Начиная с этого времени писатель сотрудничает с Островом Свободы настолько тесно, насколько это было необходимо и возможно: согласно своим представлениям и через свои произведения. Он, конечно, так и не стал полностью новообращенным, но энтузиазм по поводу Кубинской революции был у него неизменным. Кортасар никогда не отличался склонностью к активной политической деятельности. Напомним, что он не был таким даже во время захвата университета в Мендосе и позднее никак не проявил себя sensu stricto даже во времена зашиты сандинистской революции в Никарагуа, идеи которой он пусть с высокой степенью компромисса, но разделял. Однако под этим никогда не подразумевалось, что он полностью посвятит себя политической деятельности, целиком отдавшись ей в ущерб своему писательскому делу. Но он всегда великодушно и доброжелательно относился к любому приглашению, исходившему от Кубы, а в семидесятых годах от Никарагуа или от Трибунала Бертрана Рассела. В этой связи писатель признается в 1972 году Альфредо Барнечеа: "Я есть и буду писателем, который верит в социалистический путь развития Латинской Америки, и в плане политики использую все свои возможности, чтобы поддержать и защитить этот путь. Но даже когда я чувствую, что в этом плане необходимо, скажем так, прямое участие в политических действиях, я все равно продолжаю верить, что наиболее эффективным для меня будет печатное слово. Я продолжаю быть хронопом или, лучше сказать, субъектом, для которого жить и писать суть две вещи неразделимые, субъектом, который пишет потому, что это переполняет его, и в конечном итоге потому, что ему это нравится" (5, 89).
В этом отношении за время своего первого путешествия у него установилось множество контактов с различными периодическими изданиями и журналами, связанными с "Каса де лас Америкас". Например, именно в то время "Литературные тетради" напечатали его доклад "Некоторые аспекты рассказа", который он сам надиктовал в Гаване: пространное и емкое по содержанию эссе, содержащее его размышления о рассказе как об устойчивом, достойном похвалы жанре; он согласился на издание повести "Преследователь" и разрешил – подпольно, если говорить начистоту, поскольку он не согласовал предварительно этот вопрос с издательством "Судамерикана", – чтобы Арруфат и Касей собрали антологию его рассказов из сборников "Бестиарий", "Конец игры" и "Тайное оружие".
Таким же образом он настоял, чтобы Итало Кальвино, кубинец итальянского происхождения (тесные узы дружбы, так же как и с его женой Эстер Сингер, связывали их всю жизнь; Бернардес стала его переводчиком), послал на Кубу свой автобиографический рассказ "Улица Сан-Джованни" и добился того, чтобы Кальвино приехал на Кубу для участия в культурных мероприятиях в начале 1964 года. Кроме того, Кортасар послал Арруфату поэму одного аргентинского автора, который очень ему нравился, Саула Юркевича, почти не издававшегося и опубликовавшего к тому времени только стихотворение "Летит сверкающее пламя" (1961). В том же письме он обещает в самом скором времени прислать рассказ молодого перуанского прозаика Марио Варгас Льосы вместе с рассказом "Росаура" Хорхе Эдвардса. Не лишнее заметить, что эти два имени (вкупе с Кабрера Инфанте, упоминавшимся ранее) составили триптих из имен бума, которые со временем, как и многие другие (например, Арруфат), были устранены режимом с литературного поля и впоследствии преданы анафеме. Варгас Льоса вполне определенно высказал несогласие с режимом Кастро после истории с Падильей; Кабрера Инфанте сделал это еще раньше, в 1965 году, когда покинул Кубу и переехал в Лондон; Эдвардс, который в 1971 году вместе с Сальвадором Альенде баллотировался на пост президента Чили, был назначен торговым атташе посольства своей страны в Гаване, позднее был объявлен режимом "персоной нон грата" – так он назвал свою книгу, в которой описал эти события, – и выслан с острова.
Сотрудничество и взаимопонимание Кортасара и новой Кубы все укреплялось, причем чем дальше, тем больше. Благодаря Кубе он открыл для себя и понял, что такое массовое движение и что значит приверженность к мифу, а ведь это так раздражало его во времена массового поклонения Перону. Можно сказать, что этот режим, то есть новая Куба, которая ассоциировалась с именами Фиделя Кастро и Че Гевары, вернул Кортасара во времена его молодости, и теперь, когда прошло много лет, он понял природу неуемного воодушевления аргентинского общества, которое в свое время, в конце сороковых годов, связывало наступление новых времен именно с личностью Перона. На этой волне писатель говорил: "Благодаря общению с кубинским народом и дружеским связям с его руководителями и деятелями культуры я, не отдавая себе отчета (там я этого не осознавал), уже по дороге в Европу впервые понял, что значит быть в самом сердце народа, который творил свою революцию, который искал свой путь. В тот момент я попытался мысленно провести параллель и спросил себя, вернее, сказал себе, что я никогда не пытался понять природу перонизма. Процесс, который абсолютно невозможно сравнивать с Кубинской революцией ни в коей мере, и тем не менее напрашивались аналогии: тогда народ тоже встал на борьбу, и движение тогда тоже происходило от окраин к столице, и тогда в Аргентине, согласно моему непросвещенному и дилетантскому мнению, эти люди на свой лад тоже искали нечто, чего у них до того времени не было".
Мы еще далеки от того момента – оставалось почти четыре года, – когда Кортасар напишет свое знаменитое письмо от 29 октября 1967 года, посланное поэту и эссеисту Роберто Фернандесу Ретамару, главному редактору журнала "Каса де лас Америкас", о смерти Че Гевары. Он рассказывает в нем о том, как, находясь в Аржеле, узнал о смерти Че Гевары ("Че умер, и мне осталась только тишина"), о том, что ему хотелось плакать и кричать от боли. Бессилие перед фактом смерти кубинского лидера, невозможность в нее поверить – в тот момент еще оставалась надежда, еще не было окончательной информации, несмотря на то что Фидель Кастро официально подтвердил факт гибели, – невыразимая печаль – все это нашло свое отражение в панегирике, названном "Че", где первая строфа заканчивается строчкой, которая содержит в себе смысл всего стихотворения: "Был брат у меня".
В то же самое время, в 1963 году, революция поставила его, как он был вынужден признать с болью, перед необходимостью политического выбора и, как следствие этого, перед его политической несостоятельностью, как он сам признавался. Начиная с того момента в его творчестве заметно проявляются политические мотивы, притом что его главное направление не изменилось; как говорил сам писатель, "я хотел понять, я пытался прочесть", и это нашло свое отражение в использовании идеологической тематики, которая появилась и заняла некоторое пространство в его произведениях. Первым произведением – и, возможно, наиболее ярко выраженным или, лучше сказать, почти единственным выраженным так ярко, поскольку мы могли бы привести здесь в пример такие рассказы, как "Апокалипсис на Солентинаме", "Во второй раз" или "Граффити", или роман "Книга Мануэля", – итак, первым произведением, где проявились эти перемены, был рассказ "Воссоединение", который позднее писатель включил в сборник "Все огни – огонь", опубликованный в 1966 году. Он писал его чуть больше месяца, после своего возвращения в Париж.
Речь в нем идет о рискованных действиях Фиделя Кастро и его единомышленников на Плая-де-ла-Колорада. Ауроре с самого начала не нравился этот рассказ из-за его идеологической подоплеки, и Кортасар, после некоторых размышлений, решил на какое-то время убрать его в ящик стола, где хранились произведения, готовые для публикации, хотя с эмоциональной точки зрения изначальный вариант его устраивал. В первом квартале 1964 года поэт Хайме Гарсия Террес попросил его прислать что-нибудь для университетского журнала в Мехико, и Кортасар послал свой рассказ. Повествование ведется от первого лица, правда совершенно не совпадает с манерой самого Че Гевары, – за пару лет до этого Че Гевара опубликовал серию рассказов в духе политического детектива; цель, которую ставил писатель, – попытаться выразить "то главное, ту движущую силу, тот революционный импульс, который привел "барбудос" к победе".
И ему это удалось. Читая этот рассказ, который, возможно, и не понравился бы Че Геваре, мы чувствуем, что Кортасар впервые соединил свое экзистенциалистское "я", кульминационное выражение которого мы видим в повести "Преследователь" и в романе "Игра в классики", с "я" историческим, отдав предпочтение последнему; мы чувствуем огромное желание показать, как глубоко проникло в его сознание ощущение родственной близости с менталитетом новой Кубы. В этом смысле перед нами рассказ, где фантастический посыл оставлен в стороне ради того, чтобы автор мог показать свое новое лицо с точки зрения этики и морали; с другой стороны, это произведение, которое далеко отстоит от остальных семи рассказов, составивших будущий сборник.
Нужно отметить, что позиция Кортасара в отношении революции всегда отличалась абсолютным приятием, даже тогда, когда принципы революции подвергались серьезной критике со стороны других латиноамериканских и европейских представителей интеллигенции, таких как Варгас Льоса, Сартр, Брюс, Доносо, Кальвино, Бовуар, Моравиа, Пас, Эдвардс, X. Гойтисоло, Грасс, Пазолини, Дюрас, Энзенсбергер, Семпрун, Барраль, Сардуи, Фуэнтес, Кабрера Инфанте, которые вначале горячо ее приветствовали. События этого ряда, начиная с Кубинской революции и кончая вторжением танков стран Варшавского договора в Прагу, а также заточением в тюрьму больше чем на месяц Эберто Падильи в 1968 году и последующее за этим открытое письмо представителей интеллигенции Фиделю Кастро (Кортасар подписал первое письмо, второе же, составленное в доме Варгас Льосы в Барселоне, он не подписывал), сползание режима Кастро на явно выраженные позиции сталинизма, что невозможно оправдать, даже принимая во внимание ситуацию, в которой оказалась Куба в результате американской блокады, – все это привело к тому, что Кортасар стал воспринимать эти события как лично его касающиеся, которые нужно рассматривать в масштабах не одной личности, но с точки зрения поддержки такого невиданного до сих пор в Латинской Америке явления, каким была для него Революция с большой буквы.
Здесь мы подошли к вопросу постепенной идеологизации Кортасара, наблюдавшейся в шестидесятые годы, теме, менее всего освещенной в печати и литературоведческих работах, посвященных его творчеству; процесс развивался с неуклонным и устойчивым нарастанием, иной раз в силу определенной доли наивности, но более всего из-за того, что он поставил себя в зависимость от кубинских властей. Трудно представить себе, чтобы такой человек, как Кортасар, вынужден был считаться с мнением Фернандеса Ретамара, искать его расположения, чтобы публиковаться в определенных журналах, как это было в случае с журналом "Мундо Нуэво", которым руководил Эмир Родригес Монегаль и который издавался в Париже, или позднее с журналом "Либре", членом редакции которого был, среди прочих, X. Гойтисоло; чтобы ему приходилось каким-то образом смягчать жестко наложенное Кубой вето, если он собирался дать интервью журналу "Лайф", или отказываться от приглашения прочесть курс лекций в Колумбийском университете в США, причем таким образом, чтобы не произвести ложного впечатления, – в таких случаях он отделывался натянутой улыбкой (чтобы не сказать, вымученной), – ведь речь шла о человеке сформировавшемся и независимом, которому было пятьдесят лет и перу которого принадлежало множество замечательных по своей выразительности литературных произведений.
Предложение Лесама Лимы о сотрудничестве в "Мундо Нуэво" и в журнале "Лайф" достаточно ярко демонстрирует отношение к Кортасару как к писателю, но он тем не менее старался ничем не вызывать недовольства кубинских властей. Согласие или несогласие на подобные вещи давал Фернандес Ретамар. Это подтверждается его перепиской с Кортасаром, когда тот выполнял требования Ретамара, подозревавшего происки приспешников и агентов ЦРУ в проекте с журналом "Мундо Нуэво", из-за чего Кортасар отказался публиковать там свои эссе, которые позднее появились в его книге "Вокруг дня на восьмидесяти мирах". В письме Фернандесу Ретамару, датированном июлем 1966 года, он говорит, что написал статью о романе "Рай" и что, просмотрев "три первых номера, которые грешат необъективностью с точки зрения твоих представлений", он считает, что должен послать эту статью Ретамару и тот, кроме всего прочего, сможет включить в нее свои размышления позитивного толка, касающиеся революции. Такая невероятная озабоченность мнением консультанта по поводу реализации любых своих планов и была позицией Кортасара, которой он так или иначе придерживался, и этого никак не могли понять ни его собратья по литературному буму, ни его читатели. Случай с журналом "Лайф" также служит яркой иллюстрацией этой позиции.
В конце 1968 года журнал "Лайф" обратился к нему с предложением напечатать интервью с ним по поводу изданий его произведений на испанском языке. Его первая реакция была негативной: никаких отношений с Соединенными Штатами, – какого черта! – только личные дружеские связи с писателями этой страны. Но он тут же подумал о возможностях, которые это интервью откроет перед ним, поскольку он сможет высказать свое мнение в отношении империализма и его далекоидущих последствий в таких странах, как Куба. Он был готов согласиться, если ему будет предоставлена возможность тщательно просмотреть рабочий текст перед тем, как он пойдет в печать. Редакция журнала, не без некоторого удивления (ни Уинстон Черчилль, ни Джон Кеннеди никогда не выдвигали подобных требований), приняла его условия, и работа над материалом продолжилась. Нижеследующий фрагмент письма Фернандесу Ретамару дает нам представление о том, насколько неловко чувствовал себя писатель в этой ситуации и насколько сильным было его рвение угодить Кубе: "Сейчас, когда вокруг столько непонимания, мне хочется знать, что ты думаешь обо всем этом и что думают Хайди и все мои друзья из "Каса де лас Америкас". Как только выйдет интервью, я немедленно пошлю тебе экземпляр; тогда ты сможешь судить, стоило или нет связываться с этим журналом, который пользуется такой невероятной популярностью среди латиноамериканской публики, не имеющей ни малейшего представления о нашей революционной печати, даже о литературе вообще. Первая часть интервью целиком посвящена политике; больше я тебе ничего не скажу, ты сам все увидишь и сам сможешь оценить. Но я бы не хотел, чтобы еще до публикации пошли какие-нибудь кривотолки: лучше позаботиться о здоровье заранее, чем лечить болезни потом" (7, 1324).
Вместе с тем Кортасара чрезвычайно обеспокоил и насторожил эпизод, произошедший с писателем Эберто Падильей, которого правительство Гаваны арестовало в начале 1970 года вместе с его женой, поэтессой Белькис Куса Мале, и обвинило обоих в контрреволюционной деятельности. Арест Падильи, который был связан с журналистом Пьером Голендорфом и писателем Хорхе Эдвардсом (оба считались наемными агентами ЦРУ), означал окончательный разрыв отношений между кубинским поэтом и правительством Кубы, разрыв, произошедший вследствие нескольких конфликтов на политической почве, которые начались еще в 1968 году и каждый раз имели все больший резонанс; за сборник стихов "Вне игры" Падилья получил премию Союза писателей и деятелей искусства Кубы (UNEAC) за 1968 год, и вдруг его тут же стали называть диссидентом – публично и приспешником империализма – в частных беседах.
Разразившийся скандал, который эхом отозвался в европейской и американской печати, где говорилось о пытках, применяемых к Падилье, разрастался в размерах как масляное пятно и поставил режим Кастро в весьма неловкую позицию, которую было трудно защитить, даже невзирая на открытое письмо Падильи, появившееся в печати вскоре после его ареста, где он признал свои действия ошибочными и критиковал тех, кто его ранее поддерживал; благодаря этому письму он вышел из тюрьмы (в 1980 году ему было предложено выехать из страны), и антикастровская пропаганда ловко развернула кампанию, поставляя сообщения о пытках в тюрьмах как о явлении массового характера, о существовании на острове концентрационных лагерей и о растущем и безостановочном покровительстве советского режима.
Первоначально Кортасар избрал для себя в этом случае позицию наблюдателя, чтобы более объективно оценить ситуацию, но в начале семидесятых годов эта уловка уже не годилась. Его тесные умиленно-политические связи с Кубой требовали от него принять в этом деле участие (и побыстрее) и укрепить собой (тоже побыстрее) ряды сторонников режима Кастро. Даже решительные действия тех, кто не хотел молчать, среди которых были люди, бесконечно им любимые, как, например, Варгас Льоса, с которым его связывали крепкие узы личной дружбы приблизительно с 1960 года, продлившиеся до самой его смерти, – так вот, действия этих людей вселяли в него тревогу, но не сомнения (позиция самого Варгаса Льосы по отношению к Кубе стала меняться в сторону охлаждения, начиная с событий в Чехословакии, по поводу которых он написал разгромную статью в журнале "Маски", затем он отказался принять участие в Конгрессе по культуре, проходившем в Гаване, и в первых числах января 1969 года перестал сотрудничать в редакционном совете журнала "Каса де лас Америкас"). Кортасар же в этих обстоятельствах всегда придерживался выбранной им линии и, если угодно, был ярко выраженным ортодоксом в отношении Кубы.