Н. Г. Егорычев в 1962–1967 гг. – первый секретарь Московского горкома КПСС, член президиума Верховного совета СССР, член ЦК КПСС, посол в Дании и Афганистане.
Содержание:
Глава 1. Строгино 1
Глава 2. Студент МВТУ им. Н. Э. Баумана 7
Глава 3. Великая Отечественная… 9
Глава 4. Альма-матер 15
Глава 5. Во времена Хрущева 20
Глава 6. Косыгин во главе правительства 33
Глава 7. Дорогой Леонид Ильич 36
Глава 8. 25-летие битвы за Москву 39
Глава 9. Крутой поворот 43
Глава 10. Посол в Дании 56
Глава 11. Миссия в Афганистане 62
Эпилог 71
Примечания 73
Николай Егорычев
Солдат. Политик. Дипломат. Воспоминания об очень разном
© Егорычев Н. Г., наследники, текст, 2017
© "Центрполиграф", 2017
© Художественное оформление, "Центрполиграф", 2017
Глава 1. Строгино
Мои корни
Моя малая родина – подмосковная деревня Строгино, что напротив впадения реки Сходни в Москву-реку. Здесь я родился и прожил почти четверть века.
Строгино – одно из самых чистых мест города. Здесь свой микроклимат – мягкий, добрый, много воды. Москва-река окружает Строгинский район со всех сторон. Здесь легко дышится.
Название деревни известно с XVII века. Когда-то это было владение бояр Романовых, а затем – Нарышкиных.
Выписки из архивов свидетельствуют, что мои предки жили на подмосковных землях издавна: по линии отца – в Строгине, по линии матери – в Митине.
В Строгине народ жил побогаче, чем в Митине: совсем другая земля, да и к Москве поближе, связи с городом теснее. Возили в Москву на продажу молоко, картофель, мясо. Кое-кто даже ездил работать в город.
У моего строгинского деда Сергея Федоровича Егорычева и его жены Татьяны Арсентьевны была большая семья: четверо сыновей и две дочери.
Дед был достаточно состоятельным мастеровым человеком. Он сколотил в качестве подрядчика бригаду строителей и подался всей семьей на Украину, да там и осел с двумя сыновьями и обеими дочерями. Два других сына Сергея Федоровича – Григорий (мой будущий отец) и Василий – вернулись в Строгино, к своей родне. Отцу на тот момент было пятнадцать лет. Со временем они построили общий дом, разделенный тонкой перегородкой, и стали жить рядом.
Семен Тарасович Тарасов – мой митинский дед – имел семерых детей: четырех сыновей и трех дочерей. Любимица младшенькая, Анна, стала потом моей матерью.
Дед владел лесным участком в Московской губернии и вместе со своими сыновьями поставлял дрова в Москву. Тогда Москва топилась дровами, и у него было одиннадцать постоянных покупателей. Все люди солидные. Дровами деда топили печи в Кремле и во дворце княгини Разумовской. Деньги за дрова он получал один раз в год с каждого клиента. Такой порядок требовал от деда ответственности за поставки и правильного распределения расходов в течение года на всю свою большую семью.
Дед поставлял лес и для строительства храма Христа Спасителя, за что был награжден Большой медалью. Я ее хорошо помню, потому что не раз держал в руках. Она была персональная, с фамилией деда. Во время войны моя сестра эвакуировалась в Новосибирск. Дом был брошен. Медаль, к сожалению, пропала. Пропал и старый Псалтырь в сафьяновом переплете, в котором много текстов было написано от руки. Жена моего брата рассказывала, что было очень холодно, топить было нечем, и тогда в ход пошли стулья и книги. Тогда же вместе с Псалтырем пропала и моя первая, хоть и небольшая, но дорогая мне библиотека.
Семен Тарасович был церковным старостой в Христорождественской церкви в соседней деревне Рождествено, которая числилась приходской церковью деревни Митино. Эту церковь он построил вместе с сыновьями. Строительство ее тоже связано с еще одной семейной легендой, которая имеет несколько вариантов. Я ее знаю в такой версии.
В сорок шесть лет Семен Тарасович сильно занемог. Когда почувствовал себя совсем плохо, попросил жену пойти к святому источнику в Рождествено: "Принеси святой воды и окати меня этой водой. Если выздоровлю, построю на этом месте церковь". Она принесла воды, он разделся, и она окатила его этой ледяной водой. После этого дед спал трое суток. Проснулся здоровым.
Свой обет дед выполнил. Сейчас в Рождествене стоит эта церковь. Первоначально она была, конечно, намного скромнее. Но стоит церковь крепко. Сама церковь – из красного кирпича. А все убранство церкви за свой счет организовал хозяин текстильной фабрики, что была около села Путилково.
Когда в 1930 году церкви стали закрывать, пришла очередь и Христорождественской церкви. Случилось так, что из-за нее погиб один из сыновей деда – мой дядя Василий Семенович Тарасов. На собрании прихожан по поводу закрытия церкви он сказал: "Граждане, может, нам церковь-то не сносить? Ведь около церкви – кладбище. Здесь наши предки похоронены. Кто будет за кладбищем смотреть?"
Эти его слова сочли контрреволюционной агитацией – дали ему 58-ю статью. Осудили на пять лет и выслали в Архангельскую область.
В то время все было не так еще безнадежно. У дяди был зять с юридическим образованием. Через четыре года зять добился отмены приговора. Дочь поехала в Архангельскую область выручать отца. Она нашла его в глухом лесу, где он гнал древесный уголь. Там он и умер у нее на руках от истощения. Церковь, однако, тогда не тронули, и какое-то время она действовала. Но потом ее все же закрыли, и в ней разместилась артель. Артельщики хотели что-то перестроить в обширных церковных подвалах. Уж чем только ни долбили они фундамент, но он не поддавался: песчаник чем дольше стоит, тем прочнее становится.
Открыли ее после войны, и действует эта приходская церковь по сей день. Там крестили моего внука и двух правнуков.
Доколхозная деревня
В 1919 году моего митинского деда пытались арестовать, поскольку мужик он был зажиточный. Но местные жители встали на его защиту: "Не дадим его. Это наш мужик. Если у кого что случалось – пожар али лошадь пала, он всегда нам помогал, а брали в долг – прощал. Всегда всем помогал". И отстояли.
Помогло избежать ареста также и то обстоятельство, что дед перед этим сдал все "излишки" – лошадей, коров и прочее. Учли, наверное, и то, что его младший сын сражался в то время на фронтах Гражданской войны в коннице Буденного. Там же, при дяде, служил и племянник – внук деда от старшего сына.
Я родился в трудном для страны 1920 году. В этом году закончилась Гражданская война, хотя очаги ее тлели до 1922 года. Возвратившиеся с войны сотни тысяч крестьян и рабочих оказались без занятий и средств к существованию. Гражданская война и интервенция привели к полному разрушению хозяйства страны. От голода, болезней, террора и в боях погибло восемь миллионов человек. Положение усугублялось частыми неурожаями.
Весной 1918 года разразился голод в Центральной России. Летом 1921 года голодом были охвачены 34 губернии. Голодали миллионы людей. Для помощи голодающим было произведено изъятие церковных ценностей. На это золото покупали продовольствие за границей.
Для того чтобы выжить, страна вынуждена была перейти к политике "военного коммунизма". Была национализирована не только крупная и средняя промышленность, но и значительная часть мелкой промышленности. Введена хлебная монополия и продразверстка, которая означала изъятие всех хлебных излишков у крестьян сверх минимума, необходимого для личного выживания, корма скота и посевов. Крестьяне были недовольны продразверсткой. В ряде губерний вспыхнули восстания.
Революция переживала критическое время. "Народ переустал", – говорил Ленин. В марте 1921 года на X съезде партии было принято решение отказаться от политики "военного коммунизма" и перейти к новой экономической политике – НЭПу. Продразверстку заменили продналогом. Натуральный продовольственный налог был меньше продразверстки. А главное, все, что оставалось сверх налога, поступало в полное распоряжение крестьянина. Все эти события не могли пройти мимо Строгина. С первых же дней революции жителям этой и соседних деревень пришлось распрощаться со своим патриархальным укладом жизни. Церковь была отделена от государства, школа от церкви. В деревне установилась советская власть. По-новому распоряжались теперь землей. До революции только лица мужского пола имели право на земельный пай. У моего отца, например, до революции семья состояла из семи человек, а земли он имел всего два пая – на себя и на сына. Каждые четыре-пять лет землю делили заново, с учетом изменений в семье. После революции землю стали давать по едокам, то есть свой пай получал каждый член семьи.
Все крестьянские дела обсуждались на общем собрании жителей деревни. Без общины не решался ни один вопрос. Если кто-либо хотел построить новый дом для подросших детей, то только община могла выделить место для строительства и землю под него. "Чужому" человеку такое разрешение не давали никогда.
Никакая "вышестоящая организация" не могла решать за общину вопросы, связанные с проведением работ на общинных землях.
Так, например, в конце 1920-х годов Рублевская насосная станция, которая была основным источником водоснабжения Москвы, предприняла строительство двух водопроводов, которые должны были пройти по полям строгинской общины. Община потребовала, чтобы трубы проложили вдоль существующих дорог, по бедным почвам. "У нас и так мало земли, а вы еще отрежете", – говорили крестьяне. Сошлись на том, что насосная станция обязалась провести в Строгине водопровод вдоль улицы с пятью водоразборными колонками. Потом крестьяне придирчиво смотрели, сколько земли отрезают, контролировали до сантиметра. Так Строгино стало первой подмосковной деревней с водопроводом.
На общем собрании рассматривались такие вопросы, как починка мостика, размер налога "самообложения", кого нанять в пастухи и даже с какого дня разрешить рвать орехи в лесу. Что касается центральных властей, то за ними оставались вопросы соблюдения законов, налогообложения, содержания школы.
Мог ли кто-либо разбогатеть в этих условиях? Конечно нет! Но тот, кто трудился на земле старательно и вел хозяйство по-умному, жил неплохо, а иногда и зажиточно, особенно если кроме работы в поле умел делать еще что-то: сапожничать, плотничать, портняжничать, торговать в лавчонке. Уклад этот формировался веками. Землю любили и очень высоко ценили. А уж о домашних животных и говорить нечего: они были почти членами семьи.
В доколхозном Строгине радио в деревне не было, газет никто не выписывал и не читал. Но с самого первого дня советская власть заботилась о всеобщей грамотности. В каждой глухой деревне открывалась изба-читальня. В строгинской избе-читальне была библиотека. Туда приезжали лекторы, агитаторы, там устраивались концерты приезжих артистов и выступления самодеятельных коллективов. В нашей деревне действовала школа-четырехлетка для детей 8-11 лет. В ней работали учителя, оставшиеся от старого режима.
Отношения тогда между жителями были спокойные, добрые. Люди вели себя степенно, помогали друг другу. Днем двери домов никто не запирал. Да и брать-то было нечего. Самое большое богатство – это самовар, часы да иконы.
Питались просто, без разносолов, по пословице "Щи да каша – пища наша". Что производили, то и ели: молоко от коровы-кормилицы, картошку да хлеб, который пекли сами из своей муки. Чудесный душистый ржаной хлеб! В деревне были две уютные чайные, где взрослые мужчины могли в свободное время посидеть, чинно побеседовать, иногда немного выпить. Тогда не пили так много, как сейчас. И дорого это было. Да и работали на земле с самого раннего утра до позднего вечера.
Было несколько частных лавочек, в которых можно было купить все необходимое для сельской жизни. Из других заметных строений запомнилась часовня Св. Александра Невского, пожарный сарай и две кузницы.
Роды на дому принимали бабы-повитухи. В чести были костоправы. В Троице-Лыкове жил мужик, который славился на всю округу тем, что хорошо зубы заговаривал. Мать рассказывала, как однажды, когда ей было совсем невмоготу от зубной боли, она решила пойти к нему, хотя и не верила ни в какие заговоры. "Пришла, – говорит, – а вся семья сидит обедает. Меня тоже пригласили. Но какой уж тут обед, когда и рот-то открыть от боли невозможно! Отказалась. Сижу жду. И вдруг начинаю чувствовать, что боль потихоньку утихает. А вскоре и совсем прошла. Даже и не верится! Ну а хозяин закончил обедать и говорит:
– Что, Анна Семеновна, получше стало? Вот и хорошо. Иди домой и не беспокойся. Все у тебя пройдет. – И от денег отказался".
Если случалось что-то серьезное, везли в больницу – на Сетунь (это в Кунцево), в Рублево или в Боткинскую больницу.
Самое яркое воспоминание относится к зиме 1924 года. Дом в Строгине, вся семья в сборе. Сидим за столом. Стол обычный, крестьянский. Какой-то столяр-плотник из местных сделал. На столе керосиновая лампа. Ужинаем.
Вдруг гудки. Все затихли. И в этой абсолютной тишине мать говорит: "Ленина хоронят. Ленина хоронят". Несколько раз она так сказала. Как сейчас помню, все встали из-за стола. А что такое в крестьянской семье встать из-за стола, когда пища еще не доедена? Вышли на холодное крыльцо. Я хорошо помню, что на мне были короткие штаны и коротенькие валенки. Фактически раздетый. Стою – холодно! А гудки все гудят… гудят… И все – в полной тишине…
Поразительно, я пронес это воспоминание через всю жизнь.
Как мы выживали
Мой отец был грамотный и очень уважаемый человек в деревне. В феврале 1921 года крестьяне поручили ему поехать в Кунцево, чтобы отстаивать на очередном собрании какие-то общие строгинские интересы. Тогда после революции много собраний было.
На обратном пути отец, крепкий, здоровый мужик, заехал в Крылатское к двоюродному брату. Вместе посидели немного в трактире, и ему стало жарко. Он распахнулся – а погода в феврале была ветреная, – простудился и на девятый день умер от крупозного, как тогда говорили, воспаления легких. Умер молодым – ему не было и сорока.
Отец был заботливым семьянином и мечтал построить отдельный дом. Мой митинский дед не раз предлагал ему:
– Григорий Сергеевич, ну давайте я вам дом построю. У меня свой лес есть, а потом вы мне заплатите.
– Нет, – упрямо отклонял отец предложение тестя, – я построю сам.
И действительно, он загодя уже привез на двор строительный лес, но неожиданно умер. Лес так и остался лежать и гнить под открытым небом.
Матери не до лесу было. У нее на руках осталось шестеро детей: двое сыновей и четыре дочери – мал мала меньше. Самой старшей, Клавдии, – двенадцать лет, мне – неполных десять месяцев.
У матери – порок сердца, она не работник. Да все это случилось, когда страна переживала период разрухи. Впереди нас ожидало голодное лето 1921 года. Наша семья должна была просто выжить. Старшая сестра мне позже рассказывала: "Мать плачет: как же мы жить-то будем? Картошки ничего не осталось. Даже до новой дожить не сможем!" И как все радовались, когда случайно обнаружили в подвале в яме несколько мешков картошки – семенной и про запас! Это отец засыпал ее туда осенью – позаботился!
Как же мы выжили? После смерти отца остались земля, лошадь, корова, птица, семена, отцовские связи в Москве – наши клиенты, покупавшие у нас молоко и овощи. Но главное – дружная семья и родня, поспешившая на помощь.
Вскоре к нам переехала мамина сестра, тетка Анисья. Она была года на четыре-пять старше моей матери. У нее тоже умер муж, и мы объединились в одну семью. И хотя она, как и мать, не могла пахать, но очень помогала. Например, кормила и доила корову, а это не менее важная работа.
Каждый в меру своих сил трудился. Моя старшая сестра Клавдия в свои неполные тринадцать лет начала пахать землю. Эта главная тяжелая работа легла на ее плечи, потому что нанять работника мать не могла. Очень ее мать жалела! А потом и старший брат впрягся в обработку поля, водил в ночное лошадь, ухаживал за скотом. Кто-то мыл полы, кто-то что-то ремонтировал.
Вторая моя сестра, Мария, всех нас обшивала. Купить одежду тогда было невозможно, да и не на что. Мать доставала где-то недорогую ткань, и Мария шила на нас.
Сестра Татьяна возилась со мной. Ее задача была – не отпускать меня ни на шаг. Я так привык к ней, что мне было уже четыре-пять лет, а я все за ней хвостиком бегал. Бывало, она даже сердилась:
– Ну что ты никак от меня не отстанешь?
– А тебе ведь сказали, что за меня отвечаешь, вот я за тобой и бегаю, чтобы тебя не ругали.
Я ее очень любил: ласковая была она ко мне.
Однажды я решил, что мне тоже надо как-то помогать старшим. Я говорю сестре: "Клавдия, ты бы мне хоть какую метелку сделала. Я буду чистить двор, сад".
Она мне сделала метелочку, легонькую, красивую. Пошили мне фартучек. Я выходил во двор и, преисполненный важности поручения, наводил порядок. Прохожие соседи похваливали меня: "Какой работящий!" А я стараюсь…
Стал постарше – семь-восемь лет от силы, – мать ко мне:
– Сынок, вот загородочка у нас кое-где сломалась. Починил бы.
А ведь ни досок, ни гвоздей нет. Где-то я вырвал ржавых гвоздей, молоточком все их выправил, потом дощечки нашел, сколотил их вместе, а сам присматриваюсь, как старшие делают. По их примеру натянул шнурок, чтобы ровно было, и все сделал. Мать выходит: "Какой ты, Коля, молодец, сделал даже лучше, чем я думала!"
Все мое воспитание, сколько я себя помню, было построено на доброжелательности. Мать ни разу меня не шлепнула. Мы видели, как ей тяжело, и очень ее жалели. Ей достаточно было слово сказать, и мы были рады что-то для нее сделать. Утром я просыпаюсь – слышу, пахнет чем-то вкусным. Мать то ли хлеб печет, то ли что-то к завтраку готовит. Видит, что я проснулся, – несет мне горячую лепешечку. И так радостно принимать ее из ласковых рук матери! Вот такая была любовь.