Пространство арбатского двора было необозримо и привычно. Вместе со всем, что оно вмещало, со стенами домов, окружавших его, с окнами, с помойкой посередине, с тощими деревцами, с ароматами, с арбатским говорком - все это входило в состав крови и не требовало осмысления. Там располагались глубокие сугробы, в которых приятно было тонуть, после чего мягкие горячие пальцы Акулины Ивановны тщательно и долго извлекали снег из-под воротника, из валенок. "Ох, фулюганчик, ты что же это снегом-то напихалси? Да что же это за баловник такой?!." - И это все звучало как поощрение, он это чувствовал и заглядывал в ее голубые лукавые глазки и тут же спешил зарыться снова в новый сугроб или, свалившись с саночек, закувыркаться с горки...
- Ну, картошина, дождешьси... А Он-то видит все...
- Кто? - спрашивал Ванванч, покуда она вытряхивала из него снег.
- Эвон,- кивала она на низкое зимнее небо,- звон, эвон,- чтобы не произнести запретное имя.
Конечно, Ванванч ее любил. Больше было некого. Далекий папа казался нарисованным и неправдоподобным. Призрачная мама появлялась на мгновение, изредка, по вечерам, если он не успел еще уснуть, и, усталая после вдохновенного трудового дня, прижимала его к себе, но все как-то отрешенно, судорожно, из иного мира, продолжая думать о чем-то своем.
- Мамочка, а я сегодня зарылся в снег!
- Да что ты? - рассеянно, с искусственным интересом. - А спать тебе не пора?
- Расскажи мне что-нибудь...
- Вот няня расскажет.
И няня рассказывала. Она брала его пальцы в свою пухлую горячую ладошку, и через эту ладошку в его чистую кровь просачивалось нечто негромкоголосое и пестрое, что снится по ночам, а днем ходит следом, подталкивая под локоток. Она заглядывала при этом в его широко распахнутые кавказские глаза, в которых сладостно расположились и Василиса Премудрая, и Микула, и Аленушка, и ангелы Господни... Пейзажи были тамбовские, а ему представлялся подмосковный клязьминский соснячок. И глупый царь склонялся перед Иваном-дураком.
- Ну спи, малышечка, спи, картошина...
Иногда кто-нибудь привозил мандарины из далекого Тифлиса от папы, где папа сгорал на партийной работе. Акулина Ивановна научилась снимать кожуру с диковинного фрукта и скармливала сочные дольки Ванванчу.
- А вы, няня? - говорила мама. - Попробуйте, пожалуйста.
Акулина Ивановна перекатывала оранжевый ароматный шарик в ладошках, улыбалась и едва-едва покачивала головой в неизменном платочке.
- Пущай картошина поисть... Экой мандалин! А я и не видывала такого и не слыхивала об ем, ну надо ж!..
- Ну хоть попробуйте, - настаивала мама, - ну, пожалуйста.
Акулина Ивановна вздыхала и поджимала губы.
- Пущай он исть этот яблочек господский, а мне не хоцца, я лучше чайку попью с сахаром. - И прятала мандарины на дальнюю полку в буфете.
- Не прячьте, еще пришлют, - говорила мама с досадой, - ну хоть угостите кого-нибудь. Тут Акулина Ивановна светлела вся.
- Ну, картошина, кого угощать-то будем? - И лукаво заглядывала Ванванчу в глаза. - Жоржетту, что ль?
Он кивал радостно и мчался за Жоржеттой.
Жоржетте Каминской было шесть лет. Если у Ванванча были темно-русые кудряшки, которые с каждым годом становились темнее и жестче, то у Жоржетты были шелковые локоны, черные как смоль. Эта пятикомнатная коммунальная арбатская квартира когда-то целиком принадлежала Яну Каминскому - владельцу небольшой фабрики по выделке кожи. Владение было обобществлено. Бывший владелец служил там же в качестве экономиста. В собственной квартире ему оставили одну комнату, в которой и устроились покорно и с благодарностью все трое Каминских: сам Ян Адамович, Юзя Юльевна и Жоржетта. Социальный статус пока не волновал ни Ванванча, ни Жоржетту, не подвергался обсуждению и старшими. Даже то, что родителям Ванванча предоста-вили сразу две комнаты, не вызывало удивления: хозяева! В обеих комнатах располагалась бывшая мебель Каминских, и это тоже воспринималось в порядке вещей. Мама долго не могла открыть красивое настольное бюро из карельской березы, так что пришлось потревожить рыжеволосую белотелую Юзю Юльевну, которая немедленно явилась и, расточая улыбки, легким, решительным движением пальца распахнула свою бывшую собственность, и ни горечи, ни даже недоумения не было на ее холеном розовом лице.
- Вот так, - сказала она, - алле, прошу сердечно...
Ян Каминский, всегда подтянутый, в безукоризненной тройке, хоть и выглядел в глазах обитателей квартиры весьма буржуазным, не вызывал ни у кого отчуждения и недоброжелательства, кроме, пожалуй, Ирины Семеновны, совсем недавно въехавшей в одну из комнат с великовозрастным сыном Федором. Ее угличская философия, не встречавшая сопротивления, зиждилась на уездных постулатах, по которым все незнакомое объявлялось чуждым и опасным и против чего следовало ну, если не бороться, то по крайней мере протестовать, и если не вслух, то с помощью жестов, пренебрежительной мимики и прочих загадочных инструментов неприязни. Ее раздражал голос Юзи Юльевны. Действительно, это был не самый приятный голос: визгливые нотки преобладали в нем, усугубляя безобидную авторитарность. Каминские говорили между собой по-французски. Эти каркающие, непонятные звуки тоже не радовали Ирину Семеновну, и, когда они начинали звучать на кухне, у нее тотчас что-то не ладилось, ну, допустим, с крышкой от суповой кастрюльки, которая со звоном выпадала из рук, и Ирина Семеновна ее ловила и водружала на место, приговаривая: "У, барыня чертова!.. Я тебе!.. Раззвенелась!", и подмигивала при этом Акулине Ивановне. И если Ян Адамович вечерней порой по какому-нибудь случаю появлялся на кухне с бутылкой шампанского, в своей неизменной тройке и расставлял на столике старорежимные бокалы, и наполнял их, и приглашал широким жестом "всех присутствующих дам" выпить по глоточку в честь, оказывается, именин Юзи Юльевны, или пятнадцатилетия их брака, или по случаю благополучного приезда из далекого Тифлиса папы Ванванча, или в связи с пролетарским праздником Первое мая (мало ли поводов?), - так вот, если он проделывал все это, а гости с шумным одобрением подымали бокалы, Ирина Семеновна растягивала губы в брезгливой улыбочке, опорожняла бокал, приговаривая: "Тьфу, и чего в ей хорошего?", и тотчас покидала кухню.
От Юзи Юльевны пахло парижскими духами.
- Сегодня у меня получились замечательные щи! - произносила она с пафосом, и благоухание щей и запах духов тотчас перемешивались. Она предлагала всем попробовать, так как была невысокого мнения о своих кулинарных способностях. "Я ведь учусь, учусь, - улыбалась она, - конечно, это сложное искусство, но раньше я занималась другими делами, а теперь вот щи... Настя больна".
- Вот уж щи! - восклицала Акулина Ивановна, попробовав. - И травки всякие, ну надо ж!
- Укроп и сельдерей!..
- Ах ты, Господи!..
Тут же ложка, полная щей, тянулась к Ирине Семеновне, но та, натурально, ее отвергала неизменно и обиженно отворачивалась.
- Да вы только попробуйте, дорогая, - смеялась Юзя Юльевна, - вы же мастер, я хочу у вас поучиться...
- Мне это ни к чему, - гордо провозглашала Ирина Семеновна, - мне это не ндравится...
- Но почему? Почему? Ну вы хоть попробуйте... - И тут же произносила нечто по-французски оказавшейся рядом Жоржетте, а у Ирины Семеновны тотчас падала на пол крышка от кастрюли, или тряпка, или вилка.
Ванванча и Жоржетты все эти утонченные страсти не касались. Вот они выходят в свой привычный морозный арбатский двор, перед этим долго топчась в прихожей под руками Акулины Ивановны и Юзи Юльевны, наряжаясь в свои одежки и хохоча, и заливаясь, и бубня из-под ловких женских рук что-то свое, при тусклом свете желтой коридорной лампочки.
- Спасибо вам, Акулина Ивановна, хоть Жоржеточка немного погуляет, говорила Юзя Юльевна, - а то у меня совсем времени нет, - и хлопала пальцем по носу уже во все завернутую дочь.
- Ну мама! - притворно негодовала Жоржетта.
И вот они во дворе. Ванванч катает Жоржетту на санках, затем она катает его. Тут выскакивает из дому сам Каминский в шубе, накинутой на плечи, в каракулевой шапке пирожком и велит им замереть, и фотографирует их - случайный незначительный будничный эпизод, но эта маленькая фотография небольшого размера и крайне любительская до сих пор, вот уже шестьдесят лет, живет у меня и время от времени попадается под руку, уже потускневшая, отдающая желтизной улика из иного времени и иного мира.
Потом они долго сидят в сугробе и с наслаждением промокают, и обстоятельно спорят о политике.
- Раньше, при царе, были частники, - наставляет Ванванч подругу, теперь приказчики...
- Обалдел? - возражает Жоржетта.
- Давай спросим у няни, - Ванванч пытается выбраться из сугроба.
- Да няня-то деревенская, - смеется Жоржетта, - она Марфушка...
- Она Акулина Ивановна! - протестует Ванванч.
- Ну и что же? - смеется Жоржетта. - Все равно Марфушка.
Недолгое зимнее солнце садится за крыши, дети стреляют поверх сугробов "пиф-паф! пиф-паф!" и кричат "ура!".
Дома Ванванч, еще не успев раздеться, рассказывает, захлебываясь, проходящей по коридору Ирине Семеновне, как они там воевали с Жоржеттой на войне, но та проходит мимо, поджав губы, пока он орет из-под руки Акулины Ивановны: "А мы все равно победили!.."
- Тише, малышечка. Тете Ире не до нас с тобой. А ну сымай поддевочку, сымай, сымай...
Но тут внезапно появляется сам Ян Адамович Каминский, и он спрашивает, заинтересованно тараща глаза:
- Что же это за война была? Кто с кем воевал?
- Красные с белыми, - выпаливает Ванванч.
- Кто же пересилил?
- Да красные же, красные! - хохочет Жоржетта.
- А кто из вас красный, а кто белый?
- Ну, конечно, мы с Жоржеттой красные, - говорит Ванванч, - не белые же.
- Они же не белые, батюшка, - поясняет Акулина Ивановна.
- И Жоржетта красная? - спрашивает Каминский тихо.
- А какая же? - наступает на отца Жоржетта.- Белые ведь буржуи, и мы их всех застрелили!
В комнате Ванванч бросается к маме.
- Мамочка, мы всех белых победили!
- Да что ты?! - поражается она, и брови ее взлетают, но Ванванч видит, что она думает о чем-то другом, постороннем.
Однажды ночью он проснулся от перезвона церковных колоколов. За двойными рамами мартовских окон они гудели и переливались особенно загадочно. В комнате было темно, но с улицы врывалось разноцветное сияние, в котором преобладали желтые, красные и синие тона, и разноцветные пятна вздрагивали и шевелились на стенах. Это было похоже на музыку целого оркестра, а может быть, и на войну, а может быть, было предчувствие чего-то нескорого, грядущего, зловещего, до чего еще надо дожить, как-то докарабкаться, а может быть, это было предостережением на завтрашний день, и только Ванванч был пока еще не в силах увязать это предостережение с появлением в квартире Мартьяна.
Мартьян поселился у Ирины Семеновны. Он к ней приехал из какой-то угличской деревеньки. Маленький, жилистый, в больших валенках, сидел на кухне и дымил самокруткой. От него пахло кислым хлебом и дымом. Пепел он стряхивал себе под ноги, и Ирина Семеновна покорно за ним подбирала. Он молчал, вздыхал и смотрел на всех входящих с собачьей преданностью.
Акулина Ивановна сказала маме как бы между прочим:
- Эвон и Мартьян в Москву приволочилси... Спасается вроде...
- Что за Мартьян? - как-то слишком строго спросила мама. - Это кто?.. Ах, этот... Он же кулак, няня. Вы разве не знаете, что мы объявили кулакам войну?
- Он хрестьянин, милая ты моя, - мягко сказала няня, - чего уж воевать-то? Он хлебушек растил и нас кормил, вот-те и война...
Ванванч рисовал в это время пушку. Он прислушался, представил себе тихого Мартьяна на кухне и подумал, что Мартьяна жалко.
- С кулаком, няня, мы социализм не построим, - сказала мама, - он грабитель и кровосос. Вы вот его жалеете, а он бы вас не пожалел...
Пушка у Ванванча выстрелила, и, продолжая линию выстрела, он пририсовал человечка с бородой и криво написал: "кулак".
- Кулак, кулак, - сказала Акулина Ивановна неодобрительно, - а он-то хрестьянин и нас всех кормит. А как же, родимая...
И Ванванч снова пожалел Мартьяна.
- Мамочка, - сказал он неожиданно, - я люблю Мартьяна, он хрестьянин...
- О? - воскликнула мама без всякого интереса.
Остальное осталось для Ванванча за границей понимания.
Пришла в комнату Ирина Семеновна, растеряв остатки своей недавней гордости, теребила пуговицу на кофте и просила маму глухим, капризным голосом:
- Ты у нас начальница, партейная, слышь-ка, не дай старика обидеть.
- Да вы что? - И красивое мамино лицо стало чужим и далеким. - Какая я начальница? Вы что?.. Вы его сами не обижайте, при чем тут я?
- Слышь-ка, ты не дай, не дай. Его кулаком кличут, а нешто он кулак? Этак про любого сказать можно. Кулаки, они знаешь какие? Уууу... А он-то кормилец наш... Глянь на него: вишь тихий какой? Нешто кулаки такие?
- Да при чем тут я? Я на фабрике работаю, - обиделась мама.
- А чего ты, ласточка, к ей причепилась? - спросила няня. - У ей своих забот хватает...
Ирина Семеновна заплакала, и Ванванч заплакал тоже.
Акулина Ивановна вывела соседку из комнаты, бубня ей на ухо успокоительные слова.
- Он кулак, - сказала мама Ванванчу, - а кулаки грабят народ, они коварные и жестокие.
- А как они грабят? - спросил Ванванч, задыхаясь от волнения.
Но мама ничего не ответила и вышла из комнаты. А героическое сердце Ванванча под влиянием различных загадочных процессов тоже увело его в коридор, мимо коммунальной кухни, где сидел на табурете тихий кулак Мартьян, сжимая самокрутку в жилистой ладони. Ванванч пробрался туда, где в темной глубине коридора возле самой двери Ирины Семеновны притулился небольшой мешок из серой холстины, и прикоснулся к нему пальцами. От мешка тяжело пахло Мартьяном, кулацким грабительским духом... Это уже потом, спустя час или два, началась в квартире паника, будто крысы прогрызли мешок. Тонкая струйка белой муки стекала на старый дубовый паркет.
- Да у нас сроду крыс не было, - удивлялась Акулина Ивановна.
- Да кто ж еще-то? - сокрушалась Ирина Семеновна. - Говорила тебе, Мартьян, не кидай мешок у двери!
В это время Ванванч, забыв о собственном подвиге, сидел в комнате напротив Жоржетты, и каждый на своем листке воссоздавал цветными карандашами свой мир революционных грез и пролетарских наслаждений.
- Красивая! - в это же время говорила Акулина Ивановна на кухне, поражаясь ослепительно белому кудрявому кочану цветной капусты, который Юзя Юльевна похлопывала по бочкам, прежде чем опустить в кипящую воду. - А вы ее так и варить будетя, не порезамши? Ну надо ж, ровно цветок какой!
Пока что аромат духов заглушал в кухне все остальные.
- Вот так, - говорит Юзя Юльевна, выглядывая из-под рыжих своих кудряшек, - затем вот так... Вы глядите, Акулина Ивановна, глядите, потом и сами Отарику сварите такое...
- Да рази ж я смогу? - лукавит Акулина Ивановна. - Это ваше господское умение, а я ни в жисть не смогу.
- Да что ж тут мочь-то! - удивляется Юзя Юльевна и опускает кочан в кипящую воду. - Оп-ля! Теперь подождем. - Она уходит в комнату, возвращается и потирает розовые руки. А Акулина Ивановна заглядывает в кастрюлю. Губы ее вытянуты по-ученически, и голубые глазки прищурены, чтобы запомнить все и не прозевать главного. - Теперь мы посолим водичку, улыбается Юзя Юльевна, - вот так. А теперь мы приготовим сухарики. Белые, Акулина Ивановна, только белые и только хорошо подрумяненные... Мы их в ступочку, вот так, и побьем, побьем, оп-ля... - ступка сияет золотым сиянием. Капуста варится. Сухари крошатся. - Теперь мы на эту конфорку поставим маленькую кастрюлечку и положим в нее маслице, вот так... Уууу, оно уже начало таять! Видите?
- Ага, - говорит зачарованная Акулина Ивановна.
- Теперь сухарики опрокинем в масло, вот так... Теперь фине!.. Получилась у нас сухарная подливочка... О! А вот и капустка готова!
Меркнет аромат французских духов, вытесненный благоуханием нового блюда. Юзя Юльевна отрезала ломоть капусты, плюхнула его на блюдце, залила сверху сухарной подливкой, светло-коричневой, дымящейся.
- Прошу, - и протянула Акулине Ивановне.
- Да что вы! - Акулина Ивановна отпрянула, застеснялась, но все-таки вилкой отломила хрупкий кусочек и пожевала. Проглотив яство, сказала, закатывая голубые глазки: - Ох ты, Господи, хорошо-то как! Век бы ела!..
- Да вы ешьте, ешьте...
- Не, картошине снесу, - и понесла блюдце торжественной походкой.
Вдруг случалось, что Настя чувствовала себя лучше, и тогда ее неторопливая тень привычно склонялась над столиком в кухне, и все становилось на свои места, словно от ее худых, длинных пальцев только и зависела коммунальная жизнь, когда они мяли тесто или подносили деревянную ложку к бледным губам, и пахло сытной гречневой рассыпушкой, сельдереем или ванилью, и Юзя Юльевна, избавленная от будничных хлопот, напевала в своей комнате по-французски. Жоржетта на табурете раскатывала свой маленький кусочек теста, пытаясь слепить пирожок, и, подражая Насте, тыльной стороной ладошки стирала со лба мнимый пот и точно так же молчала, поджимая пухлые губки, и краснела при очередной неудаче.
- Ну, Настасья, ловка, - говорила восхищенная Акулина Ивановна, - ну ловка...
Ночью Ванванч не проснулся, когда во входную дверь резко позвонили. Было часа два. Он спал благополучно в гуще наивных сновидений, из которых не все, правда, знаменовали удачи, но сюжеты были привычны и, если даже вызывали тягостные сердцебиения, то лишь на один миг, чтобы затем смениться счастливым исцеляющим порханием над предметами или лицезрением маминого лица, ее теперь уже заинтересованных, любящих миндалевидных глаз. И, не пробуждаясь, он ощущал теплое спасительное прикосновение няниных ладоней, а впрочем, они, может быть, тоже лишь снились.
Он спал, почмокивая губами, а в квартиру вошел заспанный управдом Печкин и с ним еще двое. Один пожилой с отвислыми усами, другой молодой с окаменевшим лицом. Двери им открыл Каминский в неизменной своей тройке, при галстуке, будто и не ложился.
- Остальных подымать? - спросил Печкин. - Или пусть спят?
- Я вам кого назвал? - устало и неприязненно прошипел пожилой усатый.
- Каминского...
- Ну?
- Я Каминский, - улыбнулся Ян Адамович и протянул руку.
Пожилой руки не подал, вытащил из кармана листок и сказал, словно самому себе:
- Гражданин Каминский, будем производить изъятие...
- Вот как? - удивился Ян Адамович. - Это интересно, прошу. - Жест был такой, будто он приглашал дорогих гостей к столу, уже накрытому, праздничному, истомившемуся, с хрусталем, с тяжелыми блюдами, приминающими крахмальную скатерть. Юзя Юльевна уже стояла в распахнутых дверях свежая, розовая, гостеприимно улыбаясь из-под рыжих кудряшек.
- Моя жена, - сказал Каминский, - прошу... Все протекли в комнату, где у окна на диванчике, свернувшись калачиком, спала счастливая Жоржетта.
- Тише, тише, - распорядился шепотом пожилой, - ребенка будить не надо.
- Да ничего, не беспокойтесь, - сказала Юзя Юльевна, затем произнесла несколько слов по-французски.