Звучали песни и музыка. По сторонам площади толпа останавливала и качала проезжающие машины вместе с их владельцами, и только одну машину не стали качать, в ней зоркий глаз рассмотрел беременную женщину. До поздней ночи продолжалось выражение национальных чувств. Напротив, назавтра, 9 мая, в наш День Победы было тихо. Площадь Капитоль была пуста, оживлены лишь столики на тротуаре, окаймляющем её. Мы пришли на эту тихую и пустынную площадь и в центре её спели вполголоса "День Победы" Тухманова в честь нашей победы, которая стала предтечей и этого поражения правых.
Развитие событий мы позже наблюдали по телевизору. 10 мая Ширак подал прошение об отставке. Уже через три часа было объявлено, что новым премьер-министром назначен Мишель Рокар – социалист. Камеры долго показывали лицо Ширака, когда он покидал Матионский дворец. И правду сказать, даже в своем поражении бывший премьер смотрелся очень достойно.
Что добавить о майском (середины мая) Париже, который мы мимоходом увидели на обратном пути. Плотно-зеленые деревья на остром мысу Ситэ Вер-Галан, по-прежнему чудесная улица Муфтар, кафе, о котором писал Хемингуэй, на площади Контрэскарп, где (о чудо совпадения!) мы встретили человека с белой бородой, похожего на Хемингуэя как две капли воды, бывшего моряка, водившего конвои, охраняющие грузы для нашей воюющей страны. Мы пили с ним пиво там же, где более полувека назад пил его Хемингуэй, стояли у дома, где он жил, на углу площади. Внизу на корточках, на ступеньках вдоль стены, сидели школьницы, приехавшие на каникулы в Париж, напротив, за столиками, у входа кафе молодые люди, и никто из них не знал, что здесь жил Хемингуэй, а может быть, им было всё равно, и только нас удивляло и казалось несбыточным, что мы оказались в центре запомнившихся книжных событий.
Мы жили в Дефансе, парижском Манхэттене, который начинался за Сеной, в конце авеню Шарля де Голля. Станция метро выходила на авеню среди ещё обычных парижских домов, а дальше мы шли по мосту, и за ним оказывались среди разновысоких вертикальных параллелепипедов, сверкающих по утрам и днём, а ночью, громадные, молчаливые, в основном темные, они вырисовывались на фоне чёрного неба. А все мосты, эстакады, переходы, лифты, развязки на разновысоких этажах напоминали фантастические фильмы, где человек терялся в функциональных особенностях окружающих сооружений и пространств, желая понять свое место и назначение.
У каждого – свой перечень достопримечательностей. Мне очень хотелось увидеть Отель де Виль, Гревскую площадь, где в былые времена на высоком помосте размещали станок гильотины. Но всё время маршруты наши оказывались рядом и в стороне, и поэтому я решил отправиться на свидание с мэрией города.
Воскресное утро. У старинных фонарей позировали школьники, приехавшие из других городов в Париж. Полицейские в синих фуражках прогуливались по периметру площади. По краям её, с торцов били фонтаны. Ничего не напоминало о мрачной славе этого места, где прежде рубили головы. Мужчина в трусах трусил через площадь.
Само здание мэрии выглядело необыкновенно. На верху его стояло множество фигур. Темные рыцари поднимали пики на фоне светящегося неба; били старинные часы, и хотелось стоять и смотреть на удивительное здание, а отведя в сторону взгляд, видеть выглядывающий между домами окаймленный синими и зелеными трубами центр Помпиду.
Рядом Аркольский мост. Через него идём к Нотр-Дам, где на этот раз было людно и весело: школьники говорили на разных языках, сплошным косяком валили немецкие туристы из расставленных на ближайших улицах автобусов. И полицейские в пилотках и темных очках, держа в руках рации, регулировали движение с пистолетами, устрашающе выглядывающими черными рукоятками из белых кобур.
Мы подходим к статуе Charlemagne et ses Levdes. Она в патине, справа от входа в Нотр-Дам, затем идем к Сен-Мишель вдоль набережной, баулы букинистов заперты. Мы прощаемся с Парижем. Возможно, это наша последняя встреча с ним. Центр совместных событий перемещается в нашу страну. Прощай, Париж, прощай, Франция!
Заключительные операции
Теперь всё на нас. В оставшиеся дни мы обязаны провести все необходимые проверки, изготовить все кабели, замкнуть многочисленные приборы в электрическую цепь, проверив всё так, как будет в полёте, на станции.
Почитаемы верующими свои храмы. Для нас, инженеров, работавших в области ракетно-космической техники, во все времена храмом считался КИС.
КИС – контрольно-испытательная станция, где в огромных пролётах расставлены готовящиеся изделия, другими словами, испытуемые космические корабли и станции, поражает сложностью, технической красотой, чистотой, аккуратностью: здесь люди в белых халатах, способен внушить веру в будущее. Мы работаем в самом чреве станции – в рабочих отсеках "Мира", где всё, как на орбите, кроме невесомости, и снизу с пола ведет в салон крутая лестница.
Эти дни испытаний полны напряжения, драматических ситуаций и горя. Мы катастрофически не успеваем; сначала нас задерживает цех, затем выявленные огрехи, которые необходимо исправлять, переделывать и перепроверять всё. И в самые трудные моменты, когда мы глубокой ночью уходим из тихого с пригашенными огнями зала КИСа, из угла, дружески набычившись, поглядывает на нас новорожденный "Буран", что стоит бычком в стороне, чуть сгорбившись, и порой в кабине его горит вспомогательный свет.
Горе тем, кто надеется на последние дни, и тем, кто работает без запаса времени. На этот раз никакого запаса не было, и день растягивался, вынужден был растянуться, чтобы успеть и в середине июня повезти аппаратуру на космодром для отправки на очередном грузовом корабле на станцию.
Работа в космосе выполняется у всего мира на виду. Дефектов её не скроешь, они отовсюду видны, в ней нет незначительных мелочей. Случись что-нибудь, и все великое обилие документации будет существовать как бы само по себе, а всеобщее внимание обратится на этот пункт. Словно он один, и ты занимался только им, и заранее известно, что этот пункт был самым тонким и узким местом, хотя в действительности он был одним из обычных шагов, из сотен тысяч шагов на этом пути. И потому всё нужно сделать без сучка и задоринки, и оттого постоянно думаешь об этом и часто без аппетита ешь и плохо спишь.
А в это время рядом, часто искусственно, раздувается какой-то момент, и ты должен отчитываться, оправдываться, тратить на него время, хотя это обычный этап, и отрывать время от других. А если это к тому же связано с переговорами сторон, с перевозками аппаратуры из страны в страну, то такое вмешательство подобно стихийному бедствию: все останавливается, появляется масса забот и тратится время, а его-то совсем и нет у тебя.
Космодром нас встретил щадящей погодой, а не обычной для этого времени жарой. В последние полчаса полёта мы пролетели Аральское море. Когда-то в семидесятых годах на подлете к космодрому ты пролетал над яркой синью пустынного моря. Теперь под нами больше песчаная поверхность с необъяснимыми следами, словно ползла огромная гусеница, старицы. Море, ушедшее от берегов, сократившее площадь зеркала, но все-таки синее, как в сказке: "Жил старик со своею старухой у самого синего моря…" В допетровские времена Арал действительно называли Синем морем, было такое море наряду с Белым и Черным. И вот теперь оно на грани исчезновения, и это дело наших рук. Погоня за ежеминутным, пренебрежение мудрой осторожностью, пренебрежение правилами – брать не всё, а оставляя многое про запас, – и психология временщиков довели даже море до ручки. И эти "лунные ландшафты" на месте прежней воды и повсеместные свалки, горы перерытой и брошенной земли – тоже визитная карточка нашего времени.
Жоэль Тулуз в промежутке последней встречи, в воскресенье, съездила в Ленинград, и потом говорила, что не нашла там ничего достойного внимания. Я давно не был в Ленинграде. Помню, как в первый приезд (это было лет тридцать тому назад), я попал в него ранним утром и прямо с вокзала и, не в силах остановиться, пытался его обежать, смотрел, наполняя душу восторгом, и не мог насмотреться.
Затем белые ночи, когда воедино слились вода и воздух и всё заполнил тревожный жемчужно-ровный свет… Я давно не был в Ленинграде. Говорят, город разрушается, представляю запущенность исторических зданий, но не верю, что смотреть нечего в нашей Северной Пальмире. А может, на её впечатления наложились неустройство и неналаженность жизни туриста в России.
В номерах Интуриста, за которые берут с иностранца столь немало в сутки, тараканы, неустройство и неувязки способны окрасить туристскую поездку в мрачные тона. Представления о нас на Западе, как о дьяволе, представляющём всем явную угрозу. Контакты туристов способны развеять этот взгляд, и еще к тому же известно, что это самый выгодный экспорт, когда люди за впечатлениями приезжают к вам в страну. Надо сказать, что Главкосмос ничего не делал, чтобы организовать французам досуг: ни поездок, ни развлечений по воскресениям. Мы пытались кормить их скидываясь, но только что это была за кухня. Ой, как стыдно за наши обеды в Институте космических исследований, за вечно неубранный двор, с постоянной стройкой и мусором. А ведь не только туристам, но и специалистам было бы неплохо показать наши привычки, традиции, особенности, словом, наш образ жизни.
Мы прилетели на космодром, когда жара временно спала и были места в гостиницах, и нам удалось устроиться в гостинице для руководства. Она пустовала, и скучающая в холле дежурная обсуждала с нами телевизионные передачи – результаты первого московского конкурса красоты.
– Ну какая это красота? – удивленно спрашивала дежурная. – У неё же, у этой красотки, и женского ничего нет, ровным счётом ничего. Разве это женщина? Подросток, и только.
В плавательном бассейне, куда собиралась публика к концу дня – купаться и загорать в косых, но жарких лучах заходящего солнца – обсуждалось все: и подготовка транспортного и грузового кораблей, и футбол, и политика, и даже шаги нового правительства во Франции. Здесь мы считали себя знатоками и рассуждали о равновесии местных сил, о поражении правых в Марселе, где прогнозировалась их победа, об эйфории центрального правительства после майской победы, о примирительной поездке Рокара в Новую Каледонию, о всем, о многом, однако мысленно постоянно (и когда мы гуляли по степи, безжизненной, в чахлой траве, замусоренной, где даль перечеркивалась вертикалями стартовых площадок) мы находились в здании МИКа, тихом и сумрачном, с его бесконечными коридорами и залом, в котором красиво подсвеченные испытывались и готовились к старту космические корабли.
Особых хлопот, впрочем, не было. Мы провели проверку аппаратуры, привлекая всех красивым видом эмблем предстоящего полета. И с небольшими проблемами загрузили её в корабль. Сама раскрывающаяся конструкция была самым крупным грузом, и её грузили на "дно" вертикально стоящего корабля, а потом шла остальная загрузка. Но вот вечером (загрузка шла круглосуточно) оказалось, что наша конструкция качается. Закрепленная множеством винтов, она качается на опорной раме, и, если так ее отправить в полет, она сорвется и будет крушить окружающие её прочие грузы. На первый взгляд этого не может быть. Крепление прошло испытание во Франции во всем диапазоне нагрузок. Однако здравый смысл вносит коррекцию. По нашим понятиям, французская конструкция слишком хрупка и деликатна. Она рассчитана на особое обращение – белые перчатки входят в комплект. Мы переносим её бережно на руках. В ней около сотни килограммов, но она требует изящных движений и манер. Все время думаешь, как не задеть, не зацепить, не нажать. Мы переносим её по длинным коридорам, возносим на третий этаж монтажных лесов. Но это мы, а неуклюжие космонавты в надутых скафандрах сумеют ли обеспечить необходимый сервис, ведь тонкость обращения потребует от них особых усилий и забот.
Итак, конструкция качается, а виноваты в том тонкие, прямо-таки птичьи, лапки транспортировочной плиты – цена французского изящества. В полёте на участке виброперегрузок, по мнению специалистов, они сломаются. А потому "шум и крик" – мы держим всех. И хотя есть оправдание, что испытания проведены, спокойствия и житейской уверенности нет. Причём при формальном подходе нас просто снимут с грузовика, а дальше – исключительно "наши проблемы". Все счастье в том, что люди здесь умные и не формалисты, а выход – сделать растяжки, подручными средствами растянуть и закрепить их.
Мы успели в Москву на встречу с французской делегацией накануне её отъезда. Мы успели с ними поговорить и рассказать, что первая ласточка – первый грузовой корабль к станции – загружен французским оборудованием и готовится к старту. Основная тяжесть теперь ложилась на подготовку документации, продолжались тренировки космонавтов в бассейне Звездного городка: они всё выходили и выходили в "открытый космос" бассейна. Предстояло подготовить и отработать большое число нештатных ситуаций, то есть крупных и маленьких отклонений, из которых нужно выйти "сухим" и выполнить эксперимент.
Мы пахали
Летом уйти в отпуска не удалось, как не пришлось в них пойти и в предыдущие годы. В августе готовился к старту второй грузовой корабль. Теперь, когда аппаратура была принята и проверена, казалось, можно было вздохнуть посвободней. Однако не все вспомогательные детали были готовы, задерживалось изготовление якорей, в которых фиксируется в открытом космосе космонавт, кронштейны нашего производства для установки французской телекамеры. Ещё мешали всяческие контролеры, специалисты в области различных бумаг, виртуозы бумаготворчества.
Один из них, упомянутый человек-вол ("человек-дятел" по Катаеву) не расставался с идефикс – доказать собственную необходимость проекту. При встречах он долго и строго смотрит тебе в глаза, выспрашивает методично и цепко. При занятости не хватает времени на политес, из-за вошедшей в кровь манеры рассказываешь все по делу "как есть", и только позже понимаешь, как оборачивается это против тебя.
"Мне кажется, что вам понравилось бы быть волом… У них очень покойная жизнь. Они всегда молчат, трутся возле быков…" Если бы так. Они сначала трутся возле тебя, а получив информацию, со всех ног бегут и тотчас пускают её в ход. Докладывают, жалуются, сигнализируют, раздувают что-то, превращая твою жизнь в кошмар, когда работа вдруг уходит на второй план, а впереди ты – "несчастный, запутавшийся", нежданно-негаданно угодивший под ассенизационный фонтан. Уже в конце разговора в голосе человекадятла-вола слышится металл, и прокурорским тоном он спрашивает: "А вы докладывали об этом руководству?" (Имеется в виду Триер.) И любая техническая мелочь, угодив на предметный столик, выглядит слоном и требует времени и внимания.
Деятельность человека-дятла-вола похожа на обвал: начинается камешком, а разрастаясь и обрушиваясь, погребает под собой всё. Но когда всё, вопреки помехам, сделано, человек-вол заявляет громко "мы пахали", и начальство точно вспоминает, что он был при том, гдето рядом со вспаханной целиной, и вследствие этого несомненно, конечно, принимал участие, и кому ещё пахать, простите, если не волам. Три человека из армии рядом стоящих тормозили воз проекта, подобно лебедю, раку и щуке, замедляя его ход. Один – в эшелоне власти, другой мешал работе на выходе, третий вертелся рядом и всё примечал. Когда они порой забывали о нас, становилось легко дышать, жить и работать.
Однако ничто не проходит даром. Преодоление внутренних барьеров требовало многих сил, и организм среагировал: у меня появились тромбы, из тела выперли, словно светлые проволоки, сосуды, которые казались белыми из-за того, что на входе в них закупорилась кровь. К врачам пойти я не мог, меня бы тотчас уложили, и это в финальный момент. Старался поднимать меньше тяжести, но в наших условиях это не очень получалось, когда единственная двигательная сила – руки и ноги.
Внутренние трудности были основными. Правда, и внешние тоже были. Партнеры словно провалились. Испытания рождали вопросы, а ответы не приходили. Тренировки космонавтов в скафандрах с реальной аппаратурой требовали устранения дефектов, а ответы на телексы не приходили. В конце июля у нас был длинный телефонный разговор. Получился он не очень продуктивным. Я тогда с педантичностью автомата излагал во всех тонкостях очередной технический вопрос, а в ответ слышал повторы и обиды. Впрочем, встав на место наших партнеров, их тогдашние обиды можно было понять. Трудились, трудились, подстегивая себя, и вот "поезд аппаратуры от них ушёл", а они ещё на вокзале: готовят документацию, разбирают отказы, а поезд гремит уже где-то далеко на окрестных мостах. И именно "в поезде" возникают реальные проблемы и ощущается причастность к движению. И хочется быть хотя бы работником штаба, куда приходит отчёт о действиях на передовой.
– Вы нас не известили о запуске грузового корабля, и мы узнали о старте "Прогресса" из газет.
– Мы тоже так.
– Но наши газеты разное пишут.
Да, видимо, не всегда хватает ума. "На всякого мудреца довольно простоты", а, может, и культуры, времени, чтобы всё отследить и чего-нибудь не забыть впопыхах. Коллеги правы, но у нас только главное в голове: испытать, доработать, успеть.
Нам понятно и их желание участвовать в заключительных испытаниях аппаратуры. К сожалению, у нас просто нет времени, загрузка последнего грузового корабля на носу. А до этого необходимо убедиться, что всё идёт, переделывать уже будет некогда. На наши телефонные упреки коллеги обиженно отвечали:
– Отказы? К сожалению мы не присутствовали на ваших испытаниях и не можем судить, что явилось причиной их.
Хорошо, сами обойдёмся и всё решим. Но вот что настораживает:
– Мы об этих отказах знали.
Ну, а это уже ни в какие ворота. Они знали об отказе аппаратуры и не сообщили нам. Словом, плохо, когда диалог разлаживается и всему придаются не соответствующие акценты. Об одной мелкой доработке флажка предварительной фиксации на поручнях, доработке, что от силы займёт полчаса, говорится в телексе как о фундаментальной проблеме, а то, что замки фиксации не всегда открывались в ходе испытаний, игнорируется.
"Фундаментальной" – звучит смешно. Мы понимаем желание коллег присутствовать, но нам некогда, а при теперешней организации само по себе их присутствие отнимет массу времени, и будем не только работать, а слушать и тормозящую критику со стороны.
– … Ну, нет, не дадим добро на эти операции, и если так, то лучше совсем их не проводить при вашем обезвешивании…
А нам некогда, и мы последним рывком выходим вперёд, выбирая наименьшие из возможных бед, напрягая силы, беря ответственность на себя, лишь бы уложиться в сроки. И даже спорить некогда, и тратить несколько часов на обед, как это с присутствием французских специалистов. Мы зачастую вообще не обедаем, а, выходя вечером, с удивлением оглядываемся, что день прошёл, а для нас прошло ещё одно, завершающее испытание.