Мы приехали на Южный Урал в лесной лагерь. Там мы, очень ослабевшие, должны были валить деревья примитивнейшими инструментами, огромными старыми ржавыми пилами. Условия в лагере были так ужасны, что в лагерь приехала комиссия и всех обследовала. У русских было пять категорий. Каждые четыре недели мы проходили комиссию, голые. Я поднимал руки, они видели мою татуировку: "А, faschist! Pervaya kategoria". Это означало работы в каменоломне, шахте и так далее, независимо от физического состояния. Вторая категория - это было строительство дорог. Третья категория - работы в лагере. Потом была "OK", "obschaya kategoria", это были полумертвые. Еще была категория дистрофиков, их посылали обратно домой, но они в основном умирали по дороге. В любом случае комиссия установила, что все или почти все товарищи были или категории "OK", или у них была дистрофия. Тогда лагерь расформировали, приехали огромные седельные тягачи, и нас на них увезли. Мы ехали по горам, по какому-то невероятному бездорожью, русские водители были в основном пьяные. Седельный тягач, который ехал впереди нас, развернуло поперек дороги, и он перевернулся. Мы все должны были выйти и его вытаскивать. Нас привезли в очередной лагерь, я был простужен и бредил. Потом туда привезли пленных, взятых в плен еще под Сталинградом, последних выживших. Они были очень истощены. Опять пришел эшелон, и нас вместе со сталинградскими пленными опять куда-то повезли. В этот раз условия в поезде были очень гуманными. Конечно, в качестве туалета опять была дырка в полу, но мы получили немного кукурузной соломы, могли спать на ней, а не на голых досках, это было уже переносимо.
Мы приехали на Северный Кавказ, в Армавир. Ваффен СС сразу же отделили и отправили в армавирскую тюрьму. Там были страшные допросы. Мне было еще не так плохо, потому что я был обычный рядовой, серая скотинка. Но меня побили. Я служил Begleit-Kompanie не как вспомогательная рота, а как "конвойная рота". Это для них означало, что я охранял русских военнопленных. Те, кто охранял русских военнопленных, были именно теми, кого русские с большим удовольствием уничтожали. Для меня это означало минимум 25 лет тюрьмы. Они хотели знать, кто был командир роты, кто был командир батальона, кто был командир полка, кто был командир дивизии, где вы были тогда-то, что вы там сожгли. Они уже все знали, где и когда была какая дивизия, врать было бесполезно. И "Тотенкопф" вместе с "Викинг" - это были дивизии, которые использовались только на Восточном фронте и были только для него предназначены. Это были любимчики русских.
"Тотенкопф" - это была единственная дивизия, которую американцы выдали русским. Потом один товарищ смог объяснить комиссару, что я слишком молод, что я вообще не мог быть в России и что каждая дивизия имела вспомогательную роту, которая охраняла штаб дивизии. После этого меня больше не били, но я должен был подписать какую-то бумагу на русском языке. Тогда я вообще ничего не понимал по-русски. После этого меня выпустили из тюрьмы.
Потом опять пришел транспорт, и нас повезли на Кубань. Там строили Кубанский канал. Нас выгрузили у канала, на станции Новинка, сказали, что лагерь находится в пяти километрах, сказали, nichego, malen’kiy kilometer. Мы замаршировали. По дороге, на марше, сначала был сильный дождь, потом буря, а потом снег. Дорога превратилась в грязь, и это оказалось не пять километров, а пятьдесят. Даже русский конвой был обессилен. Мы пришли в лагерь. Он был очень плохой. Вообще, в 1945, 1946 и 1947-м нам было очень плохо, но в 1948 и 1949 годах мы привыкли, и было уже лучше. Мы копали канал руками, без техники, носили nosilki туда-обратно, дамба постоянно осыпалась, ее надо было постоянно подсыпать. Мы постоянно падали вместе с носилками, надзиратели нас постоянно били. У меня был сильный понос, мне постоянно нужно было в туалет, там стояли надзиратели, румыны, и били всех, кто шел в туалет. Я почти умирал от голода, как и многие другие. Мы друг другу завещали наши вещи - одежду, ложку и так далее. Там были католический священник и протестантский пастор, тоже военнопленные, они хоронили умерших, и за это они получали дополнительный суп. Был единственный день, когда никто не умер, им некого было хоронить, и дополнительный суп они не получили. Они были очень недовольны тем, что никто не умер и им не дали дополнительный суп. Опять приехала русская комиссия, лагерь расформировали, офицеров наказали - они воровали наше продовольствие. Нас перевели в Георгиевск, в восстановительный лагерь. Там мне было хорошо, я подкормился.
Я работал в каменоломне, куда попали большинство эсэсовцев. Мы работали 12 часов в день. От нас требовали выполнения нормы, иначе хлебный паек уменьшали на 200 или 300 грамм. Мы старались выдавать старые камни, которые мы вчера уже сдали, за новые, сегодняшние, если нас ловили, то русские ругались и уменьшали нам паек.
Потом я строил дороги и проявил себя как организатор. Бригада состояла из 25 человек пленных, 2 русских охранников и начальника охраны. Нам в качестве наказания дали охранников-монголов. Русские называли их chemyi bljad’, когда они хотели женщину, они ее просто насиловали. Девушки шли на рынок с корзинами за продуктами, они их хватали, тащили в кусты и там насиловали. Такие плохие были монголы. Кроме того, они были голодные, они получали снабжение по самой низкой, второй норме. У русских было не так, как в Ваффен СС. В Ваффен СС генерал получал точно такое же снабжение, как последний солдат. В Ваффен СС можно было стать офицером, окончив только народную школу, даже не окончив среднюю школу, даже не имея права поступления в университет. Так было только в Ваффен СС - одинаковое снабжение и одинаковое продвижение по службе для всех. Даже в вермахте такого не было. А у русских было шесть норм снабжения. Низшая у военнопленных, потом у охранников, потом солдатская и унтер-офицерская норма, потом офицеры, потом штабные офицеры.
Мы строили прекрасные дороги, 30 метров шириной, там могли садиться самолеты! В одной деревне был большой толстый пес, который принадлежал сельскому sowet, бургомистру по-немецки. Наш конвоир его застрелил, потому что он на него бросился, мы его подобрали и отнесли в каменоломню, там сварили и сожрали. Сельский sowet заскучал по собаке и пришел жаловаться лагерному начальству, что мы сожрали его собаку.
Еще мы ловили ежей и запекали их в глине - колючки оставались в глине, а мясо ели. Наша каменоломня срыла целую гору!
Мы с одним унтершарфюрером из дивизии "Викинг" и еще с одним, из штрафного батальона СС Dirlewanger, решили бежать. Мы сбежали и довольно далеко ушли, но я повредил ногу, и они меня оставили у какой-то деревни. Жители меня сдали в милицию. Обычно тех, кто бежал, по возвращении в лагерь забивали до смерти палками. Меня допрашивали, и я назвал другой номер лагеря. В конечном итоге со мной ничего не сделали.
Комендантом лагеря был немец, рейнец, не помню, как его звали, коммунист, стукач, антифашист, предположительно он сидел в концентрационном лагере в Германии. Некоторым из нас, из Ваффен СС, он специально отбивал печень. Он был очень плохой собакой. Я его встретил в 1950 году на вокзале в Веймаре. Когда в лагере что-то было не так, приезжала комиссия, обычно из Москвы. Тогда ровно три дня в лагере была отличная еда. Полы чистили, стены красили. Мы спали на голых досках, подушкой были наши ботинки. На нарах мы лежали как селедки в банке, 200 человек в бараке, если кто-то поворачивался, все остальные тоже должны были поворачиваться. Мы покрасили стены барака в белый цвет перед приездом комиссии. Ночью на свежеокрашенных белых стенах давили клопов и вшей, которые нас атаковали. От этого на стенах появились красные пятна. Утром пришел оберст, podpolkovnik, увидел стены с красными пятнами и налипшими мертвыми клопами и вшами, сказал: "о, nemetskiy kultura, ochen’ khoroscho, ochen’ krasiwo". Он так радовался, что аж прыгал перед стеной барака. Он подумал, что это мы придумали так раскрасить стену красками.
В бригаде я был "организатор". Мне связали рукава куртки и штанины брюк, в них я приносил продукты. Я доставал в домах кукурузную муку, картофель, сушеные абрикосы - все, что возможно. Меня очень уважали, потому что я мог достать все что угодно. Меня знали все деревенские собаки во всех окрестных деревнях. Иногда я набивал себе брюхо до изнеможения. Я не воровал в деревнях, как некоторые мои товарищи, которых потом за это били. Конвоирам я должен был приносить водку. Для этого у меня внутри куртки была пришита бутылка, куда я наливал водку или samogonka. Если бы я один раз не принес конвоирам водку, они бы никогда меня больше не выпустили. Я был хороший "организатор". Мои организаторские способности, которые я получил в России, я позже проявил в ГДР, когда работал в системе снабжения. Когда я заходил в деревенские дома и просил еду, во всех домах висели фотографии родственников, погибших на войне. Тогда я говорил, что мои mamochka и papochka погибли, их разбомбили американские самолеты, и мне давали еду. Одна пыганка дала мне хлеб, я его спрятал в карман, и тут маленькая девочка сказала: "smotri, mamochka, kamerad kuschaet kak swin’ja".
Все соседние деревни уже были обойдены, все собаки уже меня знали, и я ловил машины и автостопом ездил в дальние деревни, за 30–40 километров. У нас, если голосовать на дороге, ни одна свинья не остановится, а в России все всегда останавливались. Один раз меня вез русский капитан полиции. Он меня спросил: "Немец?" Я сказал, да, woennoplennyi. Потом он спросил: "Фашист?" Я сказал, что да. Он сказал, ты фашист, я коммунист, хорошо, и дал мне выпить stakan wodka. Потом еще, после третьего стакана я отрубился. Он меня вытащил из машины и поехал обделывать свои страшные дела. На обратном пути он меня подобрал и отвез в лагерь. Я ему рассказал, что мне не надо в лагерь, мне надо в мою бригаду, в лагере меня уже ловили и били. Но отвез меня в лагерь и дал вахтеру бутылку водки, чтобы он меня не бил.
У меня много таких историй, но напоследок я расскажу историю эротическую. Я был молод и девственен, я стеснялся; когда мы приехали в Вену и пошли в бордель, я только смотрел. Однажды я уже собрал еду и шел обратно, там стоял дом, где жили цыгане. Я хотел пройти мимо, но у меня еще не было водки. Поэтому я туда зашел и увидел цыганку. Она меня соблазнила, и я имел контакт. Это было в пятидесяти километрах от лагеря. Большую часть еды я оставил у цыганки и вернулся с пустым мешком и пустой мошонкой (игра слов. - Пер.). Меня уволили из добытчиков и послали другого, но его в первый же день искусали деревенские собаки, и я опять стал добытчиком, как лучший "организатор".
В 1949-м меня перевели на Украину, и там начались настоящие допросы. Мы должны были очень подробно рассказывать, где и когда мы были и что делали. Я был простой панцер-гренадер, мне грозило от 10 до 15 лет, унтер-офицерам - 20 лет, младшим офицерам - 25 лет. Опять собрали этап, и нас повезли в Сибирь. Мы приехали в большой лагерь в Алма-Ату. Там были Ваффен СС, связные офицеры, руководители зондеркоманд, которые участвовали в акциях на Украине, саботажники и те, кто совершил преступления в лагере. Нас, рядовых, не судили, процесс и суд были только над офицерами, которые получали по 25 лет. Оттуда отправляли этапы в Караганду, в шахты, которые были как будто созданы именно для Ваффен СС.
Я познакомился с одним из Л.A.H. ("Лейбштандарт Адольф Гитлер"), он мне сказал: "Манфред, в Караганду нам совсем не надо, надо что-то придумать". Этот, из Л.А.Н., спрыгнул с высоты и сломал себе ноги. Я несколько раз прыгал, но сломать себе ноги у меня не получалось, но в конечном итоге я их сломал и попал в санчасть, где уже лежал этот, из Л.А.Н. Потом в Караганду больше не отправляли, а на месте искали каменщиков, плотников и других специалистов. Этот, из Л.А.Н., сказал: "Нет, это еще не для нас, еще подождем".
Однажды в лагере оставалось уже совсем мало людей, человек сто, пришел один, очень толстый и с красным носом. Этот, из Л.А.Н., сказал: "Вот, это еврей, пойдем к нему, с ним нам будет хорошо". У меня, кстати, уже был в одном лагере начальник лагеря еврей, и нам жилось просто прекрасно. Если у вас врач-еврей, медсестра-еврей и еврей - начальник вашего лагеря, значит, у вас в жизни все хорошо. Они не очень много воровали. Хотя они знали, что мы - Ваффен СС, они обращались с нами по-человечески. Сейчас я понимаю, почему они с нами обращались по-человечески. Во время войны и во время русской революции евреи были самыми большими массовыми убийцами, которых Сталин использовал, чтобы уничтожить свой народ и многих офицеров, они было в основном в НКВД и ГПУ. А после войны евреи были дискриминированы, была антисемитская, враждебная евреям политика в Советском Союзе, как я себе это представляю. И евреи внезапно солидаризировались с нами. Я так думаю. По-другому я себе не могу объяснить, почему евреи часто делали нам добро.
В любом случае он искал mjaso-специалистов, мясников. О-о-о! Было много желающих, но мы стояли впереди, у нас был инстинкт, мы были только что из санчасти. Он выбрал меня и этого, из Л.A.H., всего 14 человек. Мы поехали на грузовике, по бездорожью, без еды и питья, и приехали на большую бойню, очень примитивную. Там работали женщины, казашки, с узкими глазами. Мужчин практически не было, они все погибли на войне. Мы грузили туши. Наш барак был практически без крыши, поэтому мы жили в частном секторе, у казашек. Воровать мясо было нельзя, за это давали 2 года, но мы воровали, к концу смены прятали кусок мяса в штаны, поэтому казашки, у которых мы жили, были нам рады.
Самое интересное там было то, что этот, из Л.A.H., влюбился в русского врача, красивую женщину, из Москвы, которая работала там по распределению (этого, из Л.A.H., он камарадом почему-то не называет. - Пер.). В один прекрасный день приехали на грузовиках русские военные с автоматами, и нас увезли, не дав ни собрать вещи, ни попрощаться.
Так началось наше возвращение домой. Пришел приказ: все военнопленные, которые не были военными преступниками, должны быть отправлены домой до 31 декабря. Срок уже прошел, уже был практически февраль. Нас подцепили к поезду, и мы поехали в Брест-Литовск. В Брест-Литовске была комиссия. Мы должны были раздеться догола, сложить веши и пройти через пять помещений: баня, очистка от вшей. Мы должны были сдать кровь. Нас тщательно обыскали, заглядывали в рот, чтобы никто не мог пронести ордена павших в плену товарищей. Потом мы поехали во Франкфурт-на-Одере. Во Франкфурте-на-Одере мы могли сами решить, куда мы хотим, на Запад или на Восток. Я, конечно, решил, что я еду на родину, туда, где мама и бабушка. В конце 1947 года нам разрешили писать домой. Я знал, что у меня появился маленький брат, но не знал, что мой отец до 1950 года был в Бухенвальде и не мог оттуда писать, мать мне об этом не писала. Как-то раз я сказал одному сослуживцу, что мой отец сидел в Бухенвальде. Он мне сказал: "О, так ты получаешь каждый месяц 1300 марок!" Я сказал: "Нет, он там сидел с 1945 по 1950 год". Я получил нагоняй и должен был объясняться в газете на предприятии, как я могу такое говорить и с какой целью я это сказал. Так было в ГДР. Я все-таки получил 1300 марок, но борцы с фашизмом получали 1700 марок, каждый месяц. Со мной ничего не произошло, я только взбучку получил, и меня проработали в производственной газете.
Как я уже говорил, в лагере меня отделили от товарищей, никто не знал, где я, никто не знал, что я в ГДР. Только в 1990 году в газете добровольцев я дал объявление, что ищу служивших во вспомогательной роте "Морской дом" 3-й танковой дивизии СС "Мертвая голова". И в самое короткое время я получил пять ответов: от моего командира роты, от ротного разведчика, от товарища из Швейцарии, из Женевы, еще от одного, который работал на почте и потерял ногу, и еще одного товарища из Шварцвальда, пятеро были еще живы.
Командир роты меня немедленно пригласил, он жил в Вестфалии, построил меня в полночь и вручил значки за ранение и ближний бой, а за подбитые танки, в которые я тоже стрелял, не вручил, и произвел меня в СС-штурманы, в ефрейторы.
Генат Альфред
(Genath, Alfred)
Материал предоставлен Мартином Регелем
Перевод записи - Валентин Селезнев