На следующий день по прибытии в Боливар преподаватели собрались в одной из аудиторий, написали названия предметов на листочках бумаги и положили их в шляпу преподавателя математики Креспи. Потом бумажки перемешали, и приговор был таков: кафедра географии досталась Хулио Флоренсио Кортасару. А это означало огромную пропасть между тем, что он рассчитывал дать своим ученикам в области знаний, и тем, что он им будет давать на самом деле. "Я и эти карты, с моей-то памятью, когда максимум того, что я могу запомнить, – это события прошлой недели!" (7, 40) – говорил писатель.
Пребывание в Боливаре, с точки зрения личностного развития, кроме того что помогало ему по собственному усмотрению расширять горизонты общей культуры, только усугубляло черты, ставшие в его характере определяющими, такие как индивидуализм и склонность к одиночеству, сопровождавшие его всю жизнь, даже в шестидесятые годы, когда он весьма активно занимался общественной деятельностью, но это будет уже в Париже. Одиночество было основной составляющей его стигмата. В будущем ему не раз случалось посреди какого-нибудь собрания или международной встречи спрашивать себя, зачем он здесь и что он, собственно, здесь делает. А тогда, в Боливаре:
…как я развлекаюсь, невозможно выразить. Есть два способа:
а) Сходить в кино.
б) Не ходить в кино.
Пункт б) имеет, в свою очередь, два подпункта:
а) Сходить на танцы в клуб.
б) Обойти ближайшие ранчо в этнографических целях. Последний пункт, в свою очередь, делится на два следующих:
а) Посетить через некоторое время поликлинику.
б) Убедиться, что самое лучшее – лечь спать в девять часов (7, 40).
Вот и все излишества, все обилие развлечений, как он скажет потом. В городке имелся один книжный магазин, который назывался "Глобус", клуб с танцевальным залом, где были длинные, до самого пола, занавеси на окнах; театрик, названный с провинциальной претенциозностью "Колизей", где несколько раз гастролировал Карлос Гардель, правда после некоторой полемики, поскольку в первый его приезд зал был наполовину пуст, и исполнитель танго отказался выступать. Недавно открывшийся колледж, на самом деле довольно закрытый, с тринадцатью аудиториями, библиотекой, актовым залом, учительской и прилегающим двором. Уроки начинались по расписанию с 7.45 утра и заканчивались в 18.00 часов, с перерывом на обед в 12.15 в рабочие дни. Конец недели тошнотворно бесцветный. Кое-кто из преподавателей пытался бороться с унылостью сиесты, слушая по радиоканалу "Эксельсиор" классический набор новостей о ходе войны в Испании или концерты классической музыки под управлением Роберто Серильо по радио "Бельграно" или внимал кулинарным рекомендациям доньи Петроны де Кандульфо. Кто-то занимался спортом, в особенности теннисом, приобретавшим все большую популярность в Аргентине, особенно с того момента, когда зазвучали имена Аналии Обаррио де Агирре и Фелисы Пьерола, кто-то коптился на солнышке (летом) или в каком-нибудь баре неподалеку от авениды Адмирала Брауна (зимой), убивая время с помощью молочного десерта и кукурузной каши.
В Боливаре среди знакомых Хулио была мадам Дюпрат, о который мы уже упоминали; она приехала туда вместе со своей свекровью Нелли де Дюпрат через неделю после приезда своей дочери Марселы. И еще там работала Мария де лас Мерседес Ариас, Меча, как все ее ласково называли. Мадам Дюпрат была художницей – ученицей аргентинского художника и графика-натуралиста Эдуардо Сивори; ее дочь и Меча работали учительницами в колледже Боливара. Марсела преподавала французский язык, а Мария де лас Мерседес – английский. Благодаря этим трем женщинам начались периодические собрания небольшого круга друзей, о которых упоминают и доктор Гальярди, и доктор Вигнау, и Портела, и Чоло Кабрера, – так называемые "четверги Кортасара", как окрестила эти еженедельные собрания на улице Венесуэлы, 174, Люсьена Дюпрат.
Костяк кружка составляли обе Дюпрат, Меча и Хулио. Эти собрания возникли как неизбежное следствие жизни в маленьком городке, которая так тяготила Хулио; можно сказать, они стали следствием застойной атмосферы, царившей в Боливаре. Дело в том, что Кортасару пришло в голову брать уроки английского языка, но понятно, что в семейном доме, где жила учительница Ариас, не мог появляться одинокий мужчина, пусть даже преподаватель, который приходит брать уроки, так что занятия проходили в доме, где жила мать Марселы и где теперь на фасаде помещена мемориальная доска. Даже в Боливаре реакционные представления имели свои границы, однако нужно заметить, что семья Дюпрат придерживалась традиционных католических убеждений, а это было чуждо Кортасару. Позднее это послужило причиной отдаления Кортасара от семьи Дюпрат.
Марсела Дюпрат вспоминает, что, глядя на Хулио Кортасара, каким он был в 1937 году, "ты чувствовал ностальгию о временах, которые уже прошли, и волшебное очарование времен, которые только начинались". Нетрудно представить себе, что во время этих визитов писатель не только углублял свои познания в английском языке, но и потом, за чашкой чаю, подолгу беседовал о живописи, литературе, особенно французской, или о музыке с присущей ему свободой мысли. Они говорили и о жизни, но для Кортасара той поры жизнь заключалась прежде всего в искусстве, а потом уже в существующей реальности. О жизни, которая, по свидетельству самих участников собраний и по той картине, которую открывают перед нами их воспоминания, для семьи Дюпрат была тесно связана с устоями консерватизма в плане морали, на что Кортасар, однако, в ту пору старался не обращать особенного внимания. По крайней мере, это был единственный дом в Боливаре, где можно было поговорить на соответствующем уровне, обменяться мнениями и процитировать Рембо, не уточняя при этом, что речь идет не о французском футболисте.
Как мы видим, в тот период основные интересы Кортасара замыкались именно на поэзии. Поэтический стиль и структура, рисунок письма и элегантность формы сонета – все это казалось ему тогда высшим достижением в области преображенного слова. Вот почему именно тогда выходит его сборник стихов "Присутствие", состоящий из 43 сонетов, напечатанный в типографии "Библиофил" (в то время в Аргентине, как и в Испании, владелец типографии и издатель соединялись в одном лице), датируемый 1938 годом и подписанный псевдонимом Хулио Денис.
Обращает на себя внимание неуверенность Кортасара в собственных силах, которая заставила его напечататься под псевдонимом. Это действительно было так. Кортасар предпочел выждать, прежде чем поставить свое имя на будущих книгах. Постоянные сомнения, которые мучили его в ту пору, объясняют тот факт, что он долго тянул, прежде чем реализовать свой проект и выпустить сборник. Что касается самой книги, это было полузасекреченное издание, предназначенное только для друзей, тиражом 250 экземпляров. Неруда, Гильен, Валери, Лорка, Гон-гора, Малларме, Рильке, Рембо – все эти авторы просматриваются в его эгоцентрических стихах, которые скорее отдают дань мировой поэзии, чем раскрывают перед нами незабываемые образы и личное мировосприятие автора. В этом контексте следует упомянуть "Романсы детей", представляющие собой явный перепев стихотворения Лорки. Для Кортасара тех времен Федерико – так по-родственному он называл Лорку – был высшим достижением в поэзии, "вершиной", как он говорил, ставя Лорку выше Неруды.
Кортасар-поэт предстает перед нами как поэт naif,который пишет скованно, еще не обладая живостью свободного языка: "Стремление пронзает воздух \ параболой руки, \ и вот уж по щекам \ бегут спасительные слезы. \ С таким потоком слез источник не сравнится… \ О чем ты плачешь? \ Я? Да ни о чем". Многие из этих стихов были прочитаны на вечерах в доме мадам Дюпрат. Он сам читал их с неизживным французским акцентом. Разговоры вертелись в основном вокруг культуры во всех ее проявлениях. Беседа шла неспешно, с изрядной долей полемики, в дружеских тонах и длилась до тех пор, пока не наступал вечер и надо было возвращаться домой, в одиночестве, направляясь к своей провинциальной гостинице.
Мы уже говорили, что Кортасар с самого детства был меломаном. В доме на улице Пенья, где он вырос, его мать и сестра часто слушали классическую музыку и мелодии танго. Он очень любил классическую музыку, но и танго привлекало его не меньше. Правда, прошло довольно много времени, прежде чем он до конца раскрыл его для себя, и произошло это в Париже в середине шестидесятых годов, под влиянием таких музыкантов, как Эдгардо Кантон и Хуан Седрон по прозвищу Тата. Особенно он ценил старое танго в исполнении Гарделя, танго "канйенге" Омеро Манци, Энрике Сантоса Дишеполо, Анхеля Вильольдо, Освальдо Пугльесе, Карлоса ди Сарли или Селедонио Флореса, танго Паскуаля Контурси, которое на лунфардо называют "качафас", несмотря на правительственную цензуру. Подростком он открыл для себя музыку, пришедшую из Соединенных Штатов, которую в Аргентине считали музыкой дикарей, – джаз. В Боливаре он почувствовал вкус к этой музыке. В те годы джаз был для него, хотя и на свой лад, примерно тем же, что и литература: он помогал уйти от провинциальной замкнутости жизни.
Однажды Кортасар сказал, что услышал и полюбил джаз в 1928 году, когда ему было четырнадцать лет и он услышал его по радио. В то время ни в Буэнос-Айресе, ни вообще в Аргентине не было ни одного ансамбля, который отважился бы на такую манеру композиции и интерпретации. Только по радио звучали имена таких композиторов и исполнителей, как Бесси Смит, Билли Холидей, Этель Уотерс, Дюк Эллингтон, Луи Армстронг. "Первую пластинку джазовой музыки я услышал по радио, причем ее почти полностью заглушали возмущенные крики членов моей семьи, которые, естественно, считали ее музыкой негров. Их не хватало на то, чтобы уловить в ней мелодию и ритм" (22, 162).
Кортасар, однако, уловил и то и другое сразу же. В джазе было то, чего недоставало другой музыке: в нем была импровизация, метатворчество, то, что называется takes, в нем было непредсказуемое развитие темы. Иногда, говоря об этих свойствах джаза, писатель отмечал в сравнении с ним бедность танго, и то же самое мы можем сказать и в отношении другой формальной музыки, несравнимой по богатству изобразительных средств с джазом, музыки, которой "разрешено воспроизводить тот единственный вариант, который обозначен в партитуре, и только очень хорошие музыканты – и то только те, кто играет на бандеоне, – позволяют себе вариации и импровизации, тогда как весь остальной ансамбль лишь следует по написанному. Джаз же основан на противоположном принципе, принципе импровизации. Есть мелодия, которая является ведущей, несколько аккордов, которые служат мостиками между вариантами этой мелодии, и на этой основе джазовые музыканты выстраивают свои соло в стиле чистейшей импровизации и потому, естественно, никогда не повторяются" (15, 92).
Это увлечение джазом стало еще сильнее, когда он познакомился с hotjazzи к зрелым годам Кортасар был уже настоящим специалистом в этой области. Имеются многочисленные доказательства, которые подтверждают, что он был экспертом в этом вопросе. В этой связи Гранхе (15, 92) рассказывает, что однажды в компании, которая собралась в "Японском кафе" на авениде Соарес, уже в Чивилкое, в 1939 году, "говорили о музыке, и кто-то высказался относительно джаза. Не успел он договорить, как Кортасар, который до этого почти не произнес ни слова, вышел на "поле боя" и стал развивать эту тему с таким энтузиазмом и горячностью, каких мы раньше за ним не знали".
Кроме того, влияние джаза оставило свой след и на методе его творчества, что неоднократно признавал и сам писатель. "Мой труд писателя устроен таким образом, что в нем тоже есть свой особенный ритм, не имеющий ничего общего ни с рифмами, ни с аллитерациями, нет. Это что-то вроде мерных ударов, некий "свинг", как говорят люди джаза, особенный ритм, и если я не чувствую его в том, что делаю, это означает, что все это никуда не годится". Однако этот след отпечатался не только в том, что касается стилистики или стратегии, он просматривается и в самой тематике, а порой даже подчеркивается, что видно из наиболее значительных примеров, которые мы приведем ниже: рассказ "Преследователь", основанный на биографии Чарли Паркера, напечатанный в сборнике "Тайное оружие", который к тому же является поворотным моментом и в карьере Кортасара, и в его жизненной концепции. Добавим к этому присутствие джазовой темы в романе "Игра в классики" или в книге "Вокруг дня на восьмидесяти мирах" ("Вокруг рояля, за которым Телониус Монк"), о которых мы поговорим позднее.
Надо заметить, что связь между джазом и творческим методом Кортасара прослеживается легко. Мы уже отмечали, что основой джаза являются импровизация и непредсказуемость, то есть нечто соседствующее с иррациональным, с той территорией, которая, как известно, была для Кортасара своей, – отсюда и его склонность к музыке, которая была далека от концепции автоматического письма. Бретон, Арагон, Кревель – "джаз был для меня эквивалентом сюрреализма в музыке, той музыке, которая не нуждалась в партитуре".
Меча Ариас и ее братья, тоже большие любители джаза, были теми немногими людьми в Боливаре, с которыми он мог поговорить на эту тему. С Мечей Кортасар переписывался, когда уже был в Чивилкое. Ей он поверял свои впечатления, с ней обменивался мнениями о таких музыкантах, как Спайк Хьюг или Миллс Бразерс, Хоуи Кармайкл или Клиффорд Браун, или уже упомянутые Паркер, Эллингтон, Армстронг. Ей он скажет летом 1939 года, как по вечерам в Чивилкое, слушая джаз, он не однажды чувствовал потрясение, – Хоуи Кармайкл бросал вызов миру.
В этот же период кроме уже упоминавшегося сборника стихов "Присутствие" он пишет рассказы "Делия, к телефону" и "Ведьма". О них следует сказать особо, поскольку оба рассказа вошли в сборник "Другой берег", хотя относились к более ранним его произведениям, так как были и задуманы и изданы еще раньше, чем рассказ "Захваченный дом", несмотря на то что этот последний в течение долгого времени считался первым опубликованным рассказом Кортасара, причем одобренным Борхесом. Возможно, сам Борхес невольно послужил причиной этой ошибки (с другой стороны, Кортасару ничто не мешало положить конец этой путанице), поскольку, по свидетельству Борхеса, известно, что однажды вечером – дело было в 1946 году, когда он работал ответственным секретарем редакции журнала "Анналы Буэнос-Айреса", которым тогда руководила Сара Ортис де Басуальдо, – в редакцию пришел молодой человек, высокий и худой, и принес ему для публикации рассказ под названием "Захваченный дом", который был принят к печати. Однако сам Кортасар в октябре 1967 года рассказал Жану Андреу, что рассказ он отдал одной своей приятельнице, а та передала его Борхесу, поскольку сам Кортасар был тогда с ним незнаком.
Здесь будет правильнее "закрыть скобки", говоря о времени написания этих рассказов, и уточнить, что рассказ "Делия, к телефону" был напечатан под псевдонимом Хулио Денис в октябре 1941 года в журнале "Будильник" в Чивилкое, а рассказ "Ведьма" увидел свет в августе 1944 года в журнале "Литературная почта" в Буэнос-Айресе, за подписью Хулио Ф. Кортасар, когда он жил в Мендосе. В первом издании в обоих рассказах было допущено множество типографских ошибок, поскольку таков был общий уровень печатного дела, – что явилось для Кортасара источником мучительных переживаний, поскольку он всегда был невероятно требователен к себе как к писателю и не успокаивался до тех пор, пока не просматривал тщательнейшим образом не только гранки, но и оригинал-макет книги, который появлялся из-под типографского пресса.
Впрочем, рассказ "Делия, к телефону" был неудачен сам по себе. Вызывает удивление разница между качеством этого рассказа и всех остальных, созданных сразу же после него, которые вошли в сборник "Бестиарий". По своей структуре он представляет собой театральный диалог с элементами жанровых сцен, где ощущается несомненное влияние англоамериканской литературы и присутствует фантастический компонент (разговор post mortem (после смерти), в те времена чрезвычайно популярный жанр. Вспомним, например, рассказ Даниэля Дефо "Явление миссис Вил". Кроме того, необходимо упомянуть о хлынувших на книжный рынок произведениях Агаты Кристи, основанных на неожиданном финале, что фактически стало моделью любого повествовательного проекта в прозе того времени: например, известие о том, что персонаж по имени Сонни – плод чистейшей фантазии. Однако следует подчеркнуть связь между этими рассказами, явную и несомненную, с другим, более поздним фантасмагорическим рассказом "Заколоченная дверь", о котором мы поговорим позднее. С формальной точки зрения, язык автора еще далек от живого и не склонного к витиеватости языка тех рассказов, которые появились в более позднее время. Можно сказать, что рассказ "Делия, к телефону", как и сонеты сборника "Присутствие", отличается некоторой жеманностью и ему также не хватает достоверности.
Что касается рассказа "Ведьма", в нем более ясно проглядывает направление, которое выберет будущий Кортасар, хотя он неудачен по композиции и излишне напряжен. Скажем так, напряженность повествования при описании жизни маленького городка, где Паула предпочитает чтение прогулкам на площади, а Эстебан дарит ей поцелуй некрофила, конечно, играет свою роль, но она лишена развития и кульминации. Состоящая из фрагментов, путаная и безжизненная, история не может привнести в текст ток живой крови. И все-таки этот рассказ неотделим от обаяния кортасаровской прозы. Кокаро ставит его в один ряд с рассказом Борхеса "Круги руин" и определяет как "фантастический, полный утонченной жестокости, с включением малоупотребительных нынче элементов волшебства, что делает его необычайно искусно выполненным" (15, 68). Позволим себе не согласиться ни с автором этих строк, ни с автором рассказа, который в 1944 году написал Мече Ариас, что рассказ "напечатан ужасно, в гранках полно ошибок, знаки препинания стоят где попало… but it's still a good story".Однако, будучи уже зрелым писателем, Кортасар редко включал его в переиздания.