Крестьяне стали защищать Лацнера, и парням пришлось убраться. Но они ему припомнили. Бежит сосед и кричит: "У Лацнера хлев горит". Мы - туда. Бог милостивый! Солома да дерево быстро горят. Ольга моя полезла прямо в огонь. Трехлетнюю свою она спасла. Потом снова сунулась в это адское пекло и не вернулась. Упокой, господи, душу ее, а ее трех сгоревших деток пусть приголубит дева Мария. Всевышнему не так просто унять дьявола. Да ниспошлет мне господь еще несколько лет жизни, чтобы выходить маленькую Юлию.
Полька зарыдала, крупные слезы текли по ее морщинистому лицу. Она причитала, забыв обо всем на свете.
Пришел санитар.
- Какой-то мужчина, - сказал он, - готов отвезти девочку на своей тележке домой.
Женщина встала, протянула мне свою ледяную руку и сказала испуганно:
- Да благословит вас бог! Не выдавайте меня ради ребенка, я просто хотела облегчить душу.
Когда она ушла, я открыл дверь и окно. Мне было душно. Чем я мог помочь этим несчастным, чем? Я вынужден торчать в этом душном, пропахшем лекарствами помещении и взимать с крестьян плату за рентгеновские снимки.
Местным жителям уже нечем платить. Деньги у них отняли. Они расплачиваются яйцами, брынзой или маслом. Но и эти возможности иссякают. Редко в какой деревне найдешь курицу, корову, овцу или гуся. Молодцы из самообороны обобрали крестьян начисто.
Ко мне частенько приходил один пожилой поляк. Этот человек, несмотря на кошмары войны, не утратил чувства юмора. Как-то он сказал, показывая на свои брюки:
- Видите, господин солдат, от старых штанов ничего не осталось. Но целые поколения заплат не лишили их своего назначения. Одна заплата цепляется за другую, как ивовые прутья в корзине. Все дело в том, чтобы держаться друг за друга, господин солдат. Вот так.
А через два дня мой знакомый пришел небритый и какой-то пришибленный. Губы его дрожали. Он заговорил:
- Господин солдат, послушайте, господин солдат. Сегодня я собирался погасить свою задолженность госпиталю. Свиным салом.
- Ну и что же? - спросил я и как можно строже добавил: - Долги вермахту надо платить.
Поляк заплакал. Он знал, что германское командование не списывает долгов.
- В воскресенье в нашу деревню пришли солдаты, - через некоторое время продолжал он, - угнали на убой скот. Они зашли в мой сарай и выволокли оттуда свиноматку. Это было громадное животное! Она бы не прошла под этим столом, не опрокинув его. Моя старуха молила, упрашивала их, стояла на коленях, целовала им руки, объясняла: "Дорогие мои, она супоросая. Не берите на себя греха. Через пять дней она опоросится".
Тогда один из солдат так двинул по зубам моей старухе, что в кровь разбил ей лицо. А его приятели вытащили свинью из сарая и пристрелили. Потом повесили ее на крючок в дверях и начали свежевать. И подумать только, господин солдат: у нее в утробе было девять поросят. Они еще жили. Эти грабители сняли мертвое животное с крючка и бросили в помойную яму. Потом вернулись в сарай, вытащили вторую свинью, последнюю, застрелили ее и погрузили на телегу. Я им показал бумагу, что я фольксдойче. А они сказали: "Фольксдойче ничуть не лучше поляков". Они унесли оба горшка с салом, мед, бочонок растительного масла, отобрали последние куски шпига и яички. Яйца они поделили между собой. Только один из них вернулся и принес свою долю обратно. Он не захотел их взять.
Крестьянин вытащил из кармана шесть яиц:
- Вот, господин солдат. Возьмите в уплату.
Я отказался:
- Отнесите их вашей жене. Они ей пригодятся.
- Нет, господин солдат. Ей уже ничего не надо. Вечером она исчезла. Я думал, пошла к соседям. Я искал ее всюду. Испугался, как бы чего не натворила. И я угадал. О, господин солдат. Она не вынесла этого. Она утопилась.
Я сунул крестьянину в карман яйца и сказал, что он может без опасения снова прийти за лекарством.
Когда он ушел, я вычеркнул его имя из списков должников. В ведомости вместо "оплачено" я написал: "умер".
Но мне не суждено было встретиться с ним еще. Нас спешно погрузили в эшелон и отправили в Люблин.
* * *
Война во Франции кончилась. В Польшу непрерывно перебрасывали войска с Западного фронта.
В Люблине наша часть расположилась на окраине города, как всегда в здании школы. Второй взвод получил приказ: открыть свой сборный пункт со специальными отделениями.
Сборный пункт работал на полную мощность. Заметно увеличилось число "галантных больных", и пришлось открыть еще один пункт - для кожных и венерических заболеваний - в центре города. Санитары ворчали, теперь им приходилось успевать в двух местах. Большинство санитаров - люди пожилые. Они были уверены, что, как только кончится война во Франции, их отправят домой. И вдруг - аврал.
Но приказ отпустить домой самых пожилых действительно пришел. Старики на радостях напились. Даже самые ворчливые поднимали тост за здоровье фюрера и пытались утешать нас заверениями, что не за горами день, когда и нас отправят на родину.
"Взвод склеротиков", как мы прозвали этих счастливцев, отбыл в Германию. В унтер-офицерском составе образовалась чувствительная брешь.
Рейнике и Вайса произвели в унтер-офицеры санитарной службы. А меня - в унтер-офицера казначея.
Мы думали, что теперь нам разрешат отпуска. Но пришел строжайший приказ: отпуск предоставлять лишь в самом крайнем случае, например для похорон близких, убитых при налетах вражеской авиации.
Приказ, конечно, стал известен всем. Солдаты заволновались: что же творится там, дома?
Каждому хотелось дать знать близким о себе. Самая убедительная весточка - это фотография. Но сниматься строго запрещено.
По дороге на наш городской пункт для венериков я зашел в польское фотоателье.
Над входной дверью прозвенел колокольчик. Вторая дверь приоткрылась, и в щель выглянула девочка. Затем вышел молодой человек. Его лицо было покрыто рубцами от ожога.
Он молча посмотрел на меня и жестом пригласил войти.
Ко мне тотчас вышла женщина, владелица ателье.
Я объяснил, что хочу сфотографироваться. Хозяйка сказала:
- Вам известно, что это запрещено? У вас могут быть неприятности.
- Ну, знаете, людей убивать тоже запрещено, - возразил я. - Говорят, что даже дома поджигать нельзя. И все-таки это делают. Снимайте!
Тогда хозяйка предложила мне посмотреть серию пейзажных снимков. Они лежали в коробке, тут же на прилавке, очевидно для продажи. Покупать такие снимки не запрещалось. Если бы патруль полевой жандармерии вдруг вошел в ателье, я мог бы объяснить, что интересуюсь видовыми открытками.
Мы разговорились. Я почувствовал, что хозяйка присматривается ко мне, не провоцирую ли я ее. Все же в конце концов она меня сфотографировала.
* * *
В назначенный день я пришел за фотографиями. Хозяйку фотоателье зовут Ольга. Родилась она в Берлине. Я чувствую, что к немцам она относится по-разному, но "партайгеноссе" жестоко ненавидит.
Взяв фотографии, я пожелал ей всего хорошего. - Заходите, когда будет время, - пригласила Ольга.
* * *
Возвращаясь из "цитадели галантных рыцарей", как мы называли между собой пункт для венериков, я стал заходить в фотоателье. Мне до того все осточертело в нашей части, что я был рад хоть часок провести в другой среде.
И в ателье ко мне привыкли. Мы уславливались с Ольгой, в какой день и час я зайду.
Каждый раз я встречал у нее новых людей. Признаюсь, что мне это не очень нравилось. Все же я немецкий унтер-офицер, и без толку рисковать не было смысла; многое, о чем хотелось поговорить, оставалось невысказанным.
Однажды в фотоателье меня познакомили с очень красивой полькой. Ольга сказала, что ее муж - капитан польского торгового флота. Она вынуждена прятаться от немецких солдат. Днем эта женщина почти никогда не выходила на улицу. А если и выходила, то одетая, как старуха. В ее доме расположился один из наших штабов. Сама она живет в конуре под лестницей, голодает. Недавно у нее умер от голода ребенок.
* * *
В другой раз я застал в ателье незнакомого мне старика. Он оказался врачом. Несмотря на преклонный возраст, это был энергичный, подвижной человек, прямой и даже резкий. Он разговаривал со мной так гневно, будто во всем был виноват я один.
- Милостивый государь! - горячился старый врач. - Вам известно, что смертность среди грудных детей подскочила до восьмидесяти процентов! А среди взрослых - вчетверо! Дети погибают из-за отсутствия молока. Это бесчеловечно! До вас у нас молоко рекой текло. Что же это такое, черт возьми!
Я молча кивал. Врач с яростью продолжал:
- Ко мне приходят мои старые пациенты. Знаете, что они у меня требуют? Яду, яду - вот чего. Хотят уйти из жизни. А у меня нет яду. Даже для себя, чтобы я мог избежать голодной смерти. У меня нет ничего из того, что положено иметь врачу. Где же, по-вашему, выход?
Я тихо ответил:
- Путь один: от жизни не отрекаться - защищать ее.
Ольга посмотрела на меня долгим и внимательным взглядом, словно еще раз проверяя свое впечатление обо мне, сложившееся за время нашего знакомства. Она произнесла:
- Да, нужно обороняться, противостоять. Но многие ли думают так, как вы? Где взять силы?
- Надо искать таких людей, - сказал я и, вспомнив наш разговор с Густавом Рейнике, уверенно добавил: - Один тут, другой там - вот и войско.
Врач вскочил, подбежал ко мне, ткнул меня пальцем в грудь и быстро спросил:
- Вас можно причислить к этому войску?
- Я уже состою в нем, - ответил я, не колеблясь.
- Докажите!
- Завтра, в восемнадцать ноль-ноль! - Я поднялся и быстро простился со всеми.
Весь день я не находил себе места. Кто эти люди? Борются они или ищут сочувствия? Проверяют меня или хотят моей помощи?
Одно я понимал определенно: это честные люди, и мне нечего их бояться. Им надо помочь, помочь делом, и, кто бы они ни были, это ободрит их.
Итак, завтра в восемнадцать ноль-ноль!
Вечером дежурный, как всегда, положил передо мной на стол папку со всевозможными отношениями, продовольственными аттестатами вновь зачисленных больных, выписками на отчисляемых из госпиталя, медицинскими заключениями и заявками. Главврач все подписал, оставалось лишь оформить и приложить печать.
В папке - требование Отто Вайса на медикаменты: мази, бинты, сыворотки, пластыри, микстуры. Я взял все три экземпляра требования и пошел к Вайсу.
- Отто, припиши тут еще двести ампул глюкозы.
- Зачем? У меня ее и без того хватит.
- Умирают дети, Отто. Взрослые теряют силы. Тут я разговаривал с одним врачом, стариком. Я видел несчастную мать. Глюкоза для них - спасение.
- Ты ходишь к полякам?
Отто тоже ходил к полякам. Это он в праздник "всех святых" в Лодзи открыл мне глаза на провокацию с "восстанием поляков". Ему можно было довериться.
- Да, - подтвердил я. - В фотоателье.
- Я тоже хожу, - сказал Отто, платя откровенностью за откровенность. - Только на мельницу. Но смотри, остерегайся.
- Конечно, нужно быть осторожным. Но надо и действовать. Иначе так всю войну проостерегаешься.
Отто перешел к делу:
- У меня здесь несколько сот ампул глюкозы. Но я, пожалуй, затребую еще. А ты, когда пойдешь к ним, возьми из того запаса, что есть у меня.
Итак, в восемнадцать ноль-ноль!
* * *
Собрав почту для "галантных больных" и прихватив несколько коробок с глюкозой, я отправился на городской пункт. В ателье я решил зайти на обратном пути.
В условленное время я подходил к арке ворот, в которых находился вход в ателье. Навстречу, как назло, шел патруль. Полевая жандармерия, их опознавательный знак - медный щит на цепи.
Я отвернулся к воротам, словно по срочной нужде.
Когда патруль удалился, я позвонил в ателье. Старый врач уже был там. Поздоровался он со мной сдержанно, словно думал про себя: "Ну-ну, посмотрим, что ты за птица?!"
Я протянул ему коробки с глюкозой.
Врач проверил содержимое: да, это действительно глюкоза. Он посмотрел на меня так, словно не мог поверить в такое счастье, потом снова перевел взгляд на глюкозу. И вдруг бросился ко мне, обнял и расцеловал.
Этого я не ожидал.
У старика тряслись руки, он плакал.
Я спросил его:
- Что еще нужно достать, доктор?
Врач взял клочок бумаги и, не произнеся ни слова, написал: морфий, сыворотка, столбнячный антитоксин, йодоформ, борная мазь, бинты…
Теперь требования на лекарства я буду заполнять сам. Отто Вайс и Густав Рейнике не всегда на месте. Я имею право заменять их в этом. Самое трудное - незаметно вынести медикаменты из перевязочной. За каждым солдатом вермахта следит множество глаз. Самое неприятное - невидимых глаз. Знать бы, кто за тобой следит?..
* * *
Названия лекарств, необходимых полякам, надо запоминать наизусть. Лишние бумажки ни к чему. Пока мне это удается. Бланки требований заполняю по памяти и без ошибок. Получаю со склада все сам и то, что нужно, отношу в ателье.
Сегодня Ольга сказала мне:
- Завтра постарайтесь прийти в десять вечера. С вами хотят познакомиться люди из комитета сопротивления фашистам.
Для меня это неожиданность. Заметив мое смущение и настороженность, Ольга добавила:
- Комитет нуждается в вашей помощи. Придет и наш старый доктор.
Что это значит? О комитете Ольга заговорила впервые. И так откровенно. Люди, кажется, честные. А вдруг западня?..
* * *
Я решил посоветоваться с Густавом Рейнике.
- Со мной хотят познакомиться люди из комитета, - прямо сказал я Густаву. - Здесь существует комитет сопротивления фашистам.
Густав не удивился. Он сразу же принял решение:
- Я тоже пойду с тобой.
Вечером мы сунули в карманы по заряженному пистолету. Кроме того, каждый насыпал себе в кобуру табаку. Снарядившись таким образом, мы пошли к полякам.
После условленного стука нам открыл все тот же юноша с обожженным лицом. Он очень удивился, увидев, что я не один.
Он молча провел нас в какой-то закуток, это была кабина для проявления пленки. Там находились врач, Ольга и два незнакомца.
Их тоже удивило, что вместо одного солдата пришли двое. Незнакомцы смотрели на нас не очень-то приветливо. Я дружески протянул им руку. Они ответили на приветствие и, кажется, успокоились.
Оба были бородатые, и я не мог определить их возраст. По-немецки они знали всего несколько слов. Разговаривали сдержанно, что, впрочем, было вполне понятно. В основном говорила Ольга. Она была в курсе всех вопросов. Незнакомцев Ольга представила как руководителей групп комитета.
Рейнике - человек дела. Он сразу же спросил, много ли народу в этих группах комитета.
Ольга перевела вопрос. Незнакомец ответил уклончиво:
- Кроме десятков организованных, с нами еще десятки тысяч сочувствующих душ.
Мне понравилось это упоминание о душах. В таком деле нужна душа.
Рейнике спросил их, чем они занимались в мирное время.
- Мы рабочие, - ответил один из комитетчиков. - Но среди нас много интеллигентов. А вы что делали до армии?
- Мы тоже рабочие, - ответил Рейнике. - Я шахтер. А он - не только рабочий. Он и в концлагерях побывал.
Мы не могли долго задерживаться в ателье, и я сказал:
- Вот что, товарищи. Мы готовы помочь комитету. Говорите, что вам необходимо в первую очередь.
Один из комитетчиков ответил:
- Сегодня сюда не смог прийти один из наших товарищей. Он выполнял задание, за ним следили, гнались, он успел прыгнуть на ходу в товарный вагон, но его ранили. Сейчас он находится в развалинах одного дома, место как будто надежное. Но он потерял много крови. Ему надо помочь.
- Что же мы может сделать?
- Товарищу необходимо зашить рану на бедре, - сказал доктор. - А у меня нет ниток. Швы надо наложить сегодня же.
- Хорошо, доктор, - сказал Рейнике. - Нитки мы раздобудем сегодня.
Один из рабочих внезапно вскочил и стал о чем-то говорить, возбужденно размахивая руками. Его старый пиджак распахнулся, под ним было голое тело. Товарищ стоял с обнаженной грудью, в ярком свете фотолампы. Он был настолько худ, что, казалось, можно пересчитать его ребра. Он жестикулировал, показывал на сердце, в чем-то горячо убеждал нас, но мы не понимали ни слова, а Ольга не успевала переводить. Второй рабочий успокоил товарища, усадил его. Заговорила Ольга:
- Он хотел вам сказать, что история Польши учит, что польский народ всегда побеждает, когда борется за свою независимость. Он уже воевал против немецких захватчиков и победил. И снова победит, несмотря на огромные жертвы и величайшие трудности. Он еще сказал, что ваша помощь придает нам силы.
Мы подтвердили, что будем помогать им, и направились к выходу, как вдруг один из рабочих протянул мне руку, как мальчишка, вымаливающий сахар.
- Патроны!
Я дал ему табаку. Но он снова настойчиво повторил:
- Патроны!
Каждый патрон на учете. Рейнике, как заведующий складом обмундирования, пообещал достать им кое-что из одежды и белья. Но где взять патроны.
Мы вернулись в казарму около полуночи. Часовой развязно произнес:
- Господа унтер-офицеры хорошо погуляли!
Я не хотел с ним ссориться и ответил:
- Что ж остается делать в такой дыре?
- Вы были в баре?
- Да, - подтвердил Рейнике. - Там неплохое пиво.
- Еще бы, это же немецкое! - воскликнул часовой.
Пришлось терпеливо поддерживать болтовню.
- Нам не повезло, - сказал я. - Мы так много выпили, что не хватило денег. Вот вернулись за деньгами.