– Не знаю почему, но тебя я считаю воспитанным человеком. Через мои руки проходит много людей, и я редко ошибаюсь.
Так и продолжалась наша беседа, в ходе которой между нами складывалась атмосфера взаимного доверия. Когда два человека остаются наедине, начинаются воспоминания. Помпейо вспоминал, и я понимал, что это отголоски горестных лет его голодного детства.
Тяжел был труд его отца, работавшего от зари до зари, чтобы прокормить семью… Он почти не помнил свою сестру. Единственное, что осталось в памяти, это ее длинные черные волосы и огромные глава.
Последний раз он видел ее, когда, будучи солдатом, служил в городе Санта-Клара и приехал домой на рождественские праздники. Тогда Беатрис исполнилось тринадцать лет. Через месяц его перевели в пехотный полк. Там он и получил то ужасное письмо от матери, в котором она сообщила две страшные новости: Беатрис ушла из дому с каким-то мужчиной, а несчастный отец умер. Потрясенный, Помпейо навсегда замкнулся в себе.
С тех пор прошло двадцать три года, а он все еще сам не свой.
Сидя в полупустом в эти часы загородном автобусе, мы делились друг с другом самым сокровенным. Я в свою очередь рассказывал ему о своих похождениях, о своей жизни молодого буржуа как раз в те самые годы, когда сержант переживал голод. Он улыбался, слушая меня. А когда человек, переживший голод, улыбается, значит, еще не все потеряно. Я, естественно, рассказал ему о своей мечте стать летчиком, и Помпейо ответил мне:
– Твое дело - хорошо служить! Учись как следует, и ты добьешься своего. Однако не теряй бдительности, а то уснешь на посту в карауле и попадешь под суд.
Мы вышли из автобуса недалеко от города, у большого кафе с отдельными комнатами на втором этаже. Это был публичный дом. Таких заведений немало в Америке.
Сам не знаю почему, но, когда мы выходили из автобуса, я подумал, что публичные дома это не что иное, как ночные казармы, где собираются свободные от службы солдаты, или последнее пристанище, где ищут себе успокоения люди, которым нечего терять.
Это был огромный деревянный дом, старый и мрачный, построенный, по-видимому, еще в колониальные времена и служивший казармой для размещения испанских войск на Кубе.
Внутри здания, на первом этаже, была длинная стойка, пропахшая старым ромом. За стойкой виднелся бармен, такой же старый, как и она сама, с белым фартуком на поясе. В зале было около двух десятков столов, от которых пахло пивом. У каждого стояло по четыре тяжелых стула из какого-то темного дерева. В углу, как и полагалось для такого рода заведений, стоял музыкальный автомат. В равных местах помещения виднелось несколько бронзовых плевательниц, больших и тяжелых. Теперь таких нигде не встретишь.
За стойкой бара, на витрине у стены, я увидел бутылок пять хорошего испанского коньяка, а остальные были с низкосортным ромом.
Народу в помещении немного - всего несколько пар, тихо сидевших за столиками, да одинокие девушки, с безразличным видом поджидавшие клиентов. "Несомненно, - подумал я. - этот публичный дом не похож ни на какие другие". Здесь пе было обычного шума, казалось, что эта спокойная обстановка располагает к отдыху. Здесь никто не торопился: ни женщина с клиентом, ни бармен, продающий за стойкой спиртные напитки. Возможно, причиной тому было позднее время обычного будничного дня.
Мы с сержантом уселись за грубым, тяжелым столом ближе к углу зала, и, когда старый бармен приблизился к нам, Помпейо сказал:
– Ром!
Я пошел к музыкальному автомату поставить пластинку. Фиолетовый отсвет, падавший на мою форму, перекрашивал ее ив цвета хаки в синий цвет. Я закурил сигарету, глубоко затянулся и, выдыхая огромные кольца дыма, решил возвратиться к столу.
Какая женщина! Черные волосы, огромные глаза… Такая красавица! Мне показалось странным, что она может находиться в таком заведении. Я бы ей дал тридцать с небольшим. Было видно, что опа крестьянского происхождения. Несмотря на свежесть ее лица с чертами креолки, на нем остались следы перенесенных страданий. Это преждевременное увядание, возможно, было результатом ее нелегкой жизни.
Она села с сержантом и завела с ним разговор. Женщина была немного печальной, а он серьезным. "Он всегда такой, - подумал я. - Черт побери, сержант Помпейо не теряет времени зря. Не успел я поставить пластинку, в он уже рядом с женщиной… Да еще с какой!"
– Солдат! Это Ольга… Я с ней только что познакомился. - Произнося эти слова, он пристально смотрел на нее, слишком пристально, как мне показалось. Затем он продолжал: - Возможно, у нее найдется подружка для солдата?
Ольга встала и попросила разрешения на время оставить нас, причем сделала она это с той особой скромностью, которая характерна для профессиональных проституток из деревенских, с многолетним "стажем". Жизненный опыт научил их понимать мужчин.
Вернулась она в сопровождении совсем еще молоденькой девушки, которой вряд ли было больше шестнадцати лет. Мне в то время шел двадцать второй год, и такие молоденькие девушки были не в моем вкусе. Нельзя сказать, что она была красивой, просто она была совсем юной. Звали ее Альма…
Нам принесли бутылку рома. Играла пластинка, которую я поставил. Я заметил, что сержант не отрывает взгляда от Ольги, хотя и пытается скрыть это. Ольга тоже все время смотрела на него…
"Он знает, что делает, - подумал я. - В свои сорок шесть лет он исколесил весь остров, и сам черт ему не брат".
И тут мне пришла в голову странная мысль. Казалось, между этими двумя людьми существует взаимная симпатия, словно какая-то загадочная нить связывает их. Может быть, то была любовь? Ведь любовь - это тоже что-то загадочное и таинственное.
Опустилась ночь, и кое-где в зале зажглись немногочисленные огоньки. Высоко под потолком на толстом крюке висела устаревшая люстра, и ее три лампочки горели неярким желтоватым светом, причем одна свисала вниз и держалась на проволоке. Я остро ощущал необычность обстановки. Все окружающее казалось мне странным и нереальным и, наверное, потому надолго осталось в памяти.
Никто больше не входил, зал был полупустым. Тишину нарушала лишь музыка, да изредка слышались отдельные голоса, которые быстро тонули в полутемных углах зала. В то время как мы с Альмой беседовали за столом, сержант и Ольга танцевали под музыку пластинки. Потом, взяв друг друга за руки, они стали подниматься вверх по старой лестнице, деревянные ступеньки которой скрипели под тяжестью шагов.
Сержант, проявив щедрость, оставил для нас на столе половину бутылки рома, от глотка которого перехватило дыхание. Старый бармен, усталый от бессонных ночей, дремал в полутьме на краю стойки.
Беседуя с Альмой, я подумал: "Хорошо, что не нужно беспокоиться о возвращении в казарму до отбоя. Находиться где-нибудь с сержантом, пожалуй, надежнее, чем даже с капитаном, командиром эскадрильи. Оба они командиры, но сержант всегда рядом с солдатами. Он знает каждого как свои пять пальцев. А это… это очень важно".
Была уже полночь, когда я вновь увидел сержанта о женщиной. Обнявшись, они молча опускались по той же старой деревянной лестнице, медленно, без всякой спешки, с чувством собственного достоинства.
Сержант улыбался - он был счастлив. С его лица исчезла жестокая гримаса, и хотя выражение доброты на нем еще не появилось, зато уже воцарилось спокойствие, которое считается предшественником доброты.
Я исподтишка разглядывал их, что было, конечно, дурно с моей стороны, и еще раз убедился, что какие-то странные и таинственные узы все-таки крепко связывают их. В их отношениях было нечто более глубокое, чем в обычной любовной связи.
Мы простились у старой деревянной двери, выкрашенной охрой. К остановке подходил последний ночной автобус, пронизывая ночную мглу желтым светом фар. За ним поднимались клубы пыли и, догоняя, окутывали его. Ночную тишину нарушало астматическое покашливание мотора, Уходя от них, я услышал лишь окончание их разговора, когда Ольга, не сводя с него своих огромных блестящих глаз, говорила громким голосом:
– Сержант, вы хороший человек. Давно уже я пе чувствовала себя так хорошо, как с вами. Кажется, что я зваю вас уже много лет. Приходите еще, я буду ждать. Спросите Ольгу, хотя мое настоящее имя Беатрис Сантесильде-и-Парра.
Услышав это, сержант Помиейо сгорбился, будто резкая острая боль пронзила ему грудь. Его желто-зеленое лицо вдруг приобрело мертвенно-белый цвет. Глаза его, как два потухших угля, остекленело застыли, лишенные жизни. Под ними появились огромные черные круги. Горькая печаль застыла на лице, губы конвульсивно задрожали. Не проронив ни слова, он направился к автобусу.
Глава 3. МАЛЕНЬКИЕ ИСТОРИИ
В промежутке между возвращением с задания и поступлением в военное училище я чуть было не распрощался со своей мечтой стать летчиком.
В загородной вилле президента республики Карлоса Прио Сокарраса неподалеку от Мариеля часто устраивались приемы, на которых кроме братьев президента Пако и Антонио всегда присутствовали политические деятели, его близкие знакомые и друзья.
По существовавшим в то время правилам военных летчиков привлекали для доставки на виллу самолетом различных посылок, а также для выполнения других поручений.
Мне так хотелось летать, что я поджидал любой удобный случай, чтобы подняться в воздух на самолете. Однажды вечером, когда я был свободен от службы, неожиданно поступил приказ на вылет дежурному летчику. А в тот день дежурным был лейтенант Эктор Эрнандес. Задача заключалась в том, чтобы доставить на виллу президента медикаменты для его супруги Мэри Тарреро. Если мне не изменяет память, речь шла всего лишь о коробке аспирина.
Как только через динамик стали вызывать дежурного летчика, я немедленно бросился разыскивать его, чтобы попросить разрешения полететь вместе с ним. Задачу, которую должен был выполнить летчик, я еще не знал.
Офицер был молод. Ходил он быстро, слегка откинув солову назад. Помню также, что головной убор он носил сдвинутым на затылок, как делают водители автобусов.
Я с нетерпением искал его, а когда наконец увидел в коридоре на нервом этаже, тут же подошел и, отдав честь, обратился к нему:
– Простите, лейтенант, не могли бы взять меня с собой в полет?
Он остановился и, глядя на меня сверху вниз, спросил:
– Что? Взять в полет?
– Да, лейтенант, - ответил я улыбнувшись.
– Ну что ж, вперед! Погода скверная и уже довольно поздно. - А затем с недовольным видом добавил: - И что тебе не сидится на месте?
Не раздумывая ни минуты, я что было сил побежал за парашютам к Вирхилио. Это был немолодой сержант, старший группы укладчиков парашютов. Он любил говорить пилотам полушутя-полусерьезно, что парашют, если он по какой-либо причине не раскроется, снова отправят на завод-изготовитель.
Возвращаясь с парашютом к лейтенанту, я столкнулся с капралом Кинтаной.
– Прендес, уступи мне этот шанс, очень тебя прошу, - попросил он взволнованно.
На мгновение я заколебался. Полет не такое уж легкое дело, но лететь мне очень хотелось. И все же я уступил весомым аргументам, каковыми в первую очередь были для меня две нашивки на каждом рукаве капрала, Кинтана тоже готовился стать летчиком. После минутного колебания я сказал ему:
– Капрал, не теряйте времени на поиски парашюта. Берите мой и быстрее к лейтенанту. Он ждать не станет.
Несколько минут спустя от гула двигателя самолета слегка задрожали оконные стекла.
Не прошло и двух часов, как дежурный по оперативному отделу сержант Куэ выскочил из кабинета и взволнованный, с телеграммой в руках направился к коменданту части полковнику Кантильо.
Вернувшись, он сказал присутствующим.
– Лейтенант и капрал только что разбились.
Пилот пытался посадить самолет в оплошной темноте при проливном дожде на маленькую взлетно-посадочную площадку рядом с виллой президента. Самолет пять раз заходил на посадку. Освещение полосы состояло из нескольких светильников, наспех установленных солдатами охраны.
На шестом заходе желтая молния осветила виллу. Старый самолет задел правым крылом пальму и скрылся в красном облаке вспыхнувшего бензина.
На следующий день на вилле смолк шум праздничного веселья. Под проливным дождем солдаты пытались найти останки погибших, чтобы совершить обряд похорон, но на месте катастрофы ничего не осталось.
Я много передумал в ту ночь. Полет на самолете - это интересно, это вдохновение и мечта. Но, черт возьми, разбиться из-за какой-то коробки аспирина! И тогда я впервые понял, насколько опасна профессия летчика.
Шел 1951 год. Я находился в подготовительной военной школе, которой командовал капитан Коскульюэла. После двух неудачных попыток попасть в авиационное училище я решил сделать еще одну - на этот раз надумал поступать в пехотное училище.
Я считал, что, если сдам экзамены, это будет шагом вперед. А когда снова потребуются курсанты в летное училище, мне придется пройти лишь медицинское переосвидетельствование.
Потянулись нескончаемые недели учебы. Я занимался по ночам до тех пор, пока ранние лучи солнца не врывались в мою неприбранную комнату, что находилась на улице Эспада. Не позавтракав, я садился на автобус и отправлялся на экзамены в Манагуа, к югу от Гаваны.
Экзамены завершились, и я вернулся в Сан-Антонио, еще не зная, поступил в училище или нет.
В части продолжались изнуряющие строевые занятия. Кроме того, мы выполняли различные работы под палящими лучами солнца, где нашим главным оружием было мачете. Именно тогда и пришла официальная телеграмма из штаба армии, в которой сообщалось, что я принят в училище и что в начале декабря мне надлежит явиться к месту учебы.
Училище в Манагуа, куда почему-то многие стремились попасть, унаследовало все порядки, существовавшие в отношении узников крепости Эль-Морро, в которой училище когда-то размещалось и откуда переехало в Манагуа. Там господствовала палочная дисциплина, граничащая с деспотизмом. От офицеров я слышал, что курсантов подвергали жестоким наказаниям, привязывая ремнями к старинным испанским пушкам колониальных времен. Многие не выдерживали суровых условий службы.
Глава 4 КУРСАНТ
Декабрьским утром 1951 года солдаты, прибывшие из самых различных частей страны, стояли у главного здания училища, боязливо озираясь и негромко переговариваясь между собой. Среди этих солдат был и я.
Мы ждали, когда нас вызовут и начнется сложная и утомительная процедура зачисления в училище. Время от времени мимо проходили курсанты, бросая на нас откровенно насмешливые взгляды. У тех, кто проходил совсем близко от нас, можно было разглядеть счастливое выражение лиц. Особенно это было характерно для тех, кто учился на первом курсе. С нашим прибытием они из младших превращались в старших со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Это обстоятельство было жизненно важным для пребывания в училище, где последние три курса считались старшими. Старшекурсники делали все возможное и даже невозможное, чтобы наша жизнь стала невыносимой. В свое оправдание они говорили обычно: "Мы все это испытали на себе, теперь пусть они попробуют". Кроме того, это делалось под предлогом закалить наш характер, сделать на нас настоящих рыцарей и будущих офицеров.
Я не сразу понял, что следует терпеть и переносить все. Единственным допустимым ответом должны стать слова: "Да, сеньор!"
Все казалось очень простым - требовалось только научиться слепо подчиняться всем приказам, от самых важных до незначительных. Выдержу или не выдержу - вот вопрос! Если выдержу, то смогу закончить училище, если же нет…
Предполагалось, что в училище в течение периода обучения из каждого должны сформировать личность с определенными убеждениями и психологией, которые необходимы для будущего офицера.
Нам также говорили, что "один военный стоит десятка гражданских - трусливых, недисциплинированных, у которых отсутствует чувство чести и собственного достоинства".
Чудодейственной силой обладали слова: "Приказ не обсуждается, а выполняется", и девиз училища: "Стойкость в выполнении долга, выдержка в трудностях и скромность после достижения победы".
Вскоре я понял, что все мы, специально отобранные для учебы люди, - костяк будущего офицерского корпуса. И только в училище я по-настоящему узнал, как труден путь к намеченной цели.
Несмотря ни на что, я чувствовал себя самым счастливым человеком среди простых смертных. Наконец-то я стал курсантом и стушил на дорогу, которая приведет меня к исполнению моей давнишней мечты - стать летчиком!…
И вот в то солнечное декабрьское утро, ровно в восемь часов утра, мне и представилась возможность познакомиться, хотя и не самым "приятным" образом, с одним из курсантов. Это был старший сержант Гандиа.
На площади перед главным входом в училище находился аккуратный, ухоженный газон. Недалеко от белых мраморных ступеней главной лестницы на бетонированной круглой площадке возвышался бюст Марти и рядом с ним флагшток. Здесь же были установлены две старинные бронзовые пушки, покрытые зеленовато-синей патиной. Между флагштоком и главным входом проходила широкая асфальтированная дорога, опоясывавшая все здания. Здесь и стояла группа новичков, еще одетых в гражданские костюмы. Среди новичков находился и я. В те минуты на наших лицах отражалось внутреннее волнение, охватившее каждого. Между нами шли наивные беседы, со смехом и улыбками мы обменивались первыми впечатлениями об училище. Те "теплые" улыбки, которые мы видели на лицах старшекурсников и офицеров, принимались нами за выражение дружеских чувств по отношению к нам, двадцати пяти их новым товарищам по учебе.
Вдруг, как эхо пушечного выстрела, прогремел чей-то голос. Вначале мне показалось, что он донесся из распахнутого окна или из раскрытой двери главного входа. Интересно, кому мог принадлежать этот грубый, громоподобный голос? Обернувшись, я увидел обладателя этого голоса. Это был человек шестифутового роста, грузный, с красным лицом, тщательно выбритый и одетый в полевую форму цвета хаки. На его правом рукаве белели три нашивки, что соответствовало званию "старший сержант".
Где-то наверху, на его огромной голове, покоился зеленый пластиковый шлем, плотно застегнутый под подбородком черным ремешком. Это и был старший сержант Гандиа - человек, которому с данной минуты предстояло находиться с нами все 24 часа в сутки. Из его рта, как из ствола пулемета, вылетали оглушающие очереди, но не пуль, а приказаний, отдаваемых в безличной форме, небрежно, непонятно кому. Он даже не смотрел в сторону нашей группы.
– Становись! Когда говорят "становись", значит, нужно занять свое место в строю, и сделать это быстро! Черт возьми! Будем тренироваться, чтобы строиться быстрее! Становись по ранжиру! А вы? Что, не понимаете, где ваше место? Ослепли? Курсант, на свое место! Кто старший в группе? Вы, сержант? Становитесь на правый фланг. Тихо-о-о! Шагом - марш! А вы, курсант, как старая баба! Выше ногу! Выше! Не понимаю, как вам удалось сдать экзамены… Вы все умственно отсталые, и это надолго! Что, сегодня не завтракали? Смотреть прямо перед собой, грудь вперед! Курсант, брось сумку! Это самая большая группа, которая когда-либо приезжала сюда. Да! Нужно выгнать добрую половину!
Последняя его фраза заставила меня вздрогнуть от страха.
На этот его монолог ушло гораздо меньше времени, чем необходимо для описания эпизода.