Книга В.В. Будакова рассказывает об удивительной и непростой судьбе генерала Андрея Евгеньевича Снесарева. Генерал Снесарев был широко известен не только как военачальник и участник Первой мировой войны, но и как талантливый военный педагог, географ и востоковед. Несомненную ценность для современной России представляет и письменное наследие А.Е. Снесарева.
В настоящем издании личность генерала Снесарева получила яркое и правдивое описание. Книга будет интересна самому широкому кругу читателей - историкам, географам и востоковедам.
Содержание:
-
ПРЕДВАРЯЮЩАЯ СТРОКА 1
-
КНИГА ПЕРВАЯ 1
-
КНИГА ВТОРАЯ 66
В.В. Будаков
ГЕНЕРАЛ СНЕСАРЕВ НА ПОЛЯХ ВОЙНЫ И МИРА
ПРЕДВАРЯЮЩАЯ СТРОКА
Светлой памяти Е.А. Снесаревой
Имя Андрея Евгеньевича Снесарева впервые я услышал ещё в школьной юности. Но так сталось, что лишь годы и годы спустя узнал о своём земляке основательно, из первых уст, когда в начале семидесятых прошлого века встретился с его дочерью - Евгенией Андреевной Снесаревой. На моё счастье, как и на счастье всех, кто общался с нею, природа щедро одарила её удивительной доброприветливостью, сердечностью, душевной открытостью; всем своим существом излучала она готовность к собеседованию, отклику, состраданию. Словно посланница старых добрых времён и того русского мира, где достоинство и честь, скромность и совестливость были неподкупны, неколебимы, величавы во всех испытаниях. Свою жизнь она посвятила изучению отцовского наследия, извлечению из забвения его имени. Часто, глядя на неё, неустанную в трудах, я невольно думал о том, какой необозримый русский материк ушёл под воды "взбаламученного моря"; и всё же многое могло бы уцелеть, найдись в каждом русском роде, не до конца иссечённом и вырубленном, такие, как Евгения Андреевна, беззаветные собиратели и хранители отечественного и отчего наследия. На протяжении почти трёх десятилетий всякий раз, приезжая в Москву, я находил в её доме гостеприимный кров, находил ответы на любые вопросы об её отце, вёл записи, надеясь когда-нибудь сказать своё слово о земляке. Мы исходили все московские уголки, где Снесарев учился, жил, работал. Меж моими приездами в Москву Евгения Андреевна слала мне на воронежский адрес письма, свои воспоминания в больших конвертах.
Побывал я и в других местах, куда судьба забрасывала моего земляка, - не только в станицах бывшей Области войска Донского, где протекали его детские и юношеские годы, но и в Санкт-Петербурге, Ташкенте, Киеве, Царицыне, Смоленске, Вильнюсе, Берлине, Риме, в Карпатах, на Соловках…
Иногда я писал о Снесареве, его работах, о подвижничестве его дочери Евгении Андреевны, но всё это было между прочими делами, чаще без должной глубины, в очерковом поверхностном стиле, в духе эпохи, обходящей кровоточащие вехи и штрихи отечественной истории. Книги моей о своём отце Евгения Андреевна так и не дождалась. Но когда её не стало, я с горечью понял, что обещанная и ненаписанная книга - среди главных моих нравственных, человеческих неоплат.
Так что это повествование не только посильное слово о великом земляке, но и запоздалая дань благодарности его дочери - замечательной подвижнице, прекрасной русской душе.
Даты до 1918 года приводятся по старому стилю. Орфография и пунктуация цитируемых текстов приближены к современным. Особенности цитируемых текстов (подчёркивания строк, отдельных слов, графические знаки) в большей части не воспроизводятся. Устаревшие географические названия оговариваются частично.
Виктор Будаков
КНИГА ПЕРВАЯ
ПЕРЕПУТЬЕ
Метафора судьбы - curriculum vitae.
"Клим! Думаю, что можно было бы заменить Снесареву высшую меру 10-ю годами. И. Сталин".
В этой краткой, как летящая стрела, тринадцатисловной записке из трагического тридцатого провиденциально пересекаются три имени, по-разному, но весомо прочертивших свои пути на скрижалях Отечества. К той поре Иосиф Сталин - "полудержавный властелин", генеральный секретарь ВКП(б). Клим Ворошилов - наркомвоенмор СССР, властный над солдатами и матросами "на суше и на море". Андрей Снесарев - лубянский, бутырский узник, не столь давний начальник Академии Генштаба, военный мыслитель и стратег.
Но до той короткой записки ещё далеко…
Багровел ноябрь семнадцатого года. Рушилась не отдельная жизнь - рушилась исполинская держава. Судьба отдельного человека и судьба государства узловато переплетались. Две силы: традиционно-созидательная и революционно-разрушительная - противостояли друг другу- Одна в жертвенном противостоянии пыталась сохранить устои Отечества, другая, будто кроваво-красная лава, затопляла необозримое крестьянское поле страны, ломая российскую жизнь.
Кто же он теперь? Кто теперь генерал Снесарев? Полководец без войска? Учёный без научной аудитории? Государственный муж без государства?
Исходивший и объехавший далёкие земли и моря, он медленно брёл заснеженной окраиной Острогожска, уездного городка Воронежской губернии, и ловил себя на мысли, что ему хочется попасть туда, где более полувека назад он издал первый младенческий крик. Желание вполне исполнимое в иное - мирное, более спокойное время: его родная донская слобода Старая Калитва располагалась в сотне с небольшим вёрст отсюда, она была Острогожского уезда.
Старая Калитва, что он помнил о ней?! Затравелый, под вечными ветрами холм, откуда радостно было ребёнку глядеть на убегающие вдаль луга, а за ними шлем Мироновой горы, на морщинистый от ветра синий Дон и тёмный задонский лес. Но воспоминаниями не спастись. Спастись? Нет ли в этом нечаянном ощущении чего-то безысходного, трагически неотвратимого? Мысль о спасении является грешному миру, когда к нему уже подбираются сполохи карающего огня - небесного или инфернального.
Можно, разумеется, попытаться вглядеться в грядущее. Пусть не в своё одиночное, но в грядущее одной семьи. А значит, и родины. Но думать о будущем - не накликать ли чёрные молнии? С той поры, как разразилась эта нескончаемая война, как только ни называемая: мировая, императорская, отечественная, всенародная, праведная, священная или же империалистическая, германская, бессмысленная, неправедная, позорная, - он стал реже мыслями и желаниями искушать грядущее, понимая, что упредить его, тем более распорядиться им, сверстать его по-своему столь же невероятно, как если бы наползающую тучу искромсать и разогнать мечом, пусть даже изготовленным из дамасской стали. Снесарев в одном из окопных писем признавался жене: "Я стал ещё суевернее, чем был. Избегаю говорить о будущем".
Но и настоящее - словно бы русская дорога в пропасть. Страна ожесточалась. Вьюжило беспрерывно. Перемело все дороги, и человеческая жизнь - снежинка в поле. Вихрями, ураганами войны и революции метёт миллионы этих снежинок с тыла на фронт, с фронта в тыл, из деревни в город, из города в деревню. Вот и "путешествие из Петрограда в Острогожск" его семьи - в надежде переждать лиховременье в городке на Тихой Сосне - словно путешествие из теперешней порушенной жизни в жизнь, ещё недавно складную, равноденственную. Но и на Тихой Сосне тишины нет. Не предсмутье, не послесмутье, а дикая смута. Разлад и распад. Разрушение и гибель. Власть их не только в столицах.
Сиротливо маячила за лугом церковь, невдалеке угадывалась река: в белой пойме стыла серая полоска камыша. "Там, где волны Острогощи в Сосну Тихую влились…" - вспомнились уместные строки. Подумал о Рылееве, поэте-декабристе (век назад тот квартировал в Острогожске по военной надобности), о его несчастных, незадачливых друзьях: дети Отечества. Но… фронда и заёмный запал? "Сотня прапорщиков, надумавших изменить образ государственного правления…" Как тут не согласиться с Карамзиным, Чаадаевым, Хомяковым, Грибоедовым, холодными очами взглянувшими на декабрьский мятеж. "О жертвы мысли безрассудной…" - Тютчеву ли не верить: он и Европу, и Россию видел и чувствовал на века вперёд! Вышли они на Сенатскую площадь, не очень ясно понимая зачем и всё смешав в воспалённом воображении: революцию, конституцию, монархию, республику, французские, европейские свободы, далёкие от свободы истинной, свободы христианской. Их на Сенатской площади пытался увещевать дальний его, Снесарева, родственник, пастырь и историк Болховитинов. Да какое там! Поборники славянства убили храбрейшего из славян, героя Отечественной войны 1812 года Милорадовича; всё в тот же день закончилось.
Но конец обозначил новое начало. И чаемая ими Россия, теперь осчастливленная конституцией, революцией, республиканскими лжесвободами, вот она - как женщина, потерявшая всякий стыд, и разномастные разбойники терзают её от царского дворца до крестьянской избы. А надеялись-то офицеры-мятежники на лучшее для России. Искренние и тщеславные её дети. Слепые и поздно прозревшие дети Родины.
И подобно тому, как Сенатская площадь в декабрьский день резко делила жизнь декабристов на до и после, так и семнадцатый год разламывал его, Снесарева, жизнь на прожитую и ещё не прожитую, полную тревог и неизвестности. Во времена разрушительно действующих масс отдельный человек, словно затерянный на стылом косогоре и терзаемый ветром надломанный куст, того и гляди, вовсе сломается.
Позади трагический, высокий и низкий, славный и бесславный, радостный и печальный опыт человечества, сотканный из великого числа отдельных судеб. И его судьбы тоже. В этот стылый день с редкой степенью яркости прошли перед ним разно хранимые в душе географические вехи его судьбы - Область войска Донского, станицы Камышевская, Константиновская, Нижне-Чирская, Новочеркасская гимназия, Московский университет, военное пехотное училище, Санкт-Петербург, обучение в Академии Генерального штаба, служба в Туркестанском военном округе, многомесячная экспедиция в Индию. Цейлон, Суэцкий канал, Константинополь. Вновь Туркестанский военный округ, Памир, Афганистан. Снова северная столица, служба в Академии Генерального штаба. Лондон, Париж, Вена, Берлин, Мюнхен, Цюрих, Афины, Рим, Венеция, Флоренция - служебные поездки. Конгресс ориенталистов в Копенгагене. Трёхмесячное пребывание в Гельсинфорсе. Армейские будни на западной, от Каменец-Подольска до Вильно, границе. Командование полком, дивизией, корпусом на землях былой Червоной Руси, участие в Галицийской битве, победном Луцком прорыве… Исходил многие страны, написал тысячи научно-геополитических, военных, публицистических, педагогических страниц. Изучил около полутора десятков живых и мёртвых языков. Участвовал в десятках сражений, боёв - верных семьдесят пять!
Семнадцатый год словно бы отменял прошлое. И невозможно было углядеть что-либо явственное в будущем. И опять его мысли вернулись на малую родину, в Старую Калитву. Образ её тем более нетрудно было представить, что далеко видимый с приберегового скоса острогожский луг и широтой своей, и лозняками, купами верб на нём, и противолежащим взгорьем так напоминал луг калитвянский. Первый луг раннего детства.
Калитвянский, "снесаревский" луг раннего детства, холмы над Доном, который сизым потоком величаво уходил в неохватную даль, тучные, вороньего крыла чернозёмные поля, леса и яры - всё это было исхожено в детстве и автором, пишущим эти строки.
Да и за горизонтами единого для нас края ничего не надо было додумывать и сочинять, поскольку жизнь его, от первых сознательных шагов до последних, имеющая все черты романной завлекательности, восходяще ясна по главной мысли, по отсутствию шараханий, метаний, измен (цитируемые в книге строки его дневников и писем - тому строгое свидетельство) - она есть служба, или, прибегая к более высокому и точному слову, служение чести и совести, родному краю, семье, Отечеству, Богу.
СТАРАЯ КАЛИТВА - МАЛАЯ РОДИНА.
1865–1870
Метрическая книга Острогожского уезда, слободы Старой Калитвы, Успенской церкви за тысяча восемьсот шестьдесят пятый год сообщает: "Декабря первого рождён и второго крещён Андрей. Родители его: священник Евгений Снесарев и законная жена его Екатерина Ивановна, оба православные…"
В тот год являются события, имена, страницы, немало значимые в духовно-культурном и геополитическом бытии России и непосредственно в жизни уроженца Старой Калитвы - героя нашего благодарного рассказа. В январе начинается печатание романа Льва Толстого "Война и мир"; в феврале учреждается Туркестанская область, военный губернатор которой М.Г. Черняев через три месяца, возглавляя отряд в тысячу триста человек, с ходу, с короткого боя захватит Ташкент; в том же месяце, что и Андрей Снесарев, появится на свет Божий Василий Белавин, будущий патриарх Тихон, первый русский патриарх после Петровских церковных, а вернее, противоцерковных нововведений, настрадавшийся теперь уже от большевистских богоотметающих начинаний.
В соответствии с движением времени-истории, представляемым в образе то маятника, то цикла, то спирали, то стрелы, а скорее всего, непостижимым, вообще не поддающимся человеческому определению и пониманию, менее чем через полтора века, на перетоке тысячелетий, Туркестан, словно обрезанный огненной пилой, отвалится от айсберга северной державы; страстотерпца Тихона канонизируют, а великую "Войну и мир", переведённую почти на все языки мира, втиснут на дискеты-стоминутки, необъятное содержание романа упростив в американском темпе до беглого пересказа, ибо даже русские студенты и учащиеся перестанут читать родные, великие, мнившиеся вечными книги.
1
По одну сторону Старой Калитвы - Нижний Карабут, по другую - Новая Калитва. Большие родственные сёла-слободы, в восемнадцатом веке основанные украинскими поселенцами с Полтавщины да казаками Острогожского полка. Не столь старинные сёла. На много столетий моложе хазарского городища, что глухими, глубокими рвами напоминает о себе на лобастом приречном холме неподалёку от Нижнего Карабута. От него же вблизи на крутоломных кручах гнездятся реликтовые сосны и берёзы, в совокупности нигде больше в европейских землях невиданные. Знобкой ранью седых времён веет от них. Древностью и вечностью дышит тихий Дон, по правобережью которого и раскинулись три слободы-сестры.
И здесь требуется отступление более полное - как весеннее русло. Ибо Дон в жизни Андрея Евгеньевича Снесарева - самое раннее и сильное впечатление. И для его родной слободы Дон был живой страницей памяти и судьбы. Разумеется, не всякий, привычно бросая взгляд на ковыльный курган или на синюю стремнину, непременно погружался в древность или бы мысленным взором проницал далёкие излучины, по которым плывут из Москвы в Царьград церковные и государевы посольства, вверх-вниз снуют разинские и иные повстанческие струги, устремляются к Азовскому морю военные флотилии Петра Первого. Но для всех здешних поселенцев Дон был и водный путь, и рыбный стол, и зелен луг, и тёмен лес. Жизнь выстраивалась у донского берега.
И не только Старой Калитвы и ещё россыпи близких, вперемешку заселённых русских сёл и украинских слобод. Как на ладони видимые левобережные - Казинка, Ольховатка, далее на разных отрезках горизонта - Николаевка, Гороховка и правобережные - Нижний Карабут, Кулаковка, Терновка, Новая Калитва, Новая Мельница… Дон - река всемирной известности, бесконечно значимая в историческом бытии многих родов, племён, целых народов. Река удивительная даже геологически: держала курс на север, а затем вывернула на юг. Дон - Танаис… Из смутно угадываемой дали восходят первые упоминания о нём - суровые, загадочные, полуфантастические. О нём - сказания скандинавские, о нём - предания греческие и римские. Он в строке Геродота и Страбона, Эсхила и Аристотеля, Сенеки, Овидия, Горация. Он реален и мистичен. Для одних он в те отдалённые времена - гиперборейской стужи концесветный край, который "покинули люди и боги", для других - сын Океана, Великий поток, грозная скифская река, европейско-азиатский рубеж, граница двух материков. Для третьих он - сама жизнь. В разные времена его обживают то скифы, сарматы, меланхлены, будины, то авары и хазары, то печенеги и половцы, то, наконец, славяне.
Без малого две тысячи километров протекает Дон по русской земле, он в истории нашего Отечества и нашей культуры - явление бесконечно более глубинное, нежели глубина самой реки, равно как и глубина знаний о ней. Более десятка раз, чаще с эпитетом "великий" упоминается он в "Слове о полку Игореве" - славянской "Илиаде", повествующей о трагической попытке русских княжеских дружин усмирить половецкую степь, "испить шеломом Дону", обезопасить поле меж великими водными путями.
А двумя веками позже меж Доном и Непрядвой, на поле Куликовом, - тяжелейшая, на грани поражения победа, всё же победа, после которой Русь поверит в своё возрождение-предназначение: поднимется как евразийское образование. И вновь историческому пласту сопутствует пласт художественный: "Задонщина", "Сказание о Мамаевом побоище", романы, стихи, картины о Куликовской сече, где были явлены нераздельно небесный крест Сергия Радонежского и земной меч Дмитрия Донского.
Грозно, библейски-незабываемо звучат навеянные неслыханной битвой строки старинных повествований: "Припахнули к нам от быстрого Дону поломяные вести, носяще великую беду" - "Задонщина"; "Основание земли сдвинулось от множества сил", - вторит "Задонщине" Летописная повесть о побоище на Дону; "И сошлись грозно оба великих войска, жестоко друг друга уничтожали… В единый час, в мгновение ока, о сколько погибло душ человеческих, созданий Божиих", - оплакивает погибших "Сказание о Мамаевом побоище".
А ещё было и сложно сохранилось в народной памяти Петровское "великое корабельное строение", не жалевшее ни рощи сосновой, ни жизни человеческой; гулкое русское завершение семнадцатого века, когда сотни галер, брандеров, галеасов, стругов, спущенных на воду с воронежских верфей, от стен Воронежа брали курс вниз по Дону к стенам турецкой крепости.
Дон - исторический выбор народа, столетиями осваивающего его берега и прибрежные земли, - русского, украинского крестьянства. И, конечно же, казачества! Казачьи воля и неволя, слава и бесславие проистекают отсюда. Имена, всей России известные: Ермак, Разин, Булавин, Пугачёв, Платов… Скорбная участь донцов в братоубийственной Гражданской войне. Жестокая поделённость на красных и белых. Изуверское расказачивание. И опять породнённость трагической истории и высокого искусства: разлом казачества в гражданской смуте и суровое эпическое полотно об этом - "Тихий Дон".
Нет, не тихим оказался Дон для значительной части русского народа на долгой дороге столетий. Для многих он личное переживание, а судьба реки - что судьба родины. Державин в своём знаменитом "Памятнике" изо всех рек Российской державы называет четыре: Волгу, Дон, Неву, Урал. Дон - в строке Пушкина и Лермонтова, Кольцова и Никитина, Бунина и Блока, Есенина и Твардовского. В булгаковской "Белой гвардии" находим слова: "настоящая сила идёт с Дона".
Народ сложил целый песенник про Дон-батюшку, который "замутился-возмутился…" и всё же ясен и прекрасен. Река у народа течёт через всю его жизнь, она не только страда, кормилица, но и песня сердца, радость и печаль души, поэтическая стихия, духовная глубина "живой воды".