- И подумалось мне однажды, - рассказывал мне как-то Михаил Васильевич, - что вот провоевал я немало, да все сидя в штабе, с картой в руках вместо пулемета или шашки, на стуле сидя, а не в строевом седле. На противника только через бинокль смотрел, а вот так прямо, чтобы глаза в глаза, - не получалось.
Дай, думаю, хоть попробую. А наши как раз за Махно гонялись. К тому времени сильно мы его банду поуменьшили. Если так дело пойдет, соображаю, ничего на мою долю не останется.
- Не по правилам это, - засмеялся я рассказу Михаила Васильевича. - Сколько мы с этой партизанщиной боролись, а вы - командующий фронтом - и туда же, на поле боя, грудью вперед, заражая личным примером? Слишком дорогая цена.
- Ах, Семен Михайлович, я еще не то учудил. Никому не сказал, конечно, - кто бы меня пустил? А как-то вечером поехал в войска и своей волей присоединился к разъезду, который должен был произвести разведку в ближайшем селе и его окрестностях.
Было уже достаточно темно, а в рощице, куда заехал наш разъезд, еще темнее. И вдруг нам навстречу вынырнула группа вооруженных верховых. Съехались. По внешнему виду и в меркнущем свете я никак не мог сообразить, на кого мы наткнулись: наши или махновцы? Бойцы, вопреки моему желанию, оттеснили меня назад, за свои спины, заслонили, как щитом. "Кто такие?" - кричат те, чужие. "А вы кто такие?" - интересуются наши. "За что вы воюете?" - настаивают встреченные. "За народную власть рабочих и крестьян, а вы?" - не утерпел молоденький красноармеец.
Те вместо ответа ба-бах из пистолетов. Наши в ответ. Лошади вздыбились, шарахнулись. Тут все перемешалось: все поскакали в разные стороны, погнались друг за другом. Кто за кем - не поймешь. Трое с лошадей упали, и их кони, крутя хвостами, понеслись куда-то оголтело и бессмысленно. Меня мой жеребец понес. Кавалерист я неважный, одна забота - не упасть. А бандит - сзади и мне в спину стреляет. Вижу - отстает: наши кони лучше. У меня привычный вывих ноги в коленке, во время этой бешеной скачки в темноте сустав у меня выскочил. Боль, стрельба, свист пуль - ад кромешный. Я на лошади повис, еле держусь. Слышу - бандит совсем отстал. Думал было с лошади слезть, ногу хотя бы вправить, да боюсь: с этим своим вывихом обратно не влезу. Еле к своим добрался, считайте, конь меня спас.
У меня с этими лошадьми вечно истории, - продолжал свой рассказ Михаил Васильевич. - Когда я был на Украине, штаб округа находился в Харькове. Не помню уж, по случаю какого праздника на главной площади города состоялся парад наших войск, который я принимал. Но вот все закончилось, и мы поехали домой. Ординарцы мои все, как один, на ахалтекинцах, а вы-то уж знаете - лошади эти очень энергичные. Не идут, а гарцуют. Ординарцы - ребята молодые, а тут еще вокруг девушки красивые ходят, ну, они лошадей и горячат. Те вперед рвутся. А подо мной конь командирский, он первым привык ходить, смотрю - тоже начал ход подбавлять: не дает себя обогнать, не пропускает. Слово за слово - понеслись во всю прыть, да по центральной улице. Я своего уж и удержать не могу, жду только, что вот-вот сустав в моем колене опять выскочит. А вдоль тротуаров тополя высокие стоят, ветви срезаны, сучья голые култышками во все стороны торчат. Мой жеребец в нитку вытянулся и прямо под тополями чешет. Я пригнулся к шее и только от веток уклоняюсь. Вдруг вижу: торчит сук, точно мне в живот целит и спасения от него нет никакого. Попал он мне прямо за ремень, которым шинель была перехвачена. Так я на том тополе и повис, а конь дальше поскакал. Спасибо, бойцы сняли, а то и сегодня еще висел бы, - смеясь, закончил свой рассказ Михаил Васильевич.
Отсутствие, если так можно сказать, практического военного опыта Фрунзе восполнял теоретическими знаниями военного ремесла, подсказывал мне книги, которые было необходимо или полезно прочесть, умно и культурно судил о сложнейших проблемах тактики и стратегии.
…В последний раз виделись мы с Фрунзе в больнице накануне злосчастной операции. У него язва желудка была, да и немудрено: с нашей сумасшедшей жизнью, ежедневными нервными перегрузками, с питанием скудным и нерегулярным… не знаю, с чего там еще язва бывает, но уверяю вас, все возможные факторы были налицо. У Михаила Васильевича приступы начались сильные, и он решил лечь на операцию. Правительство обсудило этот вопрос, выслушало мнение врачей и решило дать добро. И вот Фрунзе оказался в больнице, а я - у его постели.
Смотрю - выглядит прекрасно, лицо такое хорошее, я даже сказал бы отдохнувшее, посвежевшее.
- Как себя чувствуешь, Михаил Васильевич? - спрашиваю.
- Знаешь, Семен Михайлович, - отвечает он несколько растерянно, - прекрасно. Я здесь отдохнул, выспался, силы в себе ощущаю, настроение отличное. Понимаешь, готов прыгать и кувыркаться.
- Тогда какого черта ты здесь делаешь? Ну-ка поднимайся, идем отсюда.
- Не могу, Семен Михайлович, у меня завтра операция.
- Милое дело, - говорю. - Сегодня ты целый, раны у тебя нет, а завтра будет. Куда это годится? И главное, сам на это идешь. Давай-ка одевайся быстренько, и айда!
- Да мне не во что одеться.
- Это мы сейчас организуем.
Я побежал к нянечке, уговорил ее, "обольстил" и через пять минут вернулся в палату с одеждой.
- Собирайся скоренько!
- Куда идем-то? - спрашивает Михаил Васильевич, а сам одевается торопливо.
- Да ко мне.
Он уже собрался почти и вдруг встал полураздетый, замер.
- Ты что?
- Нет, Семен Михайлович, не могу. Скажут - испугался. А я все-таки нарком военмор. - Подумал еще. - Нет, - говорит, - не пойду, остаюсь…
Он после наркоза не проснулся. Тогда еще не умели определять, как организм человеческий реагирует на те шли иные препараты. Винить тут некого: может быть, ему операция действительно необходима была и болезнь просто ненадолго отпустила. Тяжело терять такого человека. Если бы на фронте погиб - на фронте простительно…
Много славных имен родила революция, да многие уж и забываться стали. А Фрунзе не забудут никогда, хотя и прожил он недолгую жизнь. Но человека бессмертят его дела, а не долгожительство. Чтобы остаться в памяти людей, достаточно одного подвига, который уложится в минуты времени. И можно сто лет мозолить людям глаза, но кто тебя запомнит?
С ярмарки домой
Осенью 1918 года шло тяжелое сражение за Царицын. Успех переходил из рук в руки, но постепенно мы овладевали положением. Приобретенный опыт накапливал знания. Оставалось только их умело использовать.
В бою под Абгонерово моя кавбригада снесла передовые подразделения противника, а затем атаковала его главные силы. Белые удара не выдержали и, разделившись на две группы, стали не очень мешкая уходить.
Взвесив положение, я отправил 2-й кавполк Маслакова преследовать группу, отступавшую на хутор Самохин, а 1-й кавалерийский полк Городовикова - на беляков, отходивших к хутору Жутов-второй. Покончив с противником, полк должен был остаться в этом хуторе на ночевку.
Это я так все прикинул. По моему плану так намечалось, а слова наши обычно с делом не расходились. Белых гнали весь день, они ретировались бойко, бросая в степи все "лишнее" - оружие, обозы, санитарные линейки.
С наступлением темноты наш "рабочий день" закончился. Штаб бригады расположился в Самохине, сюда же с трофеями вернулся на ночлег и полк Маслакова.
- Есть ли связь с Городовиковым, как у него дела? - спросил я, приехав в свой штаб.
- Связь потеряна, - доложили мне.
Не такие мощные силы были в моей кавбригаде, чтобы ложиться спать, не зная, где ее половина.
- Маслаков, - сказал я. - Съезжу-ка я в Жутов-второй, узнаю, что это Городовиков воды в рот набрал, в молчанку играет. Неужели сложно донесение прислать? Легкомыслие какое-то.
- Да они небось притомились и задрыхли.
- Вот я ему покажу "задрыхли".
Сел я на коня и вместе со своим ординарцем Колей Кравченко поскакал к Жутову.
Хутор был тих и темен, только по дворам да на улице перетоптывались привязанные к старым коновязям, к телегам, а то и просто к изгородям лошади. Сомневаться не приходилось: здесь стоит кавалерия.
- Даже сторожевого охранения не выставили, - попенял я Кравченко. - Ей-богу, как дети. Бери их голыми руками. Сейчас заглянем в крайнюю хату, узнаем, где остановился Ока Иванович.
Мы въехали в открытые ворота, и хозяйственный Коля Кравченко заботливо запахнул их за нами. Соскочили с лошадей.
И тут я увидел, что во дворе - белые казаки.
Их можно было отличить от красных бойцов даже в кромешной темноте. У казачьих лошадей были длинные, так сказать, естественные хвосты, данные им природой. Мы же подрезали своим коням хвосты по скакательный сустав - не красоты ради, а чтобы своих ненароком не перебить. С этой же целью винтовку носили через левое плечо, а не через правое. Не совсем ловко, но привыкнуть можно, раз дело того требует. И все знали: ствол винтовки торчит из-за левого плеча - красный. Если же из-за правого - белый.
Закрыв раззявленные ворота, мы сами захлопнули себя в ловушке. Улизнуть незамеченными не было никакой надежды - во дворе толпилось человек двенадцать казаков.
- Попались? - тихо простонал Кравченко.
- Ага. Теперь, брат, держись. Только спокойствие, делай, как я. Называй меня станичником и следи за мною внимательно.
Одно только хладнокровие могло спасти нас. И я бодро шагнул к казакам. На не очень послушных ногах.
- Скажите, станичники, вы не из семьдесят второго полка?
Этот полк мы только что расколотили за Самохином.
- Нет, - отвечают станичники.
- Вот незадача, - сокрушаюсь. - Блукаем, блукаем, путаемся, темнота уже, так и к красным угодить немудрено.
- Стой! - говорят. - А что это, станичники, у ваших лошадей хвосты подрезанные?
- Э, братуха, тут такая каша заварилась, что и сам стриженый будешь. Поубивали наших лошадей. А что за казак без лошади? Хорошо еще, что этих захватили у красных, а то на своих двоих до утра бы по степи плутали.
- Да, бывает, - соглашаются. - Ваш полк отступал правее, там его, видно, и нужно искать. А мы здесь "своих" красных отбросили.
"Эх, - думаю, - Городовиков, Городовиков! Как ты меня подвел. Да и сам я хорош, разъехался! Теперь вот покрутись. Уже то хорошо, что винтовок у нас нет - только шашки и револьверы. Значит, второй признак, по которому могут определить наше красное происхождение, отпадает".
- Так мы, станичники, если вы возражений не имеете, останемся здесь ночевать, а поутру поедем искать свой полк. Ночь - она девка хитрая и до беды довести может.
- Это верно, - развеселились казаки. - Оставайтесь, хата просторная. Привязывайте лошадей да пойдем поснедаем вместе. Хозяйка добрая - сала и молока приготовила.
- От спасибо, - отвечаю. - Подхарчиться не помешает. Мой приятель, - кивнул я на Николая, - что-то занедюжил, бедняга. Он во дворе побудет, здесь где-нибудь приляжет, а я лошадей уберу.
- Да это он с переляку, - загоготали казаки. - Добре, видно, вам всыпали, коли свой полк потеряли.
Я что-то обиженно просипел в ответ. Станичники со двора не уходили, ждали, пока хозяйка накроет на стол, а сами тем временем оживленно переговаривались, обсуждая подробности недавнего боя.
Все пока шло хорошо, лишь бы непредвиденного ничего не случилось. Я опасался одного: вдруг среди моих хозяев-казаков окажется кто-нибудь из жителей станицы Великокняжеской или с хуторов Дальнего и Жеребкова. Там меня каждая собака знала в лицо. К счастью, пока эти опасения не подтверждались.
Поглядывал я на казаков, и печаль сжимала сердце. Ведь это был славный и лихой народ. И о чем только думали их забубенные головушки? Против кого шли они?
Мы, иногородние, то есть пришлые на Дон люди уже после образования и закрепления казачьих областей, натерпелись немало обид и унижения. Наш удел был или батрачество, или аренда земли, которая позволяла крестьянам только что не подохнуть от голода. Дискутировали мы с казаками крепко, вплоть до разбитых в кровь кулаков. Потому что мы ведь тоже гордые.
И все-таки любил я этих отважных и мужественных людей, горячих и страстных.
Им же веками дурили голову, думал я, кидали лакомые куски и подкармливали, чтобы сделать из смутьянов верных престолу вояк. Да не очень-то получилось. Разин, Пугачев, Булавин - все восстания начинались на Дону, непростые люди тут росли.
Что-то мы проглядели, недоучли. На Дон надо было посылать самых отборных, умных и гибких большевиков, которые вели бы работу среди казаков не в лоб, а тонко, не оскорбляя их гордости и самолюбия.
Ведь неспроста же Мамонтов, когда объявил мобилизацию в некоторых станицах, призвал казаков в возрасте от семнадцати до двадцати двух лет и от сорока пяти до пятидесяти пяти. Промежуточный же возраст, который приходился на казаков-фронтовиков, ему не годился. Он не доверял людям, побывавшим на фронтах империалистической, считая их - и правильно считая - зараженными большевизмом.
А получилось так, что и наши им не особенно доверяли, традиционно называя казаков "душителями", "подавителями"… не знаю еще как. Простая отмена казачества как сословия не могла росчерком пера прекратить сословную рознь, станичники были к этому не готовы, с ними надо было работать и работать. Разумно, тактично. Не доросли до понимания этого и наши, иногородние, если сейчас же начали на собраниях горлопанить, что вот, мол, когда наша власть, мы вам теперь покажем!
С сегодняшнего дня смотреть, сколько же глупостей мы тогда понаделали! Однако, как видим, обошлось. Ну ладно, это я отвлекся. Возвращаюсь.
А враги наши не дремали, заметив, в чем наша слабина, усилили агитацию, замутили неокрепшее сознание. И вот результат: дерутся между собой люди, делить-то которым нечего.
Так, или примерно так, думалось мне, когда сидел я в окружении своих врагов на завалинке, которая в тихой ночной темноте могла показаться вполне мирной. Смотрел я на возбужденные лица усталых казаков, а вспоминались мне мои товарищи, тоже казаки, сражавшиеся со мной плечом к плечу. Тот же самый Ока Иванович Городовиков, который так меня подвел. Или Николай Алтухов, преданный революции до нечеловеческого предела. Ведь он же отца своего родного убил, сошедшись с ним в бою! Как же он упрашивал его сдаться, как молил сложить оружие!
Но тот бросился на сына с обнаженным клинком:
- Не сомневайся, собака, я тебя первым зарублю!
И ведь зарубил бы. Но Коля был моложе… После боя по земле катался, стоном стонал. Но при этом повторял, что, случись снова такое, рука бы у него опять не дрогнула.
Так ведь не только с ним такое случалось…
Казаки - люди с сердцем, люди страстные, люди верные, безоглядные. Я как-то, годы спустя, заночевал в одной из донских станиц. На стол собирала казачка, немолодая полная женщина с веселым добродушным лицом. Во дворе хозяйничал ее муж, невысокий, сухонький, в чистых белых шерстяных носках, в которые были заправлены казачьи штаны с лампасами. И при этом параде - в сверкающих новых галошах. Прямо на носки. Очень шикарно, доложу я вам, по своему времени. А оба вместе - милая дружная пара.
А потом мне рассказали их историю.
Они смолоду любили друг друга, но он был беден, она - побогаче, и родители отдали ее за нелюбимого, зато при крепком хозяйстве.
Она живет с ним год, живет другой. А любимый ни на одну казачку не смотрит, не смотрит и на нее и только ходит по улице мимо ее окон - в таких же белых носках, в таких же сверкающих галошах. Идет, не обернется, как горячий нож сквозь масло.
Она на это смотрела, смотрела, да как-то взяла топор и зарубила постылого мужа.
Казачий круг приговорил ее к десяти годам каторги. И он все десять лет вот так же, не глядя ни на одну красавицу, ходил вдоль улицы. В белых шерстяных носках и блестящих галошах.
Вот какие это люди. За них стоило бороться, да времени на это нам гражданская война мало отпустила…
Погутарили казаки о бое и замолчали, задумались каждый о своем, в мысли свои ушли.
"Ну что же, подумайте, - разрешил я им. - Занятие невредное. А у меня своя забота. Мне надо сообразить, как половчее от вас утечь. Ибо затяжное гостевание в этом обществе нам с Колей неминуемо выйдет боком".
И вдруг услышал я свою фамилию. Аж дернулся и уставился на станичников, но они по-прежнему не обращали на меня внимания, толковали о своем:
- Так что еще б немного, и захватил бы я Буденного в плен, - продолжал свой рассказ один из казаков.
- Да ты давай поподробнее, интересно же, - загомонили казаки.
- Так вот, значит, как только мы стали преследовать красных, я сторонкой, сторонкой - да и вперед. Конь мой, братухи, вам известный - не каждый догонит, не всякий уйдет. Прижимаю я добре и вдруг вижу: Буденный скачет.
- Кончай брехать, Кузнецов, - говорит кто-то из казаков. - Откуда ты его знаешь, чтобы так вот сразу и признать?
- Да как же не знать? Усы черные вразлет, сам ростом не больно здоров, но кряжист. Да мне его самого и знать-то не главное - конь у него больно приметен. Буланый, с черным ремнем по спине, на лбу звездочка, хвост черный, а грива - вороново крыло, аж в зелень отдает. Рубашка редкая, всякому известная - кому же еще быть? Буденный.
- Это что же, у Буденного хвост и грива черные?
- Тю тебя! Чего придуряешься? А то не понял, о чем толкую? Я ж сказал - у коня его. Не перебивай, брату-ха. Так вот, увидел я Буденного и думаю: где наша не пропадала и кто от нас не плакал? Сгину или спымаю его, сатану этакого. Припустил. А он вроде бы и не торопится, коня придерживает да посмеивается. Подпустил меня к себе, а потом как прижмет! И как его не бывало. Я туда, я сюда - нету! Глядь, а он опять передо мной и опять смеется, сатана. Так и я ведь не кислым молоком мазаный. Нет, думаю, не уйдешь! И врезался за ним. Хотите верьте, хотите нет, только я сколько ни пришпориваю, а все вроде на месте стою, а он от меня наметом уходит. Вот это конь - сколько живу, таких не видел. Гнался, гнался - толку нет. Вдруг блысть - и пропал. Оглянулся, а я один, наших никого. Плюнул, распослал всех куда подальше и обратно повернул. Вот и весь сказ.
- Значит, Кузнецов, так и не спымал ты Буденного?
- Не спымал, - удрученно вздохнул Кузнецов. - Посейчас не пойму: не то он колдун, не то конь у него сам черт.
Складно врал казак, душу тешил. Складно врал, да вот одна беда: масть, или, по-нашему, по-кавалерийски, рубашку моего коня, действительно редкую и заметную, описал он очень точно. И конь этот сейчас вздыхал у коновязи, шумно грыз обитое ржавым железом дерево и всячески привлекал к себе внимание. Это счастье наше, что мы ввалились к казакам в темноте.
Казаки поднялись и, покликав нас, пошли в хату ужинать.
- Ну, Николай, пожалуй, пора подобру-поздорову, - сказал я и скоренько пошел отвязывать лошадей.
Кравченко бросился открывать ворота. Только мы собрались выезжать, как во двор шумно въехали двадцать казаков во главе со старшим урядником. Они потеснили нас, оживленно переговариваясь, и из их слов я понял, что их взвод назначен в сторожевую заставу.
Я тотчас подошел к уряднику, доложил ему сказку про 72-й полк и попросил разрешения вернуться в свою часть.
- Какого хрена вы здесь путаетесь? - ворчливо буркнул он и, не дожидаясь ответа, сообщил мне пропуск.
И мы были таковы.