Все побежали поддерживать Басова, а я – нет. Все обрывали телефон, а я – нет. Даже те, кто любил нас обоих, говорили мне – ну ты же ему позвони, хотя знают, что я сама не позвоню мужчине никогда! Потому что на всю жизнь запомнила те звонки из самых первых дней нашего брака. И потому что лучше меня никого нет и не было для него в этой жизни. Потому что я ни в чем не была виновата перед ним, перед детьми, которым столько всего наговорили и навнушали, что только сейчас, став взрослее, они многое начали понимать и видеть в правильном свете".
Через какое-то время после окончательного разрыва с Басовым Титова вышла-таки замуж за того самого Георгия Рерберга, который считал себя отчасти виновником произошедшего и который действительно искренне влюбился в Валентину Титову и ради нее круто изменил свою жизнь. Но свой брак они так и не зарегистрировали – Титова не захотела обижать своим новым браком Басова, ведь он тоже больше так и не женился.
Александр Басов пошел по стопам отца – закончил ВГИК и стал режиссером, он пишет сценарии и стихи. Елизавета после окончания Ленинградского хореографического училища им. Вагановой закончила балетмейстерское отделение ГИТИСа в Москве и уехала на работу в Грецию, где встретила своего будущего мужа и где сейчас живет. Со временем отношения с детьми наладились, особенно с дочерью, для которой мама стала и поддержкой и опорой в ее делах – учебе, семье, в воспитании дочери.
В 1983-м Владимир Павлович Басов перенес первый инсульт, после которого он уже плохо двигался и не мог сам водить машину. Он много лечился, и Титова навещала его в санатории в Пицунде – ездила, как вспоминали друзья, "со своими порошками, все в палате мыла сама, во всем помогала, кормила с ложечки". Ей было не привыкать ухаживать за больным Басовым. В 1974 году он уже перенес инфаркт у нее на руках: приехавшая по вызову врач скорой помощи не приняла состояние Басова всерьез и велела крутить левой рукой и принимать теплые ванны, что он и делал исправно три следующих дня, пока его не госпитализировали с диагнозом "обширный инфаркт". Басов пролежал в больнице полтора месяца, и Валентина ездила к нему каждый день, кормила, поила, делала маникюр и педикюр, заставляла принимать мумие. И Басов тогда встал на ноги.
После первого инсульта Басов практически все время просто лежал дома, иногда ему помогала вести хозяйство домработница и… все та же Валя, которая приходила убирать квартиру. Смерть Басова в 1987 году вызвала новый всплеск обвинений в адрес Титовой, который она перенесла со свойственным ей мужеством и стойкостью, так же твердо, как и не прошедшую с годами тихую ревность Георгия Рерберга к Басову – тому ее прошлому, которое никогда не проходит.
Говорят, что время лечит, – Валентина Титова простила Басову все и потому, что он был великий человек, и потому, что он был ее мужем и отцом ее детей, и потому, что много лет назад они были понастоящему счастливы.
Лирическое отступление
Рассказывает Александр Басов:
"Папа был пингвин – у пингвинов молоко выделяют самцы. И папа – у него на всю жизнь осталась крестьянская жилка – ложился очень рано, в девять вечера и вставал в шесть утра, чтобы приготовить детям завтрак. Он варил суп и отправлял нас с сестрой в школу. Мне было четырнадцать, сестре – девять, а папа был кормящий отец. У меня сейчас в квартире порою бардак – у отца такого никогда не было. Он был идеальным воспитателем. Я его обожал, я его почти что боготворил. Я любил его больше всех и люблю до сих пор.
Недавно со мной произошла мистическая история – я тоже "болел" и, помню, во сне думал, как мне из этого состояния выйти. И вдруг отворяется дверь, и на пороге стоит отец. Его уже тогда не было в живых, но он появился передо мной – настоящий, родной. Я вскочил и вытянулся во фрунт. А отец подошел ко мне и с размаха отвесил увесистую оплеуху. В этот момент я проснулся и почувствовал, что щека горит, горит всерьез, словно отец действительно только что по ней приложился… Я ведь до сих пор не верю в то, что он ушел. Да и не мог он уйти просто так.
Отец был гений, а это особенная субстанция. И поэтому, с одной стороны, он был абсолютным прагматиком, а с другой – неисправимым романтиком и поэтому все время хотел быть счастливым. Но именно это в его жизни не сбылось – он не был счастлив в личной жизни, не нашел идеальную женщину. Да и, наверное, не мог найти – ни одна из его жен не понимала его до конца, и поэтому он был так одинок. Он сознательно не стал искать нам "новой мамы", но и не хотел, чтобы нас воспитывал какой-то другой мужчина.
Я всегда хотел быть похожим на отца – свой первый, народный театр я организовал в шестнадцать лет и поставил два спектакля. Я закончил Художественное училище имени 1905 года, стал писать картины и делал это неплохо. Мне хотелось быть художником и писателем одновременно. Но потом проснулась любовь к музыке, и я уехал в Питер к сестре и поступил в музыкальное училище. Но отец буквально выдернул меня оттуда и попытался направить на путь истинный – я прилично сдал экзамены во ВГИК на режиссуру. Завалил только письменную работу – просто схалтурил, и тогда отец всех поставил на ноги, и меня зачислили по дополнительному набору. Это был единственный случай, когда отец Басов помог собственному ребенку. И это не было протежированием – ни в коем случае! Он очень четко отграничивал, что можно делать, а что нельзя – он вообще был строг. Просто он лучше меня самого знал, какая профессия для меня основная. И когда через год меня отчислили – опять же по причине наследственной "болезни", я только тут понял, что действительно хочу учиться в этом вузе этой профессии. И за это открытие я отцу благодарен.
Отец оставил мне самое дорогое – научил быть мужчиной, потому что он был мужчиной: всегда сам стирал и крахмалил свои рубашки. И идеальный воротничок на рубашке – тоже его школа. Он любил порядок и любил валять дурака. Он просыпался в шесть утра и начинал мыть полы – отец обожал делать уборку и ради этого мог вставать ни свет ни заря. Мечта любой женщины! Когда у него случился инсульт, я подбежал к нему и спросил: "Папа, ты жив?!" А он мне в ответ: "Уборка, уборка, уборка, пыль надо протереть". Утренний час у него был – протереть пыль, а квартира – сто восемьдесят квадратных метров. А потом приготовить, помыть посуду. Потом поехать на студию. Вот что для меня значит быть мужчиной.
Он никогда не был белоручкой, прекрасно готовил, умел вбить гвоздь, но предпочитал, чтобы это делали другие люди, – у него было много замечательных знакомых, мастеров на все руки, к которым он обращался за помощью, и они всегда с удовольствием откликались на его просьбы. Но угодить ему было трудно, возможно, потому, что он был очень педантичен и пунктуален. И поэтому, наверное, домработницы у нас не задерживались.
Когда отец остался один, то, взвалив на себя в полном объеме груз ответственности за двоих маленьких детей, стал играть в кино даже больше, чем прежде. И если до этого участие в фильмах, мне кажется, было для него отчасти хобби – если он играл в картинах своих приятелей-режиссеров, отчасти суеверием – существовала такая режиссерская примета: хочешь, чтобы в фильме и его прокатной судьбе все сложилось, сыграй в картине сам, хоть в самом маленьком эпизоде, – то, став нашим с сестрой единственным кормильцем, отец принялся играть, как он сам говорил, "на вес" – брал роли количеством. И если съемки продолжались дольше пяти дней, отказывался от работы в этом фильме.
Я думаю, в нем всегда боролись два чувства – точное понимание, в какое время и в какой стране он живет, и желание жить хорошо и красиво. Он мечтал о доме, подобном тому, что описывал Булгаков в "Белой гвардии", – чтобы и белые крахмальные скатерти были, и роскошные столовые приборы, и красивая мебель, а на ореховых дверях красовались до блеска начищенные медные ручки. И нас он воспитывал в обычаях и правилах тоговремени.
Когда мне было уже двадцать лет, однажды я поехал провожать девушку – она жила на дальней станции метро. И вернулся домой – а жили мы тогда возле метро "Тверская" – в два часа ночи. И вижу – у выхода из метро стоит мой отец, бледный как смерть. Я подошел, хотел что-то сказать в свое оправдание и не успел – отец закатил мне оплеуху. И заговорил тоном, которого я никогда не забуду: "Ты заставил меня нервничать, ты понимаешь, чтоя успел подумать?" Больше я так не поступал.
Отец никогда не входил в мою комнату без стука – никогда! Так же как и мы, дети, не входили в его кабинет, не постучав. Так он воспитывал в нас уважение к самим себе и к окружающим нас людям. Однажды я взял у него со стола карандаш – у отца всегда лежали остро отточенные, как пики, карандаши, – взял без разрешения и, когда порисовал, также тихо вернул на место. Отец это заметил и подарил целую пачку новых – со словами: "Никогда не бери мои вещи!" И я выучил этот урок на всю жизнь – у каждого человека есть только его вещи, общих вещей не бывает.
Иногда мне доводилось видеть его в угрюмом состоянии – он мог лежать на диване, вздыхать, курить, но продолжалось это всегда недолго. Отец умел находить источник подзарядки буквально из ничего. Его могла осчастливить возможность кому-то помочь. Как-то я даже спросил у него: "Нельзя же помогать всем, например, вот тому, не очень порядочному человеку?" И отец тогда жестко сказал мне: "Сейчас он слаб, а я всегда стою на стороне слабого". К сожалению, этим многие пользовались – вокруг отца постоянно крутились какие-то прихлебатели, случайные знакомые, которым было нужно это его умение влиять на чиновников на разных уровнях. И поэтому в наш дом, особенно когда мы жили рядом с "Мосфильмом", никогда не зарастала народная тропа, что порою становилось причиной возникавшего в доме раздражения.
Помню, мы подошли с ним как-то к гостинице "Националь" – у отца там работал знакомый официант, у которого он покупал свои любимые сигареты – американские "Мальборо". И пока я его ждал у входа, ко мне подошли трое чуть подвыпивших мужчин и стали меня строжить – мы за тебя воевали, а ты тут стоишь! А дело было 9 Мая – праздник, День Победы. Но тут появился отец, и ветераны стали кричать ему то же самое, не зная, на кого напоролись. Отец им спуску не дал, а когда они ушли, смутившись его гнева, я спросил: "Почему ты не сказал им, что ты тоже фронтовик, у тебя же одного орденов – сколько у них на всех?" А он ордена свои просто стеснялся носить, и они постоянно лежали у него в столе в кабинете – все, в том числе и орден Отечественной войны. Отец считал, что носить их стыдно. Он никогда не думал, что совершил на войне нечто особенное. Он просто делал свою, мужскую, работу, как и все.
Он тяжелейшим образом переживал свою неподвижность после первого инсульта – для него немощь была трагедией. Отец всегда любил движение и при этом не ходил, а летал. Второй инсульт случился с ним в ванной – отец пошел бриться, что тоже всегда делал сам, несмотря на то что руки его почти не слушались. Он категорически отметал любые попытки ему помочь – отец до самого последнего момента хотел оставаться мужчиной. Он начал бриться и вдруг упал. Умер мгновенно, у меня на руках.
…О нем иногда говорили, что он "великий развлекатель", "записной остряк", а он не острил – Басов был сама острота".
Глава 7
Автопортрет
Владимир Павлович Басов – умница и замечательный рассказчик, – как это ни странно, практически не оставил значительного опубликованного литературного наследства. Сохранились лишь его отдельные высказывания в печати – от первого лица и в диалоге с журналистами. Есть коротенькие телеинтервью, сделанные во время съемок тех или иных фильмов, а в последнее время в связи с 80-летним юбилеем со дня его рождения в средствах массовой информации появились и фрагменты дневниковых записей и писем к матери с фронта.
Последние – самые безыскусные по слогу и строгие по стилю: и время такое – не до изящной словесности, и корреспондент, перед которым рисоваться или надуваться – смешно. И поэтому в письмах с фронта больше настоящего Володи Басова – юноши, молоденького парнишки, которому и страшно, и в то же время не храбриться нельзя, если он хочет вырасти настоящим мужчиной. И поэтому там есть рассказ и о ребяческой выходке – в перерыве между обстрелами ночью слепил назло врагам снежную бабу прямо на передней линии, и утром они ее расстреляли. И сообщение о том, что уже выработал командирский характер – держит подчиненных в ежовых рукавицах.
Дневниковые записи – это уже литература, проба пера. И сам автор запечатлел себя в образе – давно небритого солдата, лежащего в луже на промерзлой, пропитанной кровью и гарью земле, уставшего, голодного, отчаявшегося человека в неподдающемся определению с первого взгляда возрасте, в многострадальной шинели, под обстрелом в окопе на передовой. И этому измученному войной человеку, как когда-то Андрею Болконскому, открылось высокое небо, является синяя птица из детства. Птица с необыкновенной красоты глазами, в которых отразился весь мир. Явилась и позвала за собой в сказочно прекрасный мир кино.
Есть еще и другой Басов – режиссер, опубликовавший достаточно много статей в специальных изданиях – "Советский экран" и особенно "Искусство кино". Это совсем другой человек – из того времени, что в цифрах увековечено на обложке журнала. Он блестяще владеет лексикой "застойного периода", политические штампы сыплются, как из рога изобилия. Иногда чувствуется, что он просто добирает формат – велено три печатные странички, получите. Ценной, творческой информации в таком "сочинении" – минимум, но понятно настроение автора. А порою художника просто "несет", подобно одному из его любимых героев, – кажется, он упоен ролью мастера, замечательно рассуждает о нравах эпохи, о героях и непреходящем. И только когда речь заходит о войне, прямая речь обретает конкретность приказа или донесения.
Говорят, он все собирался сесть за мемуары, но не сложилось – не успел. А так хотелось бы поговорить с ним по душам – если таковое вообще было возможно: похоже, Басов по-настоящему откровенным не был ни с кем. И тогда я написала эту главу от лица Владимира Павловича Басова. Монолог, основанный на тех материалах, которые удалось собрать, – газетных статьях, журнальных публикациях, воспоминаниях друзей и знакомых. Я попыталась представить себе, что и как он мог бы сказать о себе и о своей жизни, и тогда родился этот монолог – монолог, которого не было.
P. S. Все строки, выделенные курсивом в следующем ниже тексте, – цитаты и принадлежат Владимиру Басову.
Мне кажется – я воюю всю жизнь. С самим собой, с обстоятельствами, с близкими и не очень. И играю я тоже всю жизнь и одновременно ставлю самый желанный для автора фильм – непредсказуемый в событиях и в финале – тот, что называется бытие. Критики все время упрекали меня в не последовательности, родные говорили, что никогда меня до конца не понимали, а я все думаю, что, если бы такое действительно случилось – меня разгадали, расшифровали, раскрыли – значит, на земле больше не осталось тайн и идти дальше некуда. Потому что самое удивительное в жизни – это ты сам, человек, личность. И другие такие же люди, как ты. Меня как-то спросили – ваш самый счастливый день в году? Вопрос, конечно, необязательный. Про себя я ответил, что не было у меня ни самых счастливых, ни самых несчастливых дней. Я подумал: если наступит день полного счастья, значит – рядом духовная смерть. Это не парадокс и не фраза. Может быть, на самой крайней точке падения больше счастья потому, что отсюда ведь начинается восхождение.
Обо мне говорили, что я каждодневный свой быт, свою жизнь любил больше, чем данный мне дар, чем искусство. Представляете?! Меня упрекали в том, что я любил жизнь. Что я любил красивую жизнь и красиво любил, что мне нравилось из горничных делать принцесс, что умел наслаждаться дыханием жизни и успевал это делать, ни в чем себя в искусстве не ограничивая, и достиг очень зримых в нашем цехе высот. Это сказано мне – мне, которому было восемнадцать в начале войны и который не позволил себе от нее уклониться, отодвинув "прекрасную молодость" на пять лет, за которыми – целых пятнадцать . Мне надо было выжить, и я выжил, я вышел из той мясорубки с руками, с ногами, с контуженой головой и задавленным слухом.
Вы сами-то слышали, как вылетает из жерла артиллерийского орудия снаряд? Когда попытки пригнуться и закрыть уши руками не помогают укрыться от свистящего грома, как иглой прокалывающего стенки кровеносных сосудов. Когда от нестерпимого грохота трещали барабанные перепонки, когда на морозе гильзы "обрастали" человеческой кожей с ладоней, сноровисто подававших в ствол смертоносный снаряд. Когда в "музыке" боя не было иных нот и тонов, кроме зенитных и гаубичных, кроме шквального и пристрельного. И надо всем царила "полифония" затяжных массированных ударов с обеих сторон. Война приучала нас к четкой границе между "мы" и "они", между злом и добром, между жизнью и смертью.
Вся диалектика философии стала видна и доступна для понимания в самой простой из учебных форм. Уроки войны незабываемы, и их значение невозможно переоценить – вечные истины и основные понятия – нравственные, философские, просто житейские – открылись мне во всей своей определенности. На войне все случается быстро – карьера, любовь и бессмертие. Здесь совсем нет времени на подробный психоанализ. Чтобы понять человека, достаточно однажды оказаться с ним рядом в бою или в разведке. На войне не до тонких нюансов и самокопаний – процесс проявки каждого характера ускорен до невозможного, и ты практически сразу же знаешь, можно стоящему рядом доверить и жизнь, и судьбу, друг он или трус, враг или так. И за письма из дома цепляешься, как за пуповину, и с мамой в ответных строках хочется быть и спокойным, и взрослым – поддержать ее и "заговорить" смерть.
Война развила во мне краткость слога и умение точно и концентрированно рассказывать и снимать – не должно быть ничего лишнего, вторичного, прилагательного – некогда. Краткосрочность и быстротечность определяли нашу судьбу. Завтра тебя может не быть, и поэтому сегодня ты живешь по полной программе и по-честному – оправдаться оттуда можно ведь и не успеть. Война научила меня жить сейчас, в этом времени – ввязываться в бои на его передовой, идти вслед за его героями и ловить любой краткости миг счастья, ценить его и воспевать его, не боясь показаться несдержанным и излишне откровенным.
Я с детства привык и к перемене мест, и к быстрой смене впечатлений – армия научила меня дисциплине и умению держать форму. У меня всегда было богатое воображение, но я научился в работе его укрощать – контролировать и проверять на правду. Я ставил фильмы разных жанров – комедию и драму, детектив и публицистику, сатиру и мелодраму, но всегда об одном – это одна большая, главная картина – о совести людской. Я всегда жил между двух бакенных огней в своем творчестве – талантом актера и даром постановщика. Так достигается равновесие, сохраняется баланс и рождается гармония. Невозможен свет без тени, мир без войны, жизнь без борьбы, но победа любой стороны – это начало следующего противостояния.
И поэтому я всегда ищу героев в экстремальных ситуациях, в которых, как на войне, проявляются скрытые резервы и характер очищается от наносного и неглавного. И поэтому все мои герои поставлены перед выбором, и этот выбор они делают сейчас, в эту минуту, у нас на глазах и наедине с собою. И поэтому они – почти всегда победители, и даже побежденные, они все равно – "на коне". Потому что их выбор – правильный, праведный.