- Далеко, проше пана. - Прибавив построже: - Так не может быть, проше пана, ночь находит.
- А цо мам джещать? (А что мне делать?)
Она призадумалась:
- Тутай ест една халупа. Тутай зараз. Нех пан идзе так.
Она показала рукой:
- Не далеко! - И, улыбнувшись подбадривающе, тряхнула головкой. Она была в платочке. Если бы его не было, сережки в ушках вздрогнула бы горделиво. По одному этому движению я понял, что в ней польская кровь.
Я поблагодарил ее:
- Бардзо дзенькую, проше паненки! - И прибавил неожиданно для самого себя: - Нех паненка идзе до дому. И то прендко! Ноц заходзи.
В это мгновение умирающее солнце зарумянило девушку. Она смотрела на меня с улыбкой матери ребенку, который шалит.
Через четверть часа появился красный слабый свет, пробивавшийся через лес. Еще пять минут, и можно было различить хату под соломенной крышей, темной от моха. Я постучал в низенькую дверь. Услышав "проше", наклонил голову. Свет был из пылающей печи. Старик сидел за столом, две девочки держались за юбку матери, стоявшей у печки.
- Добрый вечер!
- Добрый вечер, пану!
Я грузно опустился на скамью и полез в карман, протянув девочкам конфетку:
- Цукерку?
Старшая девочка, ей было лет пять, выпустила юбку матери.
За ужином беседовали. Я узнал, что старик - свекор женщины, а мужа взяли на войну. Что с ним, она не знает. Быть может, девочки уже сиротки. При этом слеза упала в вареники. Девочки, видя, что мать плачет, тоже заплакали. Старик сказал:
- Годи!
Они затихли, а он прибавил:
- Жив Янек!
Они поверили и стали меня расспрашивать, куда я иду. И я узнал, что до Радомысла пятнадцать верст и дорога все идет лесом. Еще подали похлебку с грибами в доказательство, что тут лесное царство.
Наконец гостя и девочек уложили спать. Пана на сено. А девочек? Недалеко от красной кровати к потолку была привешена корзина, служившая колыбелью. Туда поместили малюток. Они стояли там на коленках. Старшая, держась за веревки, на которых корзинка висела, легонько раскачивала колыбель. Она, вероятно, хотела убаюкать сестренку, но убаюкала меня.
Качание корзинки меня усыпляло. Я блаженно закрыл глаза, но раскрыв их, услышал пение. Тоненьким голоском старшая выводила слова молитвы, а младшая только подпевала:
- Мария, Мария.
И я заснул под это видение. Два ангелочка пели, покачиваясь в небе:
- Мария, Мария.
Что мне приснилось? Не помню, не знаю. Но, конечно, божий рай! Позже я узнал, что рай находится в аду, - я хочу сказать о войне.
* * *
Чуть брезжило, когда я проснулся. Мне легко было встать. Одеваться не надо было, ведь я не раздевался. Мне надо было бы выпить кружку чая, но хозяева крепко спали. Я положил на стол деньги - благодарность за гостеприимство - и вышел, стараясь не скрипеть дверью.
Через просвет в соснах я увидел утреннюю звезду. Денницу, иначе Венеру.
Ночью подморозило, и приятно было идти по отвердевшей земле.
Пока держался легкий утренний морозец, идти было легко. Но когда солнце стало пригревать, землю снова расквасило. Однако, держась леса, еще можно было двигаться. Когда же лес далеко раздался в обе стороны, я опять очутился во власти грозной и грязной стихии.
Наконец, "претерпев удары судьбы", я вошел в город Радомысль. Спрашивая встречных и поперечных, нашел особняк, где было что-то написано по-русски.
Пятнадцать верст я прошел за четыре часа и примерно в пол-одиннадцатого вошел к Стаховичу. Увидев меня, он закричал:
- В постель!
Очевидно, вид у меня был соответствующий. Он уложил меня в настоящую постель, заставил раздеться по-хорошему и сказал:
- Я разбужу вас к обеду.
Я снова заснул как убитый. Способность засыпать мгновенно "свыше нам дана".
* * *
Часа через два я проснулся, и мне дали то, о чем я тосковал с утра, то есть чаю. И притом в постель, что уже непозволительное баловство. А Михаил Александрович, сидя в кресле около моей постели, терпеливо дожидался, пока я "отчаюсь". Наконец сказал:
- Теперь вы снова похожи на человека. Когда вы вошли - я испугался. Где ваш автомобиль?
- В тридцати верстах отсюда.
- Поломались?
- Нет, бензину не хватило.
- Когда это случилось?
- Вчера утром.
- И вы шли пешком?
- Все обозы стали.
Он улыбнулся и сказал:
- Узнаю тебя, о Русь святая. Я счастлив вас видеть. Но могу ли я все-таки узнать, чем обязан этому счастью?
Я внимательно посмотрел на его красивое, умное, чуть насмешливое лицо. Не мог же он забыть. И сказал:
- Сегодня 17 декабря, Михаил Александрович.
В свою очередь он стал меня внимательно рассматривать; убедившись, очевидно, что я в своем уме, спросил:
- Простите, что такое 17 декабря?
Забыл!
- Когда мы виделись во Львове, вы сказали: "17 декабря я жду вас в Радомысле". И прибавили: "Это важно". Помните?
По его лицу пробежали разом досада, сожаление и радость.
- Бог мой! Из-за этого? Триста верст сумасшедшей дороги и тридцать пешком? Дорогой мой! Как я люблю вас!
Все порядочные люди ужасные путаники. Я мог бы кое-что уточнить по вопросу, кто же тут напутал, но предпочел промолчать. Он продолжал:
- Да, я считал, что это важно. Надо же этим молодым людям мозги прочищать. Они варятся в своем собственном соку и ничего не знают. Поэтому я и хотел вас познакомить и чтобы вы с ним побеседовали.
- С кем?
- С Ольденбургским.
- С принцем Ольденбургским?
- Да с принцем Ольденбургским, но не со старым, а с молодым. Это важно, конечно, но из-за этого совершать "подвиг силы беспримерной!.." Идем обедать!
* * *
Обед был хороший, принимая во внимание, что мы все же были на войне. Но я его испортил. Я не пью водки, и не только принципиально. Мое бренное тело не выносит алкоголя.
В ту войну одновременно с мобилизацией водка была запрещена для армии. Но этот запрет соблюдался только в отношении солдат. Им не давали водки. А господа офицеры пили. Они добывали спирт у врачей, который был необходим для медицинских надобностей. Доктора пили сами и делились с офицерами.
Я находил, что это безобразие подрывает дисциплину, увеличивая ров, и так уже достаточно глубокий, между офицерами и солдатами, словом, грозит всякими бедами.
Но мне-то легко было быть принципиальным, ведь за моей спиной стояла мать-природа, подарившая мне отвращение к алкоголю. К другим природа бывала мачехой, наделяя наследственной склонностью к зеленому змию.
Я не читал морали Стаховичу, но огорчал его тем, что одному пить скучно.
Мы обедали вдвоем. Стахович был занимательным собеседником. Мы говорили обо всем. Прежде всего о Красном Кресте, в котором Михаил Александрович занимал видную должность. Все учреждения Красного Креста, работавшие в 3-й армии, были ему подчинены. Он говорил:
- В смысле возможностей Красный Крест куда слабее военного ведомства. Оно оборудовано куда сильнее. Много врачей, санитаров, госпиталей всяких. Способы передвижения, то есть санитарные обозы для вывоза раненых и больных, не сравнимы со средствами Красного Креста, но…
Он налил и выпил рюмку.
- Но значение Красного Креста совершенно не соответствует слабости его материальных возможностей. Оно гораздо выше. И я им твержу: "Помните, что вы совесть военных врачей!" Да, совесть, потому что, это надо признать, военные врачи часто бывают бессовестны!
Я вспомнил все то, что я уже успел рассмотреть, когда работал с первым отрядом ЮЗОЗО, и сказал:
- Совершено верно, Михаил Александрович. Полковые врачи лучше, но чем дальше от фронта, тем они становятся, как вы сказали, все бессовестнее.
- Значит, и вы это заметили? Трудно даже объяснить, отчего это происходит. Казенщина? Но вся армия казенщина. Однако бойцам доступно истинное геройство. Они не только убивают, они и сами умирают. Врачи нет. Их обязанность прежде всего самим уцелеть. И это порождает какую-то иную, более низменную психологию. А впрочем, может быть, и не так. Но, во всяком случае, Красный Крест хранит какую-то высокую традицию человечности. И он может и должен быть примером для опустившихся врачей военного ведомства. В этом наше значение!
Он выпил еще. Глаза его сияли, и речь сделалась какой-то вдохновенной, почти пророческой.
Я понял, что недаром "рассудку вопреки, наперекор стихиям" я добрался сюда, в этот Радомысль 17 декабря 1914 года. Я услышал слова вещие, слова сбывшиеся…
- Я вам скажу то, что не говорю и не скажу никому. Это война, под которой нет настоящей психологической базы, война, цели которой просто недоступны нашим бедным Иванам непомнящим. Скажите, думаете ли вы, что эта война кончится так, как кончились другие войны, имевшие некое наглядное доказательство своей правоты?
- Что вы хотите сказать, Михаил Александрович?
- Вот что. Худо ли, хорошо ли, но наши мужики шли когда-то умирать за Веру, Царя и Отечество. А сейчас? Кто нашей вере православной угрожает? Как будто никто. Ну, может быть, царю самодержавному? Как будто тоже никто.
Отечество? Можно ли назвать эту войну отечественной? Она отечественная для тех, на кого напали, то есть для сербов.
А почему эта самая Австрия напала на Сербию? Потому, что некий серб убил будущего Царя австрийского.
- Михаил Александрович, дорогой! То, что вы говорите, и верно и неверно.
- Как это так?
- Правда ваша внешняя. Внешность легко видеть. Но не она решает. Решает правда внутренняя.
- Именно?
- Правда в том, что убийство наследника австрийского престола только повод, чтобы затеять войну. А истинная причина ее в том, что Германия заболела психической болезнью, иначе именуемой: "Drang nach Osten" (натиск на Восток).
Это острое умопомешательство имеет два острия. Один вариант - идти через Балканы в Персидский залив, с немого согласия России. В этом случае Германия России не тронет.
Второй вариант вступает в силу, если в России возобладает давнишняя ее традиция: быть защитницей братьев-славян. В этом случае можно и не пробиваться к Персидскому заливу. На первое время достаточно захватить Балканы, черноземы южной России, Кавказ с его нефтью, и Закавказье.
Так как Россия заступилась за Сербию, то сейчас осуществляется второй вариант. Сейчас эту войну можно и должно называть отечественной. В особенности чувствуем это мы - южане.
- ЮЗОЗО?
- Да. Для нас юг России, иначе сказать, Киев, то же, что для вас Москва, то есть отечество.
Стахович снова налил рюмку и поднял ее.
- Я счастлив приветствовать вас у себя. Но вот что я вам скажу, только не обижайтесь. Хохлы не решают дела. Решаем мы - кацапы…
- Это верно.
- Так вот, если это верно, то это плохо.
- Почему?
- Потому, что эта война кончится так: и наши мужики, и ваши воткнут штыки в землю и уйдут. Вот попомните мое слово!
Наш разговор с Михаилом Александровичем еще продолжался, но "упадал, бледнея". Это свойство алкоголя. В умеренном количестве он раскрепощает тайные человеческие способности. Такие способности, которые нормально берегутся природой для минут опасности или вдохновения. Алкоголь освобождает их искусственно. Несколько рюмок водки подняли Михаила Александровича на высоту прорицания: "Воткнут штыки в землю и уйдут!"
Но дальнейшие рюмки понизили высоту полета. Остальное не запомнилось, значит, было менее интересно.
После обеда Михаил Александрович был весел и заботлив.
- Я дам вам, - сказал он, - нижеследующие предметы. Бричку и тройку быстрых как ветер коней. Ими будет править Иван, обладающий всеми достоинствами своего звания. Кроме того, я дам вам два баллона бензина в плетенках, что особенно важно. И, наконец…
Он сделал паузу.
- Я дам вам Пэреса!
- Бернарда Ивановича?
- Именно. Трое людей, трое лошадей, бричка и бензин. Чего еще вам надо?
18 декабря утром мы выехали, попив чаю, как полагается. Без утреннего чая всякий русский человек впадает, как известно, в отчаяние. Тройка, конечно, не была подобрана из "быстрых, как ветер коней". Но все же это были кони добрые и, в зависимости от состояния дороги, то тюкали легкою рысцою, то шли шагом.
К полудню сияющее над соснами солнце сделало дорогу чернее ночи. Тут мы поплелись совсем медленно. Вдруг что-то треснуло, бричка скривилась на сторону Пэреса, кони стали. Иван соскочил в грязь и определил:
- Ось сломалась.
Я сказал Бернарду Ивановичу: "Человек предполагает, Бог располагает".
- Сколько проехали? - обратился я к Ивану.
- Верстов пятнадцать будет.
Половина пути до Горбача, то есть до автомобиля. Что делать? Возвращаться в Радомысль? Ехать дальше? Ехать нельзя, но можно отпрячь лошадей и вести их на поводу. Но что делать с бричкой?
Рассуждая об этом, я горестно скользил взглядом по дороге и очертаниям леса. Вдруг мне показались этот поворот и эти сосны знакомы. Я соскочил с брички. За купой деревьев должна быть хатка под соломенной крышей, почерневшей от моха. Я прошел несколько шагов.
Вот она!
9. Sir Bernard Pares
Сэр Пэрес, которого мы называли Бернардом Ивановичем, был корреспондентом одной лондонской газеты. С самого начала Государственной Думы он информировал английских читателей о происходящем в Таврическом дворце. Когда же началась война, он перенес свою деятельность на русский фронт в качестве военного корреспондента. Вот почему я встретил его у М. А. Стаховича.
Сейчас, продолжая интересоваться молодым русским парламентом, он ехал со мной в Тарнов, где работал отряд Государственной Думы, возглавляемый Марией Николаевной Хомяковой. С семьей Хомяковых Пэрес очень подружился.
Отец Марии Николаевны, Николай Алексеевич, бывший председатель Государственной Думы, руководил Красным Крестом в 8-й армии, точно так как М. А. Стахович - в 3-й.
Теперь ось подломилась под Бернардом Ивановичем, и он разделил наши приключения 18 и 19 декабря 1914 года и даже гораздо дольше.
Он был в России во время революции 1917 года и описал ее в книге под заглавием "Крушение империи".
* * *
Тем временем Иван, подтащив к хате бричку, распрягал лошадей. Наш злополучный экипаж был поставлен в сарайчик до лучших времен. А "быстрые как ветер, кони" превратились во вьючных тихоходов.
На первую лошадь Иван навьючил драгоценный бензин. Баллоны в плетенках он заключил в два мешка, которые, связав, перекинул через спину коренника нашей бывшей тройки. На правую пристяжную таким же манером приспособили другие два мешка с овсом. Что же досталось третьей лошади, то есть левой пристяжной?
Ей выпала почетная задача: нести багаж сэра Бернарда Пэреса. Багаж его состоял из маленького чемоданчика и резиновой ванны. Этого коня Иван поручил вести самому обладателю ванны, чем английский корреспондент был чрезвычайно доволен. Сам Иван повел лошадь, что несла на себе овес и сбрую, а я схватился за бензин.
Так мы пошли - трое людей, трое лошадей, провожаемые всяческими напутствиями.
Пэрес для иностранца очень хорошо говорил по-русски. Когда, через час ходьбы, мы присели на пеньках отдохнуть, перепоручив Ивану на время всех трех коней, Бернард Иванович сказал:
- Пока Иван возится с лошадьми, позвольте спросить: не думаете ли вы, что настоящая война ведется под знаком национализма.
- Несомненно.
- Как вы это конкретизируете?
- Я думаю, что весьма вирулентный германский национализм разбудил гораздо более пассивный национализм русский. А это причина войны.
- Это, в общем, правильно. Но существует же еще и английский национализм…
- Конечно. Что вы о нем думаете?
- Вот что. Вы, наверное, помните, как Император Вильгельм нанес визит Императору Николаю II. Она венценосца были "на ты" и называли друг друга Вилли и Ники. Вилли сказал: "Перечеркни договоры, и мы разделим между собой мир!" Вилли был очень вирулентен, как вы говорите. А Ники слишком пассивен. Поэтому Вилли убедил Ники в том, что будущность Германии и России во взаимной дружбе. Ники перечеркнул договоры и подписал дружбу с Вилли. Затем Вилли покинул русские воды и отправился домой. Но с дороги он телеграфировал по радио следующее: "Адмирал Атлантического океана приветствует адмирала Тихого океана". На что Ники осторожно ответил: "Счастливого пути!"
- Помню. Но теперь, дорогой Бернард Иванович, скажу вам, что я думаю о вас, англичанах.
- Именно?
- Я думаю, что когда в Лондоне узнали, что Вилли переделил океаны, то в этот день война Англии против Германии была решена, принципиально.
- Вы так полагаете?
- Я убежден в этом. Вилли недооценил английского национализма. Последний не кричит на весь мир: "Германия, Германия превыше всего!", но англичанин еще глубже, чем немец. Он уверен в том, что отечество прежде всего. "Владычица морей", как называли Англию, могла ли кому-нибудь уступить свою гегемонию в Атлантическом океане? Поэтому в Лондоне было решено - дерзкого Вилли необходимо обезвредить. А что касается Ники, то он не принял титула "Адмирала Тихого океана", каковой пост Вилли ему предлагал. Поэтому с Ники Англия может дружить. Не так ли?
- Вы недалеки от истины.
- Очень счастлив, что ось Англия - Россия, как ось нашей брички, не обломалась. Поэтому, с вашего разрешения, поедем дальше.
- Едем!
Это было 18 декабря 1914 года. Мы шли вереницей втроем, причем каждый вел предназначенного ему коня. Вели мы коней "на коротком поводу", как полагается. Другими словами, голова лошади почти толкала в спину человека ведущего.
Так поступал и Бернард Иванович. Быть может, он тоже знал, почему так полагается. Иван узнал это, вероятно, потому, что его мальчонком научили кучера постарше. Меня научил мой конь когда-то. Збышке было шесть лет тогда. Это возраст, когда конь во цвете лет, но все же ему уже не пристало играть, как жеребенку. Поэтому я вел его на длинном поводу. И вдруг Збышко заиграл так и сяк, что меня насмешило, а в заключение дал "козла" задними ногами. Он совершенно не хотел меня лягнуть, мы с ним были в самых дружеских отношениях. Это произошло случайно. Я отделался тем, что пролежал неделю.
С тех пор я веду коня на коротком поводу, как и Бернард Иванович. Но всякое правило терпит исключение.
Конь, который нес на себе резиновую ванну военного корреспондента, был конь солидный и ни в коем случае не стал бы играть. Он шел так близко, что называется "по пятам", к своему временному руководителю, что наступил ему на пятку передней ногой. Бернард Иванович, бывший впереди меня, вдруг резко остановился, остановилась и лошадь.
- Что случилось?
- Ничего, ничего. Она сняла с меня калошу.
- Не повредила ногу?
- Нет, нет. Она утопила мою калошу.
Но так как Бернард Иванович был в высоких сапогах, сверх которых носил калоши, то особый беды не случилось. Посмеялись.
По-видимому, происшествие с калошей произошло недалеко от того пустыря, где два дня тому назад я шел, придерживая высокие сапоги за ушки руками, чтобы грязь не стащила с меня не калоши, а самые ботфорты. А это обозначало, что мы были уже недалеко от Горбача, автомобиля, девочек и кисок…