В 1952 году Сталин В. И. получил разрешение Министерства внешней торговли СССР на закупку в Германии спортинвентаря для ВВС МВО в сумме более 250 тысяч марок. На эту сумму с санкции Кобулова Б. З. был доставлен из Германии в Москву различный спортинвентарь - лодки, велосипеды, фотоаппараты, а для личного пользования Сталина В. И. - автомашина марки "Паккард".
Используя служебное положение в корыстных целях, Сталин В. И. израсходовал вместо отпущенных ему на дооборудование своей дачи 296 тысяч рублей - 635 тысяч рублей.
Кроме того, сверх указанной суммы на благоустройство территории дачи и строительство различного рода хозяйственных построек израсходовано до двух миллионов рублей.
Так, на сооружение мощной подземной водокачки затрачено 500 тысяч рублей, на строительство бани, конюшни и оранжереи израсходовано 300 тысяч рублей из средств, предназначенных на аэродромно-технические сооружения, на бетонирование приусадебного берега реки - 500 тысяч рублей и значительные суммы на устройство компрессорной холодильной установки, насаждение фруктового сада, устройство телефонной автоматической станции и др.
Также за счет средств ВВС МВО систематически закупал фураж для принадлежащего ему скота, и с помощью своих адъютантов присвоил 69 тысяч рублей государственных средств путем издания фиктивных приказов о награждении сотрудников ВВС МВО денежными премиями.
Систематически нарушал штатную дисциплину и за счет спортивных команд содержал обслуживавших его пять адъютантов, коменданта дачи, трех шоферов, двух преподавательниц для детей, создал аппарат по обслуживанию охотничьего хозяйства и в течение нескольких месяцев выплачивал зарплату девяти близким ему лицам, вовсе не работавшим в ВВС МВО, на что израсходовал свыше 2 миллионов рублей.
Создал на территории Переславль-Залесского полигона охотничье хозяйство, на оборудование и содержание которого, а также покупку оленей, фазанов, куропаток и бобров было израсходовано из бюджетных средств, отпускавшихся на боевую подготовку, 842 тысячи рублей.
Допустил излишество в строительстве контрольно-пропускного пункта в Куркино, стоившего 1 млн. 223 тысячи рублей, причем только установленная вокруг пункта железнодорожная охрана обошлась в 250 тысяч рублей.
Таким образом, своими незаконными антигосударственными действиями и распоряжениями Сталин В. И. нанес государству материальный ущерб в сумме более двадцати миллионов рублей.
Увлекшись спортивной деятельностью и другими, не свойственными ему функциями, Сталин В. И. не занимался вопросами организации боевой и политической подготовки соединений округа, месяцами не появлялся на службе, в соединениях и частях округа почти не бывал, приказов Военного министра и Главнокомандующего ВВС Советской Армии не читал, издававшиеся штабом ВВС МВО приказы не подписывал и от Военного министерства скрывал факты нарушений воинской дисциплины и чрезвычайных происшествий в соединениях округа.
Эти показания подтверждены арестованными соучастниками преступлений Сталина В. И. - бывшими его заместителями: генерал-майорами авиации Теренченко и Василькевичем, начальником АХО Касабиевым, адъютантами - Капелькиным, Полянским, Дагаевым и Степаняном, а также актом специальной комиссии Министерства обороны СССР, проверявшей боевую и политическую подготовку в соединениях округа и финансово-хозяйственную деятельность штаба ВВС МВО.
Сталин В. И. также признал, что он был недоволен решением Сталина И. В. о снятии его с поста командующего ВВС МВО, в связи с чем, не желая учиться в Военной академии, вел праздный образ жизни и систематически пьянствовал.
После кончины Сталина И. В. стал высказывать клеветнические измышления против руководителей КПСС и Советского правительства, якобы незаслуженно уволивших его из Советской Армии и стремящихся представить его как пьяницу и разложившегося человека.
Вместе с тем Сталин В. И. осуждал мероприятия Советского правительства, направленные на обеспечение бесперебойного руководства страной после кончины Сталина И. В., а также высказывал недовольство тем, что Советское правительство якобы не проводит достаточных мероприятий по увековечению памяти Сталина И. В.
Окончательно морально разложившись, Сталин В. И. в конце марта и апреле с. г. своей жене Тимошенко, адъютантам Полянскому, Степаняну и Капелькину, слушателю Военной академии им. Ворошилова полковнику Лебедеву и шоферу Февралеву высказывал настроения встретиться с иностранными корреспондентами и дать им интервью о своем положении после кончины Сталина И. В.
Кроме того, Сталин В. И. признал, что в конце апреля с. г., встретившись у себя на квартире с парикмахершей штаба ВВС Кабановой, склонял ее к составлению клеветнического анонимного письма в адрес главы Советского правительства от имени группы летчиков, которые якобы высказывают беспокойство за его судьбу.
Эти показания Сталина В. И. подтверждены арестованными Кабановой, шофером Февралевым и адъютантами Полянским, Степаняном и Капелькиным.
Во всех представленных обвинениях Сталин В. И. признал себя виновным и следствием совершенные им преступления полностью доказаны.
Свою преступную деятельность объяснял тем, что ему легко удавалось осуществлять все свои прихоти, поэтому в нем развились дурные качества, такие, как зазнайство, тщеславие и карьеризм, результатом чего и явилось его морально-бытовое разложение, а затем и политическое падение.
В течение последнего месяца Сталин В. И. неоднократно просил следователя, ведущего его дело, ускорить прием к Берии, объясняя это тем, что хотел бы знать, какое решение по его делу будет принято Советским правительством.
Докладываю на Ваше распоряжение.
С. Круглов.
8 августа 1953 года".
Получается, арестованный Василий Сталин не знал, что Берия находится под стражей в бункере на территории штаба Московского округа ПВО? Что отсюда вытекает? Василий не имел никакой информации - не слушал радио, не читал газеты. Он ничего не знал о событиях, происходивших за стенами тюрьмы, и наивно полагал, что Берия по-прежнему курирует спецслужбы страны.
Судя по документам, секретный узник узнал об аресте Берии только в конце декабря 1953 года. Двадцать первым числом датирована его записка на имя ближайшего друга отца:
"Уважаемый Вячеслав Михайлович,
Берия должен ответить на ряд вопросов, касающихся нашей семьи. Это необходимо для истории. Многое становится ясным. Если невозможно это сделать мне, то должны сделать Вы, так как при постановке вопросов надо знать трагедию нашей семьи с 1930 года. Лучше Вас это знал только Киров. Многое и мне неизвестно, так как я был слишком мал. Многое мне рассказывал Отец и многое ему было не понятно. Все это необходимо выяснить.
Ваш В. Сталин.
21 декабря 1953 г."
На машинописной копии этого письма резолюция: "Копии послать тт. Маленкову, Хрущеву. 22 декабря 1953 г. В. Молотов".
Арестованный послал аналогичное письмо и Г. М. Маленкову.
Секретный узник
Арестованный 28 апреля 1953 года, Василий Сталин ждал суда около двух лет - до февраля 1955 года. Персонал тюрьмы не знал фамилии именитого узника - только номер. К нему не допускали родственников, для него не принимали передач.
Зимой 1955 года следствие, начатое Влодзимирским и Козловым, возобновилось. 23 февраля секретный узник, изнемогавший от одиночества и горьких дум, попросил у надзирателя бумагу и ручку и написал заявление Президиуму ЦК КПСС. 5 марта председатель КГБ при Совмине СССР Серов переслал это заявление адресату.
Вот его полный текст:
Заявление
Арестован 27 апреля 1953 г. Следствие вели Влодзимирский и Козлов.
Все предъявленные обвинения можно разделить на 3 группы.
I группа - клевета и извращенные доклады т. Сталину И. В., приведшие к снятию и аресту честных работников (названы Смушкевич, Рычагов, Новиков).
II группа - клевета на членов правительства.
Намерение встретиться с иностранными корреспондентами с целью изменить Родине.
III группа - преступления служебного порядка в период работы в ВВС МВО.
Все эти обвинения были предъявлены мне в мае 1953 г. документами за подписью Берии, Кобулова и Влодзимирского.
Сейчас, в 1955 г., при возобновлении следствия эти обвинения не сняты. Следствие продолжается по тем же обвинениям. Ведет следствие новый следователь Каллистов. Если при первом следствии (Влодзимирский, Козлов) я путал следствие и заявлял, что моя подпись не будет действительна, т. к. не согласен с составленными протоколами, хотя и подписывал их, то сейчас при возобновлении следствия за каждый подписанный протокол с 12 февраля 1955 г. я несу ответственность головой.
По существу обвинений
Смушкевич, Рычагов - период 1940-41 гг.
Смушкевича я никогда не видал и не знал. От отца слышал о Смушкевиче много хорошего: "Прям, храбр, дело знает".
Очевидно, на судьбу Смушкевича повлияла передача письма отцу от Сбытова (в 1940–1941 гг. зам. командующего, затем командующий ВВС МВО. - Н. З.) о М-63, которое я передал в 1940 г. И, вернее, не письмо, а вызов Сбытова в правительство и доклад его. Какой доклад - мне не известно. Знаю, что Сбытов неоднократно говорил, что Смушкевич не реагирует на его (Сбытова) сигналы о неприятностях с М-63, и нещадно ругал за это Смушкевича, говоря, что он (Смушкевич) обманывает правительство. Могу только предполагать, что Сбытов использовал вызов правительства для доклада этого своего мнения. Если Сбытов использовал вызов правительства в целях свести какие-то счеты с Смушкевичем и позже Рычаговым, то я действительно виноват в том, что помог Сбытову добиться приема правительством. Мое же мнение о ВВС, Смушкевиче или Рычагове никто не спрашивал. По мотору М-63 я действительно докладывал отцу, что "он не годится для истребителей", т. к. сам летал на этом моторе и знал его недочеты.
О Смушкевиче, Рычагове и ВВС, если бы я и сказал что-либо отцу, то он не стал бы слушать, т. к. в то время я только начал службу в ВВС, знал мало и заслуживать внимания мое мнение о Главкоме ВВС и его замах не могло.
Новиков
Мне не известно, какие обвинения предъявлены Новикову при снятии его с должности Главкома ВВС, т. к. я был в это время в Германии. Но если на снятие и арест Новикова повлиял мой доклад отцу о технике нашей (ЯК-9 с М-107) и о технике немецкой, то Новиков сам в этом виноват. Он все это знал раньше меня. Ведь доложить об этом было его обязанностью как Главкома ВВС, тогда как я случайно заговорил на эти темы. Ведь было бы правильно и хорошо для Новикова, когда я рассказывал отцу о немецкой технике, если бы отец сказал: "Мы знаем это. Новиков докладывал". А получилось все наоборот. Я получился первым докладчиком о немецкой технике, а Новиков, хотел я этого или нет, умалчивателем или незнайкой. В чем же моя вина? Ведь я сказал правду, ту, которую знал о немецкой технике.
Значимость решения, принятого ЦК и правительством, о перевооружении ВВС на реактивную технику и вывозе специалистов из Германии огромна. А в том, что не Новиков оказался зачинателем этого реактивного переворота в нашей авиации, а ЦК и Совет Министров, только сам Новиков и виноват. И по штату и по осведомленности Новиков обязан был быть инициатором этого переворота и главой его по линии ВВС. Невольно вспоминается приезд Никиты Сергеевича Хрущева в Германию. Никита Сергеевич уехал из Германии не с пустыми руками. А ведь Новиков был в Германии и должен был знать о немецкой технике в десять раз больше меня и не только мог, а был обязан доложить об этом ЦК и Совету Министров.
Говорить о причинах личного порядка, могущих склонить меня на подсиживание или тем более на клевету на Новикова, нет смысла, так как их не было, как не было и клеветы.
По существу II группы обвинений
Из чего могло быть составлено мнение о клевете на правительство? Очевидно, из следующих высказываний:
а) Первый день похорон организован был плохо. Об этом звонили на квартиру совершенно незнакомые люди. Сам я был в таком состоянии, что к телефону не подходил, а все время принимал уколы (врач Мартынушкина), т. к. было плохо с сердцем. Мое возмущение заключалось в ответах адъютанту Полянскому и Екат. Тимошенко, которые надоедали своими рассказами о звонках и безобразиях, происходящих якобы при прощании с телом отца. Да, я возмущался вслух. Что это было? Оскорбления в адрес правительства? Нет (если отбросить Берия). Это была обида на тех, кто, не учтя всего, допустил не столько ужасов, сколько поводов для разговоров о них. Возмущался в адрес милиции и Берия, обеспечивавший порядок. Обидно было за Н. С. Хрущева (т. к. он был председателем комиссии).
Тут я должен оговориться о Берия. Отвращение к Берия внушено было мне матерью. Она ненавидела его и прямо говорила: "Он много зла и несчастья принес отцу". До сих пор смерть матери я, в какой-то мере, связываю с влиянием Берия на отца. Позже я утверждался в плохом мнении об этом человеке. Часто замечал, как он разыгрывал перед отцом "прямодушного человека". И отец, к несчастью, попадался на это, верил, что Берия не боится говорить "правду". Невозможно было в этом переубедить отца. Впервые я прямо заговорил с отцом о Берия, рассказав случай в вагоне поезда по прибытии из Германии в Москву. (Отец спал, хотя уже прибыли на место и пора было выходить. Разбудил отца Вячеслав Михайлович, рядом находился и Берия. Отец спросонья, не разобрав, где он и что происходит, страшно рассердился и уехал один. Я случайно попал в машину Берия, в которой ехал и Меркулов. О разговоре Берия с Меркуловым об этом случае я рассказал отцу, как о нечистоплотности Берия в отношении к Вячеславу Михайловичу.) Последний разговор с Берия был в Боржоми. На этот раз отец, увидав кое-какие грузинские "порядки" своими глазами, не сердился, а задумался и даже вспомнил: "Надя его терпеть не могла". Я вынужден воспроизвести все эти разговоры с отцом, чтобы стало ясно, почему так резко о Берия я высказывался после смерти отца. Это не случайность, а последовательное, все более и более утверждающееся мнение, что он подлец. Счастье мое, что он не вызвал меня после ареста. Отец однажды при нем заставил меня повторить мое мнение о нем. Берия перевел все в шутку. Но не такой он был человек, чтобы забыть, хотя внешне разыгрывал, особенно перед отцом, моего покровителя.
б) Читая газету с постановлением Совета Министров и указом Верховного Совета, бросил реплику: "Не могли подождать до окончания похорон". Реплика, просто глупая, высказанная под впечатлением утраты, и вряд ли стоило строить на ней криминал.
в) На площади 9 марта.
При словах Берия: "Пусть не надеются наши враги на раскол", я сказал: "На воре шапка горит!" Слышали это адъютант, Екат. Тимошенко и врач Мартынушкина.
Заметил вслух, что Вячеслав Михайлович снял шапку, когда выступал, а Берия нет.
Возмущался на поведение Берия при вносе тела в Мавзолей и просто обрадовался, когда Лазарь Моисеевич обрезал его "чего ты орешь".
г) Попав домой, высказал свое мнение, что лучше бы выступил Н. А. Булганин, а не Берия, т. к. отец был министром обороны, но от министерства обороны никто не выступил.
д) Прочитав "В Министерстве Внутренних дел" об освобожденных врачах в газете "Правда", я высказал свое мнение, что этого делать не следовало (печатать такое заявление), т. к., кроме пищи для провокаторов и сволочи, оно ничего не давало.
е) Прочитав указ об амнистии, сказал, "не слышал, чтобы в дни траура, дни смерти вождя бывали амнистии. Амнистии бывали при коронованиях и сменах династий или в дни больших праздников. Поэтому лучше было бы приурочить амнистию к 9 мая - дню Победы". По существу амнистии я высказался только положительно. Подбор же срока объявления в печати считал неудачным.
Все вышеперечисленное было сказано в присутствии Екатерины Тимошенко, адъютанта Полянского и врача Мартынушкиной.
Не знаю, может быть, я и не прав, но во мне было столько переживаний, что они должны были находить какой-то выход наружу. Если этот выход был резок и не сдержан в подборе выражений, то его нельзя отнести к разряду клеветы на правительство, этого не было и не могло быть. Она (резкость) относится к крайне раздраженному состоянию, которое вполне объяснимо обстановкой, и странно изображать ее как клевету на правительство.
Намерение встретиться с иностранными корреспондентами с целью изменить Родине
Дело было в присутствии Полянского, Екатерины Тимошенко и подошедшего позже моего однокурсника по академии и товарища полковника Лебедева В. С. Разговор этот был совершенно не такой, каким его мне предъявляют в обвинении. Я говорил: "Если бы на моем месте был сволочь и враг советского народа, то он дал бы интервью иностранным корреспондентам, а последние, подняв шумиху в прессе, нажились бы сами и дали бы ему нажиться, а потом он (сволочь) удрал бы за границу". Все "если бы" и "сволочь" отброшены, и мне предъявляется обвинение в желании связаться с корреспондентами и изменить Родине. Сплошная клевета.
Я, балда, даже не стеснялся этого говорить, т. к. не мог представить, что кому-либо придет в голову не только предъявить мне такое обвинение, но даже подумать о способности рождения в моей голове такой мысли.
Разговор начался с того, что в доме нет денег, добиваюсь на прием к Г. М. Маленкову, но не только нет надежды попасть на прием, а последнее средство связи, телефон, отключили. В это время Тимошенко, роясь в ящиках, нашла американский журнал с моим портретом. Он-то, этот портрет в журнале, и стал началом этого, вообще безобразного, но не имеющего ничего общего с предъявленным обвинением, разговора.
В дальнейшем следствие, как подтверждение моих побуждений, предъявляет мне посещение ресторана "Метрополь". Якобы посещение "Метрополя" было первым моим шагом к сближению с иностранными корреспондентами для последующей измене Родине.
Клевета от начала до конца.
В "Метрополь" я пошел на свидание с Васильевой. Счастье мое, что у Васильевой не было телефона и мне пришлось пригласить ее через соседей и родственников, у которых телефон был. Эти люди могут подтвердить, как все это происходило.
Виноват я в том, что разговаривал о нужде в доме и своем тяжелом положении, а не явился с повинной к Н. А. Булганину. Да, в этом виноват.
Но ни по духу своему, ни тем более по крови я не враг. У меня много пороков, в которых не особенно приятно сознаваться, но они были.
В отношении же чести и Родины я чист. Родина для меня это отец, это мать.