8. Острог
Итак, пятеро поедут в Житомир и там вместе с другими выберут членов Государственной Думы. Каждый из этих пяти, быть может, будет депутатом.
Пять! Но дело в том, что избиратели, которых было семьдесят девять, состоят из четырех групп, совершенно разных, хотя численно почти равных. Уполномоченные от мелких представляли такую любопытную картину: двадцать батюшек, девятнадцать чехов, двадцать один крестьянин-хлебороб. Затем было девятнадцать русских полноцензовиков.
Все четыре группы собирались для разговоров отдельно, но все пришли к тому мнению, что батюшки, чехи, хлеборобы и помещики должны получить каждые по одному. Итого четыре. Но что делать с пятым? Великодушно было бы отдать пятого меньшинству, то есть полякам. Но великодушного настроения в отношении поляков не было. Великодушие проявилось в другом направлении.
После долгих совещаний между уполномоченными к нам, полноцензовикам, пришли делегаты от крестьян и сказали так:
- Нас больше других, нас двадцать один. Некоторые думали, что пятого надо отдать нам. Но, поразмыслив, все мы на том стали, что так будет неправильно. Пятое место надо отдать русским помещикам, чтобы, значит, помещиков избирать двух, а от остальных по одному. Почему мы на это решились? Потому, что хорошо понимаем, что все вы сделали, что без вас ничего бы не было, а поляки избрали бы одних поляков, вот почему.
* * *
Этот барьер казался мне самым трудным. Четыре дружины могли перессориться из-за пятого места. Когда теперь на старости лет я наблюдаю международную грызню государств, мне иногда кажется, что некоторым вождям и правителям еще далеко до того духа уступчивости и миролюбия, который обнаружили волынцы в конце января месяца 1907 года в городе Остроге.
* * *
Теперь остались только персональные вопросы. Кто будут эти несчастные счастливцы, которых пошлют в Житомир?
Четыре группы предоставили друг другу в этом отношении полную свободу, то есть без права отвода. Поэтому нам, полноцензовикам, оставалось только наметить двух кандидатов от помещиков. И тут произошло то, чего я опасался.
* * *
Мне было двадцать девять лет. Я до сих пор, то есть до Государственной Думы, мало занимался общественными делами и ничем другим тоже не выдвинулся. Кроме того, было и такое соображение. По закону достаточно было иметь двадцать пять лет, чтобы быть избранным в Государственную Думу. Но был и другой закон, неписаный, по которому на важные общественные должности обыкновенно выдвигают людей постарше. Я думал, что эти два обстоятельств достаточно гарантируют меня от тяжелых неприятностей. Таковыми я считал избрание меня в Думу. У меня не было ровно никакого желания закабалять себя в политику. Я хотел жить в деревне. Немножко хозяйничать, немножко писать роман "Приключения Воронецкого". Не прочь был что-нибудь делать и по земству. Меня назначили попечителем по пожарно-страховым делам. Мне нравилось скакать на Ваське всюду, где произошел пожар, и там на месте составлять протокол. Это ускоряло получение страховой премии, что было важно для погорельцев. О более широкой и "высокой" деятельности я не мечтал и тушить всероссийский пожар не собирался. Я не был рожден "для распрей и для битв". Но судьба распорядилась мною иначе. Возня с выборами в Острожском уезде выдвинула меня против воли.
* * *
- Было в первую Думу семь уполномоченных. Сейчас шестьдесят! Кто это сделал? Шульгин и Сенкевич. Их послать! - таков был глас помещичьего народа.
Я не хотел, я просил пощадить. Но меня заставили следующими соображениями:
- Не хотите в Думу? До Думы еще далеко. Проведите выборы в Житомире. Там тоже будет всего.
Сенкевич был счастливее. Ему удалось отбиться. Кроме того, Г. Е. Рейн, академик-профессор, крайне энергичный, работоспособный и со связями в столице, был кандидатура блестящая. И притом он явственно хотел пройти в российский парламент. Это его устраивало. Таким путем ему легче будет создать министерство народного здравия, что было целью его жизни.
В заседаниях, предшествовавших выборам, он неизменно выбирался председателем, а я секретарем. Было ясно: этим двум надо ехать в Житомир.
Однако поляки тоже не дремали. Они составили план сорвать выборы. Я это понял слишком поздно, и они выборы сорвали. Сделали они это довольно любопытно. В имени Оженино Еловицкие сидели очень давно, столетия. Они вели свой род от князей Святополк-Четвертинских и некогда жили в Четвертне. Тогда они были русские, православные, но потом ополячились. Во всяком случае, это была коренная волынская аристократия. Молодой Витольд Грацианович Еловицкий окончил со мной юридический факультет в Киеве. Он работал и у моего отчима по кафедре политической экономии. Еловицкий был чуть ли не единственный поляк, который однажды летом приехал с визитом к своему профессору. И именно он сорвал выборы хитрым образом.
Председательствовал в уездном собрании в Остроге за отсутствием предводителя дворянства мировой посредник. Этой должности не было в Восточной России, там они назывались земскими начальниками. Илья Павлович Ивашкевич был милейший человек. Между прочим, он любил, объезжая уезд, заезжать к нам в Курганы. И каждый раз рассказывал один и тот же случай. Он, Илья Павлович, когда-то почему-то ехал вместе в карете с высокопреосвященнейшим Платоном, митрополитом Киевским и Галицким. Когда ехали через какое-то местечко мимо католического костела, зазвонили в колокола, что не могло быть не чем иным, как приветствием высокой духовной особы. При отношениях между католиками и православными это было необычно. Митрополит остановил карету и, войдя в костел, благословил ксендза, выслушав краткое богослужение. Затем поехал дальше.
Но этот случай произвел на Илью Павловича неизгладимое впечатление. И каждый раз, когда он это рассказывал, глаза его увлажнялись и голова тряслась как-то преждевременно. Он не был дряхлый старик. По натуре своей он мог бы быть именно "мирный посредник", а не председательствовать в собрании, где люди сошлись под знаком национальной борьбы. На этом собрании присутствовало семьдесят четыре помещика. Польские помещики смотрели на мировых посредников свысока и презрительно, русские - без презрения, но тоже свысока. Он был чиновник, а они как-никак были сами себе господа. Илья Павлович несколько растерялся, у него не было привычки председательствовать в такого рода собраниях. На это Витольд Грацианович и рассчитывал.
* * *
Собрание открылось чтением закона о выборах в Государственную Думу. Когда законы были прочитаны, Еловицкий попросил слова и потребовал некоторых "разъяснений" от председателя. Илья Павлович, давая разъяснения закона, запутался. После задавали новые вопросы - от запутался еще больше. Мне стало ясно, что Еловицкий устраивает все это, чтобы иметь повод для кассации выборов. Он недаром стал адвокатом. Я попросил слова и дал разъяснения закона, чтобы помочь Илье Павловичу. Но я был рассержен на поляков и в особенности на Еловицкого за то, что он занимается провокацией. И тут у меня вырвалось несколько слов, которых не следовало говорить.
Дело было в том, что закон категорически запрещал всякую агитацию в день выборов. Все такое должно было кончаться накануне. А мои слова, которых, впрочем, не помню, в самом избирательном собрании, очевидно, можно было изобразить как агитацию. Как только я начал в этом стиле, поляки закричали:
- Слушайте, слушайте!
Я понял и замолчал. Но слово не воробей: вылетит - не поймаешь. Дело было сделано.
После этого поляки перестали просить разъяснений закона. И выборы прошли гладко.
Поставили пять ящиков с нашими именами. И мы получили точно: семьдесят девять белых шаров и пятьдесят пять черных. Теперь оставалось ехать в Житомир. Выборы членов Государственной Думы были назначены на 6 февраля.
Но Витольд Грацианович оказался ловчее меня. Его предки занимались выборным искусством уже целые столетия в сеймах и сеймиках. Словом, Еловицкий подал кассационную жалобу в том смысле, что выборы совершились с нарушением закона. И губернатор кассировал выборы и назначил новые. Срок для новых выборов был указан очень краткий. Обычным казенным путем, то есть через публикацию, было невозможно довести до сведения выборщиков, что им надо ехать в Острог вторично. И этот срок и не мог быть более долгим, так как в таком случае острожане не попали бы в Житомир к 6 февраля.
На этом и был основан хитрый расчет Витольда Грациановича. Но он упустил из виду одно обстоятельство. Во время сеймов и сеймиков не было телеграфа. А в 1906 году телеграф действовал, и неплохо. Каждый телеграфный пункт обслуживался, между прочим, мальчишками из села. Эти юные вестники пешком во всякую погоду днем и ночью доставляли телеграммы во всякое село или имение. Они назывались "нарочные" и получали плату десять копеек с версты, которую платил отправитель телеграммы, означив в адресе: туда-то нарочным, тому-то. Получатель, если хотел, давал мальчику на чай, деньги тогда были дорогие. Мальчик, доставивший двадцать пять телеграмм на среднее расстояние в десять верст, мог за двадцать пять рублей купить себе хорошую лошадку. Это не принял в расчет Витольд Еловицкий. Я послал около восьмидесяти телеграмм, что мне стоило около двухсот рублей. От этого я не разорился, а мальчишки побежали марафонским бегом во все концы уезда. Результаты?
Все уполномоченные, числом шестьдесят, явились как один. Телеграмму! Шуточное ли дело! Для некоторых из них это была первая телеграмма в их жизни, а может быть, и последняя.
Явились и девятнадцать помещиков. Выборы состоялись снова, и пятьдесят пять поляков были вновь положены на обе лопатки.
Это была победа вроде тех, что одерживал Богдан Хмельницкий, но мы не призывали на помощь татар. Как! А чехи? Да, за татар у нас были чехи. Но ведь они - братья-славяне.
9. Житомир
Итак, Острог был взял после второго штурма. Мы победили! Теперь пять человек должны ехать в Житомир и там избирать членов Государственной Думы от Волынской губернии. Два русских помещика (Г. Е. Рейн и В. В. Шульгин), один русский крестьянин, один русский священник, один чех из колонистов. Все поехали порознь, потому что проживали в разных местах. День выборов был назначен на 6 февраля.
Смотря на снежные поля, мелькавшие за стеклами вагона, я никак не мог себе представить, что нас ждет.
* * *
Жизнь в уютных домиках была дешева.
Но на главной улице были магазины, из которых некоторые стали гордостью города. Житомирские перчатки славились на весь край. Нарядные польки продавали и отменные духи. Они улыбались, как балерины, и серьги в их ушах вздрагивали горделиво.
Ждал нас отменный кофе в кавярных (кофейнях). Паненки очаровательно говорили "проше пана" и "бардзо дзенькую", но не без некоторой самомнительности. Они себе цену знали.
* * *
На главной улице стояли две гостиницы, одна против другой. Более шикарную, не помню, как ее название, заняли поляки. Как и барышни в кавярных, они себе цену знали.
Более скромная гостиница была "Рим". Это название явно указывало, что хозяева ее были поляки. Почему? Потому, что поляки римско-католического вероисповедания. Однако ее заняли мы, русские. Должно быть, мы тоже знали себе цену. Только эта цена была ниже польской. Это явление очень интересное, оно пронизывает всю историю русско-польских отношений. Польские паны всегда смотрели на русских сверху вниз, а последние на первых - снизу вверх. Так было всегда и неизменно кончалось тем же: восстанием низов против верхов.
Острожское восстание кончилось нашей победой. Но как будет в Житомире?
* * *
Однако ни польские паны, ни русские помещики не могли решить дела по существу. Соотношение сил, то есть число выборщиков разных групп, было таково, что ни одна группа в одиночку не имела большинства. Следовательно, необходим был сговор. Самой многочисленной группой были крестьяне. Это были выборщики от волостей, то есть от хозяев, имевших наделы, и выборщики от крестьян, имевших собственную землю. По национальности они были русские, или, как тогда говорили, малороссияне, по нынешней терминологии украинцы.
Второй по численности была группа польских помещиков, третьей - русских помещиков. Четвертая группа - горожан, которые почти все были евреи. Пятая - священников, русских по национальности. Наконец, шестая группа - чехи и немцы, колонисты.
Группировки по национальному признаку могли быть такие:
• Русские, то есть помещики, батюшки и крестьяне, к которым присоединились чехи и немцы-колонисты.
• Поляки, к которым примкнули евреи-горожане.
По классовому признаку мог быть блок всех помещиков без различия национальности, то есть союз русских и поляков. Если бы к этому союзу примкнули евреи-горожане, то такой блок имел бы большинство.
Это могло бы быть серьезным искушением. Революция собиралась сделать имущих нищими. Естественно, что ограбляемые могли соединиться вместе в борьбе против грабителей. Грабителями явились бы мужики, которым сулили помещичью землю. Но тогда на Волыни еще так не было.
Идея национального единства, поддержанная Церковью, одержала верх.
Таким образом, ограбляемые решили объединиться с теми, кто при известных условиях мог стать грабителем. Мог, но пока что таковым не был. Кроме природной мягкости волынского хлебороба здесь сказалась умиряющая рука духовенства.
* * *
Итак, русские помещики овладели Римом. Богдан Хмельницкий, подымая восстание, в универсале 1648 года объявил urbi et orbi (буквально - городу и земле, то есть всем, всем, всем): "Наши славные предки при царе Одоацере (Одоакре - по латыни Odoacer) владели Римом!"
Одоацер действительно захватил Рим в 476 году, низложив последнего западноримского императора Ромула Августула перед падением Западной Римской империи. Но был ли он нашим предком? Он перед тем совершил такие деяния в Норике, считающемся колыбелью славянства, что пусть он лучше нашим предком не будет. Хмельницкий, однако, не запятнал себя сознательной ложью. Быть может, он знал надпись на каменной плите, существующей и доселе в подземелье одного монастыря в городе Зальцбурге. В этой надписи Одоацер назвал Rex Rutenorum, то есть царем русов. Сделал же это славный гетман в 1648 году, потому что стремился поднять "самооценку" русских, ибо она и тогда была слишком низка.
Но это так, между прочим. Я сказал, что русские овладели Римом в 1907 году. Это значит, что они захватили гостиницу "Рим" в Житомире. В этом "Риме" на совещаниях, а также во время совместных обедов и ужинов выяснилось, что настроение русских помещиков твердое: с поляками и евреями блокироваться не желаем, надо соединиться с крестьянами.
Итак, мы жили в "Риме". Но где поместились эти самые крестьяне? Их приютила Церковь. Архиепископ Антоний через двух своих помощников: архимандрита Виталия и иеромонаха Илиодора чрезвычайно искусно выполнил христианский долг уловления душ. Выборщики были простые люди, совершенно растерявшиеся, когда на них пала такая трудная задача - избрать из своей темной среды таких людей, чтобы помогли править народом… кому? Самому царю! Так им представлялась их будущая должность. Они были чрезвычайно рады, когда на вокзале их встретили ласковые монахи. Батюшки не только приютили их в своем подворье, дав им и кров, и пропитание, и притом даром. Архимандрит Виталий и иеромонах Илиодор стали поучать их уму-разуму, то есть как им поступать сейчас на выборах и потом в Государственной Думе.
Они уже знали, что им будут платить за их службу десять рублей в день. Десять рублей! Это кружило голову беднякам. Ибо те, что кончили школу, знали: если Дума проживет, даст Бог, все пять лет, как ей полагается, то каждый из них получит 18 250 рублей. И станет серый хлебороб не то что каким-нибудь чехом или немцем, а самым настоящим помещиком. Но монахи им, должно быть, объяснили: чтобы стать помещиком через пять лет, надо сейчас поладить с теми, кто уже помещики, с теми, кто живет в гостинице "Рим", с теми, кто будет 6 февраля выбирать в Государственную Думу. Без их помощи ни один хлебороб помещиком не станет.
Так должны были говорить монахи, но они так не говорили.
Когда я увидел архимандрита Виталия, я это понял.
Он сидел в углу большой комнаты в подворье, но не в красном углу, то есть под образами, а в другом, напротив. И произошел конфуз. Я перекрестился не на образа, а на архимандрита, но вышел из положения тем, что подошел к нему под благословение. После этого он пригласил меня сесть на скамью около себя. И, внимательно посмотрев на меня, сказал негромко и очень просто:
- О вас хорошо говорит народ.
Я и обрадовался, и смутился, но ответил:
- Этому я обязан не себе самому, а моему отчиму. Он иногда помогал людям.
- А вы сами?
Он чуть-чуть улыбнулся, смягчая этим строгость вопроса, перешедшего в допрос. Я тоже улыбнулся, и мне было легко ему ответить:
- Вот сейчас хочу помочь.
- Чем?
- С поляками и евреями мы, русские помещики, - я от их лица говорю - не пойдем.
- Похвально. Вам было бы выгодно, вы имели бы большинство.
- Не всегда выгода выгодна. Мы хотим идти с русским народом, которого мы часть. Но я предвижу затруднения.
- Какие?
- Затруднения могут возникнуть при дележе мест.
- Именно?
- Всех мест тринадцать. Надо установить, сколько кому достанется.
- Как же вы о сем мыслите?
- Начну с легкого. Духовенству - одно место, чехам и немцам вместе - тоже, то есть одно место.
- Не возражаю. Остается одиннадцать.
- Остается одиннадцать. Мы думали так: помещикам четыре места, крестьянам семь. Итого одиннадцать.
Я остановился, ожидая ответа. Но ответ последовал не сразу.
Архимандрит, вероятно, думал о двух предметах. Удастся ли уговорить крестьян и можно ли верить помещикам? Не впадут ли они во искушение? Ведь поляки и евреи, вероятно, предложат им более выгодные условия.
А я не то что рассматривал, я силился ощутить истинную внутреннюю сущность архимандрита Виталия.
Худое лицо, впавшие глаза. Он строго постился и спал на голых досках, быть может, на этой деревянной скамье, где я сидел.
Редкая бородка, не стриженная, а потому, что не растет волос. Я не думал тогда, что так же изображают Христа. От этого человека исходило нечто трудно рассказываемое. Он говорил негромко, ставил трезвые вопросы и следил за моей несложной арифметикой, таившей, однако, весьма сложные переживания. Я был равнодействующая стоящих за мной людей. Правильно ли я их учитывал? А архимандрит Виталий как будто бы "что-то" знал, чего я не знал, а может быть, никто не знал. И это единственно важное "что-то" было настоящей сущностью этого человека. А внешность его и слова, которые он негромко произносил, были то неважное, что соединяло его с миром. Так тихо горящая лампадка есть то, что самое важное в келии. А остальное, стены, пол и потолок, скамьи и стол с куском хлеба, на нем лежащим, только неизбежная дань суетному миру.
Простые люди чувствовали благостное "что-то" этого аскета. И шли за ним.
Когда мистические мгновения размышлений, меня посетившие, кончились, архимандрит сказал:
- Мы вам поможем…
Он выразился не точно, потому что "лампадка" стыдлива. Но я понял. Монах хотел сказать: