Школа, чтение, а еще болезни; попытки заниматься теннисом: высокий рост Хулио и то, что он был левшой, давали ему некоторые преимущества над другими и позволяли играть вполне сносно, хотя он не прикладывал для этого больших усилий. С другой стороны, распухшие железы, проблемы с дыханием и частое повышение температуры, из-за чего он вынужден был лежать в постели, – считалось, кстати, что из-за этого он и растет, в соответствии с общепринятыми представлениями, ничем, правда, не подтвержденными, что интенсивность роста увеличивается, когда человек находится в горизонтальном положении, а не в вертикальном. Добавлю, возвращаясь к теме поглощения книг, что именно он читал, когда болел и лежал в постели: это были Лонгфелло, Мильтон, Нуньес де Арсе, Рубен Дарио, Ламартин, Густаво Адольфо Беккер, Хосе Мария Эредиа. В конце концов он стал читать столько, что врач посоветовал матери на какое-то время запретить ему читать вообще и рекомендовал ему почаще бывать на солнце, гуляя в саду.
И еще одиночество, то самое одиночество, которое в определенном смысле благотворно действовало на Хулио, потому что не тяготило его; он много раз говорил, что по натуре своей склонен к одиночеству, что прекрасно чувствует себя, когда он один, и что может подолгу жить сам по себе.
С раннего детства погруженный в уютное одиночество дома, он слышал, как ходит по комнатам Офелия и как Дишеполо распевал свои танго, которые его мать ловила по приемнику. Были у него и друзья, но немного. В противовес всеобщему увлечению, Хулио не чувствовал в себе никакой склонности к футболу, главному виду спорта среди мальчишек, которые занимались в клубах "Бока Юниоре" или "Ривер Плат", равно как и в "Атлетико Банфилд", что ограничивало его контакты со сверстниками. Такие игры, как пятнашки, игра в шары, "полицейские и воры", его тоже не особенно увлекали. Так что друзей у него было немного, но зато это были настоящие друзья, такие, с которыми он делился не только кукурузными хлопьями во дворе колледжа, но и самыми сокровенными мыслями, обменивался впечатлениями о прочитанных книгах – одним словом, общался так, как Варгас Льоса писал в зрелом возрасте, что, хотя они с Кортасаром и были друзьями, "общение с ним невозможно было подчинить какой-то системе правил и вежливых манер, которая обычно вырабатывается для поддержания дружеских отношений" (9, 15), но именно эта особенность, как это ни странно, и давала Кортасару возможность так глубоко проникать в мир своих персонажей.
Нельзя не отметить, читая автобиографические тексты Кортасара о его детских годах в Банфилде, одну неизменно повторяющуюся тему: его болезни. Аурора Бернардес, первая жена писателя, отмечает состояние ипохондрии, свойственное всем членам его семьи, как непременную составляющую его собственного характера. В этой связи необходимо упомянуть также о том, что Офелия страдала приступами эпилепсии, а сам Хулио Флоренсио, как мы уже заметили, не отличался в детстве крепким здоровьем. Совсем наоборот, его часто преследовали приступы затрудненного дыхания, которые следует рассматривать как следствие каких-то серьезных нарушений в организме. Сам Кортасар ссылается на них, когда вспоминает о неотступной в годы его детства меланхолии, вызванной хроническим плевритом и приступами астмы. Это привело к тому, что в возрасте двадцати лет врачи установили у него некоторую сердечную недостаточность, и впоследствии ему пришлось не раз снимать сердечные приступы в клинических условиях. Со своей стороны, Аурору Бернардес всегда поражало, как Кортасар предчувствовал приближение обострения болезни, уходящей корнями в историю семьи, где все были приверженцами дорожных аптечек и домашнего арсенала лекарств, возможный в любой момент рецидив.
Со всей определенностью можно сказать, что в большинстве произведений Кортасара, особенно связанных с детской тематикой, болезнь становится, что называется, общим местом и прослеживается достаточно явно. Болезнь является тем ресурсом, при помощи которого Кортасар стремится показать внутреннюю сторону жизни своих персонажей. Аллюзии на эту тему встречаются среди прочих произведений в рассказе "Ночью на спине, лицом кверху", где попавший в аварию мотоциклист, лежа в больнице, балансирует между забытьём и явью; в рассказе "Страшные сны", где описано состояние комы, в котором пребывает героиня по имени Меча; в рассказе "Отрава", где герой по имени Уго болеет плевритом; в перечень подобных персонажей попадают и бледный подросток на больничной койке из рассказа "Сеньорита Кора", и представляющий себя безнадежно больным герой рассказа "Плачущая Лилиана", и страдающий одышкой герой рассказа "Ночь возвращается", не говоря уже о персонажах вышеупомянутого рассказа "Здоровье больных". Все это – отголоски обычных дней его детства. Та самая реальность, в которой юный Хулио Флоренсио из Банфилда больше опирался на опыт, полученный из чтения книг, чем на свой собственный, состоявший в основном из того, что по утрам он лежал в постели, а по вечерам, закутавшись в одеяло, сидел у окна, глядя на цветы герани и бугенвиллии.
Как было упомянуто выше, читал он много и быстро, и когда ходил уже в пятый класс средней школы, то всегда болезненно реагировал, если его прерывали и велели закрыть книгу, потому что надо было идти принимать душ, или убирать свою комнату, или начинался урок музыки; необходимость оставлять д'Артаньяна, Атоса и Арамиса и обращаться к обязанностям, исполнение которых требовала реальная жизнь, платить оброк – всегда вызывала у него неприятие. Он поглощал и то, что было далеко за пределами книжных полок его дома, расширив таким образом границы домашнего чтения и впитывая прочитанное; возможно, это объясняет нам, каким образом сформировались некоторые черты характера юного Хулио Флоренсио, который, будучи уже взрослым человеком, признавался в том, что принадлежит к сентиментальным людям и не может удержаться от слез во время просмотра фильма с трогательными сценами, считая это следствием влияния, оказанного на него книгами, прочитанными в детстве, среди которых немалую часть составляла слезоточивая литература: "Наша семья не отличалась тонким вкусом, как, впрочем, все аргентинские мелкобуржуазные семьи. Моя мать включала в свой круг чтения огромное количество книг, которые следовало назвать безвкусными, и я читал их, как и все мы" (22, 32).
Однако, кроме толстых книжных и газетных романов с продолжением, а также журналов вроде "Для тебя", "Еженедельный роман", "Графико", "Домашний очаг", "Современная жизнь", "Марибель", были еще произведения Виктора Гюго, детективы Эдгара Уоллеса и Сикстона Блэйка, приключенческие романы про Буффало Билла, романы Герберта Уэллса, а несколько позже к ним даже присоединились "Опыты" Монтеня и "Диалоги" Платона. Смешение произвольное, разноплановое, анархическое, импульсивное, но сожалеть об этом он не будет, ибо "даже плохая литература, если ее в детстве и отрочестве начитаться сверх меры, может дать тематический материал, придать богатство и разнообразие языку, показать различные приемы и методы" (22, 32). Эти слова относились к его матери, читательнице сколь прилежной, столь и невзыскательной.
Мать Кортасара, стремясь выжить сама и вытащить семью, то есть своих оставшихся без отца детей (начиная с 1920 года у них не было никаких сведений о главе семьи), вынуждена была пойти работать. Учитывая, что аргентинское общество того времени, в период правления президента Иригойена и президента Альвеара, в социальном смысле было полностью ориентировано на мужскую часть населения, это было нелегкой задачей. Для женщины возможность работать где-то еще, кроме дома, вообще говоря, не просматривалась. Никаких свободных профессий; если и можно было найти место, то разве что в неподобающей, казалось бы для женщины, сфере государственного управления. На это смотрели снисходительно. Работа в административном учреждении воспринималась положительно, и хотя платили за нее женщинам гроши, но она считалась достойной и почетной. Что-то вроде – если ты служишь в милиции, значит, обладаешь общественным статусом. Понимая это, мать считала естественным для вдовы или разведенной женщины получать зарплату за служебную деятельность на благо государства и потому решилась пойти на работу. Сеньора Эрминия Дескотте, которая была полиглотом, поскольку говорила, кроме родного испанского, на английском, немецком и французском и легко могла работать переводчицей, должна была забыть о своем уровне владения языками и довольствоваться должностью мелкой служащей. Сначала она работала в пенсионной сберкассе на авениде Гальяо, позднее учительницей рукоделия. Маленькой зарплаты едва хватало, чтобы сводить концы с концами.
С уверенностью можно сказать, что, несмотря на все трудности существования, жизнь в Банфилде протекала в обстановке относительного материального благополучия. Последствием интенсивного чтения стало для Хулио писательство, и он, так до конца и не избавившийся от французского акцента, из-за которого одноклассники, по словам Саула Юркевича, дразнили его "бельгийцем", начинает писать.
Он пишет сонеты, посвящая их товарищам по учебе в средней школе, которую посещал с девяти до четырнадцати лет. Это были стихи в духе бульварных романов – меланхолические, отдававшие банальностью, в которых нерв классической эстетики переплетался с вкраплениями и образами модернистского толка, из-за чего один из дальних родственников назвал его плагиатором, что тяжело травмировало Кортасара, слишком рано пробудив в нем ощущение несправедливости жизни как таковой, особенно в сфере чувств, которое и без того жило в нем из-за предательства отца: он остро чувствовал непрочность, зыбкость, бесплодность всего сущего; и сокрушительный удар, который наносит детскому сознанию мысль о неизбежности смерти, он пережил в совсем юном возрасте. Горечь, вызванная обвинением в плагиате, долго не уходила. Тем более что его мать, которую Кортасар обожал и которой восхищался всю свою жизнь, была того же мнения, хотя и не высказала этого напрямую.
Дело было так: дядюшка, которому тетя Эрминия дала почитать стихи юного Хулио Флоренсио, сказал, что он не мог сам написать эти стихи, должно быть, списал их из какой-нибудь антологии. Мать, будучи человеком чрезвычайно чувствительным и деликатным, засомневалась, не зная, что думать. Она знала, что ложь несвойственна Хулио, тем не менее решила спросить его самого, так ли это. Она так и сделала: однажды вечером она не без некоторого смущения, поскольку понимала, что могут значить для Хулио подобные сомнения и вопросы, пришла к нему в комнату и спросила, его ли это стихи, или он их где-то списал. "Сам факт того, что моя мать усомнилась, а ведь я дал ей стихи, сказав, что они мои, так вот, сам факт того, что она сомневается во мне, вызвал у меня такое же потрясение, как осознание неизбежной смерти, и это осталось со мной на всю жизнь". Боль ребенка всегда огромна и мучительна: в нем поколебалось доверие к самому любимому человеку.
В возрасте девяти лет он написал также свой первый роман. Роман слезливый и романтический, по его словам. И свои первые рассказы, тоже весьма банального свойства и сентиментального содержания. Стихи, рассказы и роман – все было наполнено прекрасными чувствами, ужасными трагедиями, все утопало в море слез и манихействе в стиле девятнадцатого века.
Есть свидетельство самого Кортасара, напечатанное в 1982 году, о его первоначальных литературных опытах, которое снова возвращает нас в Банфилд: "Я вспоминаю чернильницу, пенал, где лежит перьевая ручка, которая называлась "ложечка", зиму в Банфилде, ящерицу, заморозки. Вечереет, мне восемь или девять лет; я пишу стихи на празднование дня рождения кого-то из родственников. Проза в то время мне давалась труднее, да и во все времена, но я все равно пишу рассказ про собаку по кличке Верный, которая погибла, спасая девочку, оказавшуюся в руках коварных похитителей. Писать для меня не означало делать что-то необычное, скорее я воспринимал это как способ проводить время до тех пор, пока мне не исполнится пятнадцать лет, и я смогу пойти служить на флот, что считал в ту пору своим истинным призванием. Сейчас я, конечно, так не считаю, впрочем, мечты в любом случае длятся недолго: то я вдруг хотел стать музыкантом, но у меня не было способностей к сольфеджио (моя тетя dixit), а вот сонеты, напротив, у меня выходили гладко. Директор школы говорит моей матери, что я слишком много читаю и что чтение надо дозировать; в тот день я начинаю понимать, что в мире полно идиотов. В двенадцать лет я задумываю поэму, которая должна была скромно включать в себя всю историю человечества, и пишу двадцать страниц, относящихся к пещерному периоду; кажется, очередной приступ плеврита прерывает это гениальное предприятие, оставшееся в семейных архивах незаконченным". Следует, однако, подчеркнуть, что мы говорим сейчас только о том, что было написано, а не о том, что было издано; в этом смысле первой публикацией можно считать рассказ "Делил, к телефону", напечатанный в 1941 году, когда Кортасару было двадцать восемь лет.
Уже в детстве Хулио Флоренсио увлекался игрой слов, раскладыванием их на составные части, их податливостью и амбивалентностью, присутствием того, что люди обычно называют игрой случая или судьбой, непредсказуемостью и что он сам называл "фактом реальной фантастики"; у него всегда было ощущение, что границы восприятия выходят за пределы учения Аристотеля о силе притяжения и о том, что если где-то убыло, то где-то прибыло, и что необычное сосуществует с общепринятым. "С самого раннего возраста я чувствовал, что реальность – это не только то, что мне показывают моя учительница и моя мать и в существовании чего я могу убедиться, потрогав это или понюхав, но, кроме того, это непрерывный процесс взаимодействия элементов, который, по моему разумению, соответствовал иной стороне вещей", – говорил писатель. Что касается первого из этих двух вопросов, неразрывно связанных между собой, сам Кортасар вспоминает, что еще ребенком расчленял слова, – это позднее появится в романе "Игра в классики" и в рассказе "Сатарса", состоящем из палиндромов, где большинство слов имеют звук "а". Одно из его детских воспоминаний – это когда он лежит больной и кончиком пальца пишет на стене: он пишет пальцем слова и видит, как они появляются в воздухе. Слова, которые, как он говорил, были фетишем и становились волшебными.
Способность слова завладеть тобой. Не с точки зреьия эстетической яркости, но с точки зрения способности слова к игре, к двойственному смыслу, к содержанию в нем фантастического благодаря тому самому волшебству, о котором говорилось выше; все эти свойства слов мы видим в том, как писатель изображает соотношение фантастического и реального, о чем будет сказано позднее и что Хулио Флоренсио показал еще в ранней юности; будучи уже зрелым человеком, он остался верен своему восприятию, в чем можно убедиться из следующего комментария, прекрасно иллюстрирующего отношение Кортасара к тому, что он называл фактом реальной фантастики.
Некоторое время назад со мной произошла одна из тех вещей, которые происходят всю жизнь и которые я называю фактом реальной фантастики, хотя любой теоретик сказал бы, что это не более чем произвольное стечение обстоятельств, – термин не вызывающий у меня особого доверия. Для меня подобные случаи – это знаки, указатели, посылаемые из системы объективных законов бытия в нашу жизнь, проявления которых при известной проницательности мы можем почувствовать и, главное, прожить. Я был знаком с одной женщиной, с которой у меня никогда не было близких отношений, хотя я хотел, чтобы они были. То же самое она чувствовала по отношению ко мне. Мы были далеко друг от друга географически, и между нами установилось долгое эпистолярное молчание по причинам, вполне объяснимым для обеих сторон. В какой-то момент, в один из понедельников, я получаю от этой женщины письмо на мой нынешний адрес. Она пишет, что находится в Париже и что хорошо бы увидеться. На следующий день мне предстояло уехать на три месяца, и я ни в коем случае не хотел, чтобы эта встреча превратилась в банальное рандеву в гостинице, после которого мы тут же расстанемся. И потому я ответил, что увидеться не удастся, но мы сможем встретиться после моего возвращения. Я знаю, я причинил ей боль, потому что она предпочла бы кратковременный эпизод, но меня такое не устраивало, поскольку я иначе смотрю на вещи. Я отослал письмо в четыре часа дня, и она должна была получить его на следующий день. В тот вечер у меня была назначена встреча с моим другом в театре в квартале Марэ, и я долго бродил по городу, потому что не хотел приходить слишком рано. На углу я столкнулся с какой-то женщиной, это было в одном из темных закоулков Латинского квартала. Не знаю почему, но мы оба обернулись, взглянули друг на друга, и оказалось, что это была она. В Париже девять миллионов жителей, эта женщина послала мне письмо, даже не зная, в городе ли я; мое письмо… должно было прийти только на следующий день. Дом, где она жила, был очень далеко от моего. Согласно математическому анализу, думаю, это не поддается объяснению в духе законов Аристотеля. Но что-то произошло, и в результате каких-то комбинаций мы оба выбрали именно это направление и пути наши пересеклись именно в этой точке" (12, 48).
Франсиско Порруа, близкий друг и издатель Кортасара, утверждал, что в жизни писателя было множество подобных эпизодов. Однажды они одновременно послали друг другу письма со встречным предложением относительно обложки и суперобложки сборника "Все огни – огонь", куда вошел и рассказ "Другое небо"; на ней, как считали они оба, должны быть изображены галерея Гуэмес и галери Вивьен в качестве фона, кроме того, было множество совпадений по иллюстрациям, вопрос этот они никогда раньше не обсуждали, – все вместе представляло собой серию неожиданных решений, в которых игра случая "и совпадения были просто невероятными и при этом абсолютно точными", – замечает Порруа.