3
Август: "Слишком я не люблю англичан", - пишет сестре. Разумеется, эти пять слов - не кредо, не формула, не истина на последнем вздохе. Снесареву была не по душе предельно эгоистическая политика английского правительства, неизменно всюду и везде упорно и настойчиво стоявшего за свои национальные интересы, стоявшего любыми способами: дипломатическими, военными, торгово-ростовщическими… Если б эта политика поменее оставляла в неудачниках, чтоб не сказать в искусно отшлёпанных недорослях, российские верхи, может, поменьше бы и неприязни было к англичанам? А с другой стороны, что предосудительного в защите национальных интересов? Спору нет, у столпов островной империи свои интересы простирались на весь мир. Но тут уж, как говорится, сколько позволяют им брать, столько и берут. Нечестными способами? Но у верхов Российской империи были и более честные, благовидные возможности едва не на треть увеличить свои владения, удержав Аляску, западное тихоокеанское побережье Америки; да не хватило у них проницательности увидеть в далёких краях русское геополитическое будущее; сказались, верно, и нехватки экономические, финансовые, военные…
Ночь с 31 декабря 1900 на 1 января 1901 года. Подробно в письме - встреча Нового года. "Ташкент сейчас веселится, все съехались в Военное собрание и будут встречать Новый год бестолковым образом… Никогда не принимал участия и надеюсь не принимать в будущем…"
Дом в четыре комнаты на двоих (он поселился с Александром Михайловичем Григоровым, с которым позже они часто будут встречаться и в Петрограде) располагался на улице Зарабулакская. Восточное название. Многие улицы носили названия, пришедшие вместе с русским завоеванием Туркестана и малокровным взятием Ташкента: Кауфманская, Соборная, Черняевская, Касьяновская, Госпитальная, Артиллерийская, Рядовская, проспекты Московский, Скобелевский, Куропаткина… - и Снесарев часто ловил себя на мысли о том, сколь все эти улицы в названиях своих зыбки, скоропреходящи, во многом случайны; чуть задержись русские, могло повернуться так, что здесь бы спокойнехонько угнездились какие-нибудь Йорк-сити английской выпечки. Впрочем, всё проходит, всё пройдёт, в какие названия ни одень текущее, и Снесарев вновь и вновь печально думал о недалёкой от Туркестана стране Болор, давно ушедшей и забыто обойденной всеми картами мира.
Он одиночествует в кабинете, но… со стола взирает на него "задумчиво и нежно" портрет умершей подруги. Считает этот год поворотным - до него, мол, готовился что-то делать, с него начинает делать.
Успевает проглядывать местные газеты, а "Туркестанские ведомости" и вовсе прочитывает без пропусков. Самая почтенная газета в крае: её выпуск был налажен в 1870 году - через три года, как образовалось Туркестанское генерал-губернаторство. В газете можно было найти материалы на самые разные темы, от официальных статей о действиях администрации до рубрик - что происходит в стране и мире. Много о путешествиях: Свена Гедина - по Тибету и к истокам Инда, П.К. Козлова - к истокам Жёлтой реки, о Памирской ботанически успешной экспедиции Б.А. Федченко.
1 июля 1901 года пишет сестре загадочное: "Города недавнего прошлого стоят позади, чем-то закрытые, и мне не хочется лететь к ним мыслью: встаёт на сердце что-то неспокойное и стыдное". В том же письме: "Как были безжизненны и бледны все эти звуки "Гиндукуш", "Тянь-Шань", когда мы их зубрили в географии, и какой дивный образ и фигуру принимают они, когда их видишь…"
Чуть раньше из Хорога сообщает, что познакомился с таджиками, находит, что многие их слова схожи с европейскими, поскольку у них арийские корни; уже неплохо говорит по-киргизски; ещё, и, может быть, наиболее существенное: "Путешествие становится моей сферой, областью громадных и разнообразных для меня наслаждений".
4
Лето 1901 года - поездка в Лондон. Трёхмесячная командировка. В опубликованных в "Туркестанских ведомостях" письмах с дороги "От Ташкента до Лондона" многое узнаём об этом путешествии. На поезде от Ташкента до Красноводска по не столь давно проложенной русскими железной дороге ехал душно, скучно и утомительно. Бурное Каспийское море. Попутчики - в основном торговые люди ("над пёстрой своеобразной летописью бакинских событий лежит резкий отпечаток денежного умопомешательства") - толкуют о преимуществах Запада перед Россией так, что трудно удержаться от смеха… "Грустно лишь то, что в подобные ошибки - я разумею смешение удобств, приносимых не только культурой страны, но и другими географическими и топографическими её условиями, с самим существом культуры - впадают не одни торговые господа, которым и Сам Бог простит за их детский масштабик".
Астрахань. Царицын - его будущая роковая веха. Волга - Дон - Днепр. А далее Буг, Висла, Эльба, Рейн, Сена…
Два поздневечерних часа в Берлине. В Кёльне вынужденно мало, с четверть часа, пробыл под сводами знаменитого собора, который через несколько десятилетий станет страдающим очевидцем сокрушительных бомбёжек Германии воздушными армадами Америки и Соединённого Королевства.
Глубокое впечатление, высокие слова: "Поражает единство и определённость религиозной мысли… В строителях храма нет артистических причуд или каких-либо разлагающих сомнений; они знали, что строят храм Божий, и их религиозная мысль выливалась в яркую и цельную форму. Подобные же мысли приходится переживать при посещении какого-либо из соборов Московского Кремля. Люди были разные, иного прошлого и различных культур, но религиозный горизонт и тех, и других был крепок и ясен… Собор всегда поражал и долго будет поражать, волнуя и поднимая душу, и разве лишь совершенно атрофированный - очень далёкий - наш потомок сможет пройти без всякого внимания мимо дивного "воплощения средневекового религиозного чувства" или взглянуть на собор рассудливо-торговыми глазами".
Короткая остановка в Париже: "…пишу тебе из безумного и полного страстей города". За ночь - расстояние от Парижа до Лондона. "Миновав Кале, мы прибыли в гавань, где нас ожидал небольшой английский пароход. Французский язык как-то незаметно исчез, и теперь кругом слышались полуптичьи, полумеханические звуки упрощённого и делового английского языка".
Далее - высокая оценка Лондону, прошлому, той созидательной работе, которая явлена в исторических памятниках, мостах, железных дорогах, музеях, галереях, библиотеке Британского музея: "Можно ли вообразить что-либо более возвышающее, как сидеть в этой громадной комнате, имеющей по стенам тысячи книг, вековечное воплощение дум человечества". (А ещё не построен туннель через Ла-Манш - какое там по счёту техническое чудо света!)
В письме понимание сути Англо-бурской войны (1899–1902). Обращение к лицемерной практике англичан - гарантов свободы: "Что вам нужно от буров? Зачем вы посягаете на свободу этого мирного, трудолюбивого народа, вы, хвалёные поклонники свободы? Мало вам своих сокровищ и веками награбленного капитала? Отчего вы не хотите предоставить этой группе людей пользоваться той свободой, которую они приобрели своим трудом и кровью своих отцов? Имеете ли вы право освещать социальную жизнь чужого народа с точки зрения своих купеческих идеалов? На все подобные вопросы не добивайтесь ответа от англичан".
В таком взгляде Снесарев, разумеется, был не одинок. Передовая промышленная Англия воюет против отсталой крестьянской Южно-Африканской Республики - Трансваали и Оранжевого Свободного Государства, основанных голландскими колонистами - бурами. Величайшая мировая империя против "крохотной мужицкой республики", территорией и людьми не более средней российской губернии. 250 тысяч первоклассно вооружённых англичан против 50 тысяч буров-полупартизан. Мировое общественное мнение, и особенно русское - на стороне малочисленных, подвергшихся нападению. "Трансвааль, Трансвааль, ты вся горишь в огне…" Лев Толстой желал победы бурам. Анатоль Франс, Ромен Роллан - тоже. Русский Максимов возглавил отряд добровольцев Европы. А сослуживец Снесарева по Академии Генштаба Едрихин не стал оканчивать последнего - льготного - курса Академии, пожелав вести военно-журналистские репортажи с захваченных пожарами и дымом бедных полей Южной Африки, - его "Письма о Трансваали" печатались под псевдонимом Вандам в суворинском "Новом времени", в издательском доме которого позже будут изданы и выдающиеся геополитические труды Вандама: "Наше положение" и "Величайшее из искусств (обзор современного положения в свете высшей стратегии)".
Киплинг тоже поспешил в Южную Африку военным корреспондентом.
День-ночь-день-ночь
Мы идём по Африке…
И многие англичане так или иначе оказались на той войне, и для многих - от политиков до поэтов, от Уинстона Черчилля и Ллойд Джорджа до Конан Дойля, Эдгара Уоллеса и уже немолодого Чарлза Суинберна - война стала приметной и памятной вехой жизни, а взгляд на неё, откровенно захватническую, увы, вполне вытекал из слов, заявленных в "Символе веры" когда-то знаменитым Сесилем Родсом, "отцом Британской империи", бардом и практиком колониальных экспансий: "Я утверждаю, что мы - лучшая нация в мире, и чем большую часть мира мы заселим, тем лучше будет для человечества".
Снесарев не знает (или уже знает?), что именно в войне с бурами впервые в мировой практике англичанами введены "новинки" - плавучая баржа-тюрьма и концлагерь (справедливости ради скажем, что расстрельные суда опробовала и французская революция). Новинки весьма успешно приживутся: в Первую мировую войну австрийские власти близ Граца организуют Талергоф, жестокий лагерь для русинов, для галичан; Талергоф просуществует около трёх лет, его кровавую купель пройдут тридцать тысяч человек - крестьяне, священники, служащие, сколько-нибудь заподозренные в "русских" чувствах и тяготениях; сплошь и рядом старики, женщины, дети. Чуть позже концлагерь в великом числе растиражируется в революционной России. Своя расстрельная плавучая баржа и свой концлагерь выпадут и Снесареву в большевистски-обновлённой стране.
В упомянутом выше снесаревском письме - "О значении капитала в наше время говорить не приходится; ещё не сошли со сцены политэкономической науки те апостолы капитала, которые из-за его накопления готовы прогнать всё народонаселение страны… через растлевающее и губительное иго фабрики, суля гнилому и прокопчённому народу какие-то несказанные, туманные блага в будущем". Размышляет о религиозном неверии простого люда, о притуплении нравственного чувства у рабочих в английских доках, о пьянстве мужчин и женщин, ничуть не более благородном, нежели пьянство в какой-нибудь отдалённейшей российской губернии.
В ноябрьском письме сестре, посланном за неделю до того, как распрощаться с Британским музеем и самой Британией, пишет: "Нет, в русских я не разочаровался, даже больше: чем более присматриваюсь к Западной Европе, тем более и более удивляюсь величию и способностям русского человека… относительно же халатности не могу с тобой согласиться: там её нет, где есть любознательность… надо хотеть знать и учиться, чтобы овладеть вполне недугом халатности…"
Вера его в русский народ глубока, устойчива, и хотя подвергается испытанию нелучшими страницами русской исторической книги-дороги, но никогда не угасает, не теряется. Он высоко оценит душевные качества русского народа - пахаря и солдата - и во время войны в Карпатах. Разве что семнадцатый смутьян-год да северное лагерное сидение пригнут предельной горечью и болью.
После заграничной командировки, в середине декабря, он навестил Клавдию в Памфилове - в Области войска Донского. И радость была велика от встречи с любимой сестрой, и живописные уголки расстилались вокруг, и всё же какая-то тоска сеялась над маловоз-деланным, словно забытым краем, пусть и несравнимая с железной смоговой тоской Лондона, и всё же - тоска. И неясность.
5
В новогоднюю ночь на 1902 год в не холодном, но и не жарком Ташкенте никуда на ночное празднество не идёт - сидит дома, предаваясь воспоминаниям. Пишет письмо любимой сестре. Ушедший год считает определяющим для миросозерцания - шесть месяцев вне родины, "граница уяснила и укрепила многое из моих взглядов, до того смутных и робких". В тонах, не лишённых похвальбы, сообщает, что его докладная записка "О Памирах" на 42 листах, действительно значимая всесторонним, аналитическим, перспективным видением и бывшего, и текущего на "крыше мира", встретила самое восторженное отношение генерал-губернатора, и оный везёт её в Петербург военному министру - "если и этот окажется в таком же восторге, то записка может дойти до Государя…"
В январе Татьянин день, который выпускники Московского университета праздновали ежегодно и где бы ни находились, Снесарев отмечал в обществе старейшего выпускника - 1854 года - врача Н.Н. Касьянова и выпускника 1865 года В.Ф. Ошанина, директора местной гимназии. Боже праведный, он ещё не родился, а Ошанин уже оттанцевал выпускной вальс! И сколько лет учительствует в этих песках! И сколько ему самому пробыть в этих песках! Мог бы уже профессорствовать в том университете, которому посвящена эта вечеринка, который вспоминается как невозвратимый парус юности.
Февральское письмо сестре "литературоцентричное". Словно пишет его не штабс-капитан, сверх головы занятый военными делами, а честно мыслящий специалист по мировой литературе, каждодневно вещающий с кафедры. Он говорит о том, что искусство "художественно воспроизводит законы природы, как их иными путями ищет наука. Все те писатели, которые проводили тенденцию, рядом с искусством тянули умышленное нечто, постороннее, не переживали и двух-трёх поколений… Этим элементом тенденциозности приходится объяснить, что Шиллер с годами всё более и более падает, а Гёте остаётся несокрушимым на своём пьедестале. Всё крупное Гомер, Данте, Шекспир рисуют просто, безыскусственно, без умысла, потому-то их творения - вечные книги…"
Между тем у него - своё искусство: горной приграничной страды, стратегической мысли, объемлющей настоящее и прошлое древнего края. Его доклад "Памир в Средние века и Великий Памирский путь" вызывает живой интерес в Туркестанском военном округе. Александр Македонский исчертил зигзагами своих отборных фаланг и конниц пол-Азии, преодолел пески и горы, пытаясь, словно первый евразиец, соединить в единое Европу и Азию, и где его держава? А нынешние империи? "Мы переживаем какое-то смутное время… в воздухе что-то тяжёлое и нехорошее".
"Туркестанские ведомости" публикуют его статьи, заметки, рецензии. Показательна статья "Зима на Памире": "Высокое нагорье напоминает огромное белое кладбище"; здесь же об английской неизменной политике: "поселение смут в соседних странах всеми возможными способами"; коротко и ёмко о тяжёлой службе Памирского отряда: суровость климата, разреженный воздух заоблачных высот, нервная крутизна дорог, вернее, жалких их подобий, нередко всего лишь намёков на них, одиночество, отсутствие женского общества. Рассказывается о старике с "мутным взором и неуклюжими робкими движениями", который почему-то всегда объявляется у ворот форта, когда съезжаются офицеры или прибывает транспорт или новый эшелон; "посланный нами джигит с удивлением передаёт нам, что, прячась за камнем, старик упорными глазами по несколько минут следит за фортом, словно что-то подсчитывает или запоминает, и что взор его в эти минуты горит интересом и осмыслен. Кто он, странный слабый старик? Быть может, необычный разведчик, который тёмной ночью, "пользуясь дотоле искусно скрытым турсуком, плывёт по волнам Пянджа на чужую сторону…"" Да, это не тот старец, что, отрешённый от мирской суеты, у храма в Бенаресе в молчаливом сидении долгие годы погружён в ему видимую вечность, здешний невольно заставляет нас вспомнить якобы незрячую, беспомощную старуху из романа "В августе сорок четвёртого", которая неприкаянно бродит меж эшелонами и на поверку оказывается вражеской лазутчицей.
Снесарев на всё откликается, и любая заметка серьёзна по мысли, по нравственному пафосу, по обобщениям. Вот некролог о лорде Дюфферине, бывшем вице-короле Индии. Казалось бы, некролог да и некролог. Говорится о присоединении к британским владениям Верхней Бирмы в правление Дюфферина: "Как почти все другие завоевания Англии, и это носило на себе все следы дерзкой авантюры со стороны нации, слишком увлечённой торговыми вожделениями, чтобы задуматься о том, что зовётся правом народа и понимается под благом его". Но Снесарев находит повод помянуть ещё одного вице-короля - лорда Рипона, "одного из гуманнейших и просвещённейших вице-королей, почти одиноко стоящего на фоне жесткой и эгоистичной толпы его многочисленных предшественников и преемников. Лорд Рипон работал с самым искренним желанием блага тому тёмному и жалкому народу, который был отдан под его власть".
Так что есть английская политика и есть англичане - очень разные. Джентльменство - внешний стиль.
На киплинговский роман "Ким" - этот гимн английскому шпионажу - русский офицер откликнется в "Туркестанском сборнике". Отдавая должное таланту художника, он, естественно, не примет английской тенденции так или иначе порочить русское: в "Киме" двое русских - и люди непривлекательные, и разведчики никудышние. Настроение предвзятое и прискорбное в писателе столь великого таланта. Причём это не частный выпад. Скажем, отношение Киплинга к рассеянным по миру евреям не менее жёстко-пристрастное, чем к русским.
6
Страна, где всегда подстерегает грозная природа, страна камнепадов, обвалов, ледниковых сходов, жестокого мороза и иссушающего солнца в одни сутки, край, где привольно чувствуют себя разве что тарантулы и скорпионы, змеи и шакалы…
А саранча в Ходженте? Саранчи было столько, словно она слетелась сюда со всех концов земли; будто солнцезнойная засуха, уничтожала она всю зелень, и не было от неё защиты. Природа мудра. Вслед за саранчой налетели и розовые скворцы - истребители саранчи. И расправились с нею, как дружина хорошего полководца с разбойничьей пришлой оравой. Туземцы в благодарность кормили скворцов мясом и даже сочиняли стихи и песни о них, как сочиняли песни и о своём грозном крае великих вершин, ледников и ущелий, каменных и песчаных кладбищ.
Один из первых начальников Памирского отряда В.Н. Зайцев русский гарнизон на "крыше мира" называл "монашествующей братией памирского ордена". Он же: "Долгая памирская весна, которую гарнизон проводит в этой пустыне почти в таких же условиях, как полярные мореплаватели на замёрзших во льдах судах".
Зайцев цитирует слова Мушкетова, уроженца донского края: дескать, на месте Памира когда-то бушевало море. На Памире, на гряде горной, зародилось арийское племя. Арийцы - откуда они пришли, откуда взялись - дело туманное, как говаривали прежде по поводу другого племени: "История мидян темна и неясна". А вот бушующие моря и бушующие землетрясения… (Мушкетов совместно с Орловым составил даже "Каталог землетрясений России". Но никому не посилен каталог политических потрясений в России!)