет таять и сходить, протекают сквозь сей канал, то с обеих сторон при впадении и выходе оных поделаны прочные шлюзы, частию дабы управлять водою сих ручьев и частию дабы удерживать и не впускать песку и илу, которые они с собою наносят. Начало канала при Новой Ладоге на несколько футов выше, нежели конец при Шлиссельбурге, почему течение воды в нем весьма приметно бывает, однако же дабы в весьма сухие годы не происходило никакой остановки в судоходстве, то построены по обоим концам два большие и главные шлюза, посредством которых воду в целом канале останавливать и в случае нужды на несколько футов возвышать можно.
Хотя на построение вышеописанного канала с лишком до миллиона рублей потрачено, однако все, что ни было изготовлено, оказалось в такой неисправности, что император намерен был прежнего директора отпустить; почему поехал он туда вдругорядь обще с моим отцом, который, изъяснив ему подробно все учиненные погрешности, представил новый проект, по которому и препоручено ему от императора важное сие строение продолжать. Отец мой действительно приступил к произведению работы, но не получил ни того числа денег, ниже людей, сколько сперва ему обещано.
Петр Великий, по короновании супруги своей в Москве в 1724 году, предпринял возвратный путь в Санкт-Петербург и мимоездом хотел обозреть новопроизводимую отцом моим работу. Он приехал на канал осенью того же года. Отец мой показывал ему часть канала, простирающуюся на десять или двенадцать верст, что делает полторы мили, в совершенной отделке, но только воды еще не впущено, дабы доставить императору удовольствие лично видеть впуск оной. Как скоро он работу в означенном положении осмотрел, то пошел к плотине, которая воду удерживала, и приказал ее проломить. Позади плотины стоял небольшой бот, которого император едва лишь увидел, в то же мгновение возымел охоту в него сесть и спуститься в канал с быстростремящеюся водою. Сопутниками его были мой отец и еще один унтер-офицер вместо штурмана. Бот плыл по каналу с несказанной быстротою, причем император не мог от радости воздержаться, снимал неоднократно с себя шляпу и, махая оною над головою, кричал "ура!". Удовольствие его было столь чрезвычайное, что он, стоя в боте, обнимал, целовал и благодарил отца моего за исправное совершение сей работы. После сего император зашел в дом отца моего, и, отужинав и переночевав, продолжал на другое утро свой путь в Санкт-Петербург, наказав отцу моему туда же приехать, дабы рассудить и переговорить о средствах к скорейшему окончанию канала. Когда сей монарх прибыл в вышеупомянутую столицу, то в первом присутствии своем в Сенате представил, в каком состоянии нашел он новую работу, выхвалял отца моего и объявил, что он по совершении оной знатного заслуживает награждения. Но что касается до сего последнего, то император собственно от своей особы ничего более сделать не мог, поелику он спустя несколько месяцев скончался.
Отец мой, желая доставить мне лучшее воспитание, нежели как я в ту пору в России иметь мог, отправил меня в Женеву в исходе ноября того же года. Покойная мать моя проводила меня с Ладожского канала даже до Санкт-Петербурга. В декабре месяце свершилось обручение великой княжны Анны Петровны с его высочеством герцогом Голстейн-Готторпским, и на сем торжестве имел я честь в последний раз видеть Петра Великого.
Несколько дней после сего торжества предпринял я свой путь чрез Ригу, Кенигсберг и Гданьск в Берлин, где имел честь представленным быть покойному королю прусскому Фридриху Вильгельму на так называемой парадной площади. Его величество всемилостивейше наведывался у меня об обстоятельствах отца моего, который ему был известен. Здесь получил я от родственника нашего, саксонского министра господина Сума, которой из учтивства принял меня в свой дом, многие рекомендательные письма в Женеву. По приезде в Аншпах имел я удовольствие увидеться с моею теткою с матерней стороны супругою тамошнего обер-гофмаршала господина Кинсберга, а равно и честь быть представленным вдовствующей маркграфине и малолетнему ее сыну, которые к столу своему меня пригласили. После сего был я на посещении у другой тетки моей, которая была в замужестве за эттингенским обер-егермейстером господином Ласпергом. В доме сей тетки жила покойная бабушка моя госпожа Анна Дебора Себах, вдовствующая Вицлебена, для сей последней, как легко догадаться можно, был я не неприятный гость. По несколькодневном пребывании отправился я далее и, проездом обозрев в Ульме, Шафгаузене, Солотурне и Лозанне все библиотеки, церкви и надгробные по старинному немецкому обряду обстоятельнейше, приехал в исходе марта в Женеву благополучно и в добром здоровье.
Здесь услышал я, что император Петр Великий в двадцать восьмой день генваря 1725 года скончался, и супруга его императрица Екатерина приняла престол российский.
В Женеве первая моя забота была, чтобы отыскать хороший пансион. Между многих предложенных мне еще в Берлине выбор мой пал преимущественно на дом господина пастора и профессора философии Езекииля Галлатина, прелюбезного и ученейшего мужа, которого память за его любовь и дружбу, равно как и всего семейства его, ко мне по сей час для меня приятна и драгоценна. Я посоветовался с ним, каким образом наиполезнейше распорядить мое учение и упражнение в науках, и расчел, сколько все оное будет мне ежегодно стоить. Нашед, что мои расходы по крайней мере на тысячу специев талеров простираться имеют, отписал я об оном к отцу моему, который и согласился отпускать означенную сумму, невзирая на малые тогдашние его доходы. В первом году слушал я приватные лекции философические о естественном и народном праве и об институциях, причем обучался также танцеванию, фехтованию и музыке. В следующем году ходил я к новоприехавшему профессору Неккеру на лекции о немецком общественном праве вместе с принцом Кульмбахским, после бывшим маркграфом Барейтским, двумя принцами Саксен-Гильдбургсгаузенскими и с принцем Шварцбург-Рудольстатским; далее обучался я верховой езде, держал учителя для италианского языка, упражнялся в истории и во французском штиле, учился рисовать и сделал начало в алгебре; но в сей последней науке успел столь мало, что вскоре потом забыл даже первые начальные основания. К математике с малолетства моего не имел я никакой склонности, хотя отец мой и понуждал меня к тому. Я, к сожалению моему, не мог преодолеть своего к ней отвращения, о чем теперь, как обретаясь в ссылке сие пишу, соболезную тем более, что при самому приезде моем в заточение восчувствовал я к означенной науке чрезобычайное желание, почитая ее неисчерпаемым источником к разогнанию докучливых мыслей; но к изучению ее снабжен токмо некоторыми недостаточными книгами, над которыми должен ныне ломать мою голову.
Кроме сей внутренней укоризны, которую я сам себе делаю, намерен я привесть еще некоторые обстоятельства касательно поведения моего в Женеве с тем единственно намерением, дабы мои дети пример из того взяли и старались подобного избегать и уклоняться.
В том же доме в Женеве, где я жил, стояли сверх немцев многие молодые англичане, и между ними двое братьев по прозванию Спенцеры, из которых старший наследовал потом титул и знатное имение своего деда, славного полководца герцога Марлборугского. С младшим братом, который был тогда весьма острый и к роскоши склонный человек, жил я с лишком год в тесном союзе дружбы, и в его беседе многие в молодых моих летах шалости наделал.
Между других рекомендательных писем было при мне одно к находившемуся тогда в Женеве французскому резиденту господину де-ла-Клозюру, что всеконечно к великой моей пользе служить могло, если б я прилежнее стал искать обхождения с сим тонким благонравным и разумным мужем; но стыдливое свойство, принятое мною в рижской школе, где все мои товарищи вообще низкого происхождения были, произвело, что я сделался застенчив и некоторым образом убегал людей меня постарее или таких мужей, которых считал несравненно разумнее себя. Ежедневное обращение с большою частию, так сказать, невышлифованных англичан и других подобных им молодых людей, в коих обществе в праздные часы учился я чрез кусты и рвы скакать, отвлекло меня от беседы с мужами превосходных качеств и от обхождения с благонравными женщинами совершенно, так что я оттого нерадиво стал посещать школы и мало успевал в светском обращении, и потому самому, спустя много времени, принужден был в обществах между открытых и оживленных людей играть прежалкую роль немого.
Осенью 1727 года получил я печальное известие о скоропостижной кончине моей матери, которая за добродетель и за похвальные качества свои общественно была почитаема.
Вскоре потом прислал ко мне отец мой радостное известие, что императрица Екатерина пожаловала ему новоустановленный орден Св. Александра Невского и сверх того в подарок несколько тысяч рублей.
В апреле того же года получил я от отца моего приказание поехать в Италию. И так в начале мая отправился я в сообществе двух англичан и одного немца из Женевы в Турин.
Здесь в короткое пребывание мое успел я познакомиться токмо с фельдмаршалом Ребиндером, который был урожденный лифляндец, с французским посланником господином Камбизом и с английским министром господином Геджесом.
Не прожил я в Турине и одного месяца, как пришло туда известие, что императрица Екатерина скончалась и Петр Второй вступил на престол. Между тем как я обольщался приятными мыслями обозреть достопамятности Италии, отписал ко мне отец мой, чтобы я как можно скорее поспешил в Санкт-Петербург.
Но когда он позабыл прислать ко мне вексель и у меня для толь дальнего пути денег недоставало, то я нашелся принужденным с остальными червонцами возвратиться в Женеву и там занять потребную сумму за поручительством бывшего моего хозяина господина Галлатина; он склонился охотно к сему, и как я предложил о том прежнему моему банкиру, то сей отвечал, что ему не надобен упомянутый поручитель, который хотя и честный человек, но долгов больше, нежели достатка имеет, и для того лучше верить моему честному лицу, и даст сколько нужно мне денег для продолжения пути моего, почему и отпустил он мне на месте триста талеров испанскими пистолями.
И так поехал я чрез Берн и Вазель в Страсбург и оттуда чрез Баден в Эттинген, посетил там вдругорядь покойную мою бабушку и тетку госпожу Ласперг; имел также честь свидетельствовать мое почтение князю Эттингемскому и у него обедать. Я показывал ему разные рисунки, сделанные мною в Женеве. Напротив чего он приказал принести свой план крепости Филиппсбургской, где он был губернатором, и изъяснял все свои проекты относительно поправления укреплений оной, а произведение сей работы остановилось единственно за неотпуском денег из имперской казны. Из Эттингена отправился я к моей тетке госпоже Уинсберг, которая тогда в деревне жила, а от нее в Аншпах, где госпоже маркграфине и ее сыну вторично засвидетельствовав мое почтение, продолжал свой путь далее.
По приезде в Берлин проведал я от российскаго министра графа Головкина, что отец мой пожалован генерал-поручиком и шефом инженернаго корпуса и сверх того от императора Петра II даны ему земли в Лифляндии в потомственное владение. Королю был я вдругорядь представлен на парадной площади и имел тут честь в первый раз подведен быть к наследному принцу, ныне владеющему королю прусскому Фридриху II; отсюда поехал я далее чрез Гданьск и Кенигсберг в Ригу и прибыл в начале августа в Санкт-Петербург.
Отец мой находился в ту пору при Ладожском канале, так что из моих родных застал я в Петербурге одну токмо старшую сестру мою, которая была у ее высочества великой княжны Елисаветы Петровны фрейлиною. Однако же, коль скоро отец мой о моем приезде известился, приехал он тотчас в город.
Римско-императорский министр граф Рабутин, который с достославным успехом, незадолго до кончины императрицы Екатерины I, заключил в 1726 году между российским и венским дворами известный союзнический трактат, по силе которого Карл VI в случае нападения на него имеет получать от России тридцать тысяч человек вспомогательного войска, обретался тогда еще в Санкт-Петербурге и, будучи сопряжен узами искренней дружбы с моим отцом, согласился по прошению сего взять меня к себе и употреблять к посольским делам. Но по приезде моем лежал он при смерти болен и несколько дней спустя потом умер, и как чрез то означенное намерение испровергнулось, то отец мой вместе со мною возвратился к каналу, который нашел я больше нежели наполовину отделанным.
По прошествии нескольких недель получили мы известие, что князь Меншиков свержен и в ссылку сослан. Сего человека блаженной памяти император Петр I из самого низкого состояния возвел на высочайшие степени чинов и достоинств не за отменные его дарования или знания, но за то, что он по нраву монарха во всех случаях умел угождать бесподобно и главнейше снискал его благоволение тем, что он часто брался за дела, которые императору от других невозможными представлены, и старался их произвесть, чего бы они ему не стоили. Сверх того, в особе императрицы, которая одолжена ему за начало своего счастия, имел он мощную защитницу, и по восшествии ее на престол состоял в величайшей знати и силе. По кончине ее можно было почитать его регентом империи, особливо как он отправил герцога Голштинскаго и его супругу на фрегате в Киль, дабы свободнее и с неограниченною властью всеми управлять делами. Молодого императора взял он к себе в дом и уже обручил его с своею старшею дочерью. Он располагал, что когда будет тестем монарха, то власть его утвердится непоколебимо, а потому и начал пренебрегать всеми знатнейшими в империи чиновниками. Самому императору и его сестре великой княжне Наталии не давал он ни малейшей вольности даже в самых малозначащих делах, чрез что окружавшим молодым господам нетрудно было помрачить его в мыслях императора.
Фамилия Долгоруких, уповая скорее достигнуть выгод, ожидаемых от одного из своих, а именно князя Ивана Алексеевича, начинавшего входить в милость к императору, употребила наипаче сего своего родственника для низвержения князя Меншикова. Им удалось в деле сем успеть до того, что как однажды двор находился в Петергофе, а князь Меншиков в городе остался, то молодой император открылся некоторым находившимся там знатным особам в неудовольствии своем на поступки князя Меншикова и что он желает от него избавиться. По сем изъяснении положено было общественно ненавидимого князя от службы отставить, и тем же часом дан одному гвардейскому майору приказ объявить ему об оном и его самого арестовать.
Барон Остерман был тогда знаменитейший муж в империи и друг отца моего. Сей получил неукоснительно обще с известием о падении князя Меншикова повеление приехать в Санкт-Петербург для занятия президентского места в Военной коллегии; по приезде его сделано ему сие лестное приветствие, что кроме его нельзя иному лучшему надзирателю вверить армию.
Остерман имел большую фамилию, и, за множеством поручаемых ему дел, недоставало ему времени смотреть самому за своим домоводством. Сие побудило его помышлять о другом браке. Когда же старшая сестра моя находилась фрейлиною при ее высочестве великой княжне Елисавете Петровне, то сие самое и подало ему повод сей двор посещать нередко и познакомиться с гофмейстериною, вдовствующею графинею Салтыковою, урожденною Мальченою (фон Мальцан), и оба положили сочетаться браком.
Между тем барон Остерман предъявил новый довод добрых расположений своих к отцу моему тем, что предложил для меня выгодное место. Происходившие тогда между так называнными венскими и ганноверскими союзниками споры положено было разрешить в назначенном конгрессе в Суассоне во Франции; когда же российский двор, как выше упомянуто, приступил к венскому союзу, то и намеревались отправить знатное посольство на означенный конгресс. Князь Борис Иванович Куракин, министр при французском дворе, и граф Александр Гаврилович Головкин, министр при берлинском дворе, были к тому назначены, но последний отправил один сие посольство, потому что князь Куракин вскоре после сего в Париже умер. Итак, барон Остерман доставил мне место при сем посольстве в звании дворянина посольства с жалованьем по пятьсот рублей в год и двести рублей на проезд в Берлин к графу Головкину.
Около сего времени вторая сестра моя Христина Елисавета сговорена была за лифляндского дворянина барона Иогана Генриха Менгдена, и отец мой обещал ей десять тысяч рублей в приданое.
В рассуждении старшей сестры казалось, будто бы также для нее жених сыскался. Новый императорский наперсник, князь Иван Алексеевич Долгорукий, возымел к ней столь великую склонность, что, по-видимому, намерен был на ней жениться. Но как наконец его родители и другие родственники не соглашались, то все дело и рушилось, к величайшему счастию для моей сестры.
В исходе января 1728 года император Петр II предпринял путешествие в Москву для коронования. Отцу моему препоручена была должность главнокомандующего в Санкт-Петербурге, а я, спустя несколько дней, отправился в Берлин.
Благосклонный прием, каковой по приезде моем имел я от графа Головкина и от его супруги, урожденной графини фон Дона, был уже началом особенной любви и дружбы, коею четыре года беспрерывно пользовался я в доме сей добродетельной четы. Мы отправились в Суассон не прежде как чрез два месяца. Между тем коронование императора Петра II совершено в Москве, и граф Головкин при известии об оном получил также повеление установить радостное на сей случай празднество. В сходствие чего граф Головкин дал великолепный обеденный стол, которого король удостоил своим присутствием, ввечеру бал и вечерний стол купно с иллюминациею. В прочем означенный день торжества для коронования достопамятен в нашей фамилии, потому что отец мой и его потомки в графское возвышены достоинство.
Наконец граф Головкин получил свои векселя, уполномочия и инструкции. Последние содержали главнейше ту силу, дабы он крайнее употребил домогательство исходатайствовать титул императорский от тех держав, которые не согласны еще были придавать оного российским государям. Сверх того препоручено также особенно пещись об интересе герцога Голштинского касательно возвращения шлезвигской земли. Сколько он как в одном, так и в другом успел - об оном ниже упомянуто будет.