Первое время у Саши не складывались отношения с Погребным. Он не любил, когда ему начинали разъяснять вещи, в которых он прекрасно разбирался сам. Но постепенно между ними сложились хорошие отношения, и оба относились друг к другу с большим уважением. Весной 42-го в городке Краснодоне Покрышкин был принят в партию, и партбилет ему вручали Погребной с парторгом Крюковым.
…На следующее утро Саша постучался в дверь квартиры комиссара.
– А-а, Покрышкин, входи, входи, – приветствовал его Погребной. – Хорошо, что зашел. А я вот, видишь, все никак не встану. Скучал по своим, еле вырвался из госпиталя.
Комиссар был еще бледен, слаб, но глаза уже были оживленные. Чувствовалось, что здоровье его идет на поправку.
– Ну, рассказывай, что там случилось с тобой.
Он удобнее прилег и приготовился слушать.
Саша подробно рассказал о том, что произошло, показал копию характеристики, которую Исаев направил в трибунал, сообщил, что командир полка отозвал из Москвы представление его к званию Героя Советского Союза, подписанное им, Погребным, и бывшим комполка Ивановым.
– Да, Покрышкин, положение у тебя сложное. Надо хорошенько подумать, как тебе помочь.
Погребной задумался.
– Я понимаю, Михаил Акимович, что совершил глупость, – сбивчиво, волнуясь заговорил Саша. – Но согласитесь, одно дело наказать человека за провинность, и совсем другое – расправиться с ним. Я очень прошу вас, напишите на меня объективную характеристику в трибунал. Вы меня знаете с сорок первого, и ваше слово будет весомым.
– Конечно, я тебя знаю, – согласился Погребной. – И ты правильно говоришь – нельзя в человеке перечеркивать все хорошее, если даже он ошибся. А вот видишь, даже в такое сложное для страны время находятся люди, которые поступают иначе: споткнулся кто-то, ну и втаптывай его в грязь, а не то еще поднимется и обойдет. Вот у тебя сколько боевых вылетов?
– Больше четырехсот.
– А сбил сколько?
– Официально двенадцать, есть еще и незасчитанные.
– А когда мы с Виктором Петровичем готовили на тебя представление на Героя, было семь сбитых самолетов и около трехсот боевых вылетов. Вон все выросло насколько. Этого не перечеркнешь…
Комиссар приподнялся и оперся на локоть. И как он это обычно делал, сидя под крылом самолета в перерывах между вылетами, стал неспешно рассуждать о недопустимости горячности в поведении для такого зрелого летчика, каким является он, Покрышкин, что на него равняется молодежь и берет с него, лучшего воздушного разведчика в полку, пример. Сожалел об отсутствии Иванова, что дело раздули и оно зашло слишком далеко, а закончил тем, что пообещал сегодня же написать характеристику и передать ее в штаб полка.
– Так что иди, дорогой, включайся в жизнь полка, все утрясется, – успокоил Сашу комиссар.
От Погребного Покрышкин вышел окрыленный. Теперь у него появилась надежда на завтрашний день. Ведь особисты в то время еще подчинялись в армии политорганам.
И действительно, через день он уже почувствовал перемены. Сначала, по указанию генерала Науменко, он посетил 100-й истребительный полк Тараненко, того самого, с которым имел столкновение в столовой, и провел с его летчиками беседу. Рассказал все, что знал о сильных и слабых сторонах немецкого истребителя "Мессершмитт-109". Два часа он жил полетами, был в своей стихии. Летчики задавали много вопросов, ответы на них заняли больше времени, чем сама беседа.
После занятий подполковник Тараненко пригласил Александра к себе на квартиру на обед. Там их уже ожидал комиссар 100-го полка. Во время обеда оба вели себя так, словно никакого инцидента в столовой не было. Интересовались, как идут Сашины дела. Когда он откровенно рассказал о всех своих неприятностях, хозяева очень удивились, и Тараненко тут же пообещал написать начальнику гарнизона благожелательное объяснение по поводу происшествия.
5
Через несколько дней из штаба воздушной армии поступил приказ о перебазировании полка на новый аэродром недалеко от Махачкалы.
Полк переезжал поездом. Офицеров, технический персонал разместили в пассажирских вагонах, автомашины закатили на платформы.
Перед отъездом Исаев пытался задержать отправление характеристики комиссара Погребного на Александра в бакинский трибунал, а ему самому приказал остаться в запасном полку до окончания разбирательства. Однако характеристику все-таки пришлось послать – помог начстрой Павленко. А что касалось отъезда, то Саша решил тайно, "зайцем", в кузове грузовика, ехать только с полком. В запасном оставаться было опасно. Дойдет дело до суда – кто за него вступится. В запасном полку люди друг друга не знают, вместе не воевали. Потому от своего коллектива он отрываться не хотел.
Полк прибыл на новое место ночью и разгрузился. На следующий день, часов в десять утра, в расположение полка прибыл командир дивизии полковник Волков с комиссаром дивизии Мачневым, коренастым, подтянутым военным с четырьмя прямоугольниками в голубых петлицах.
В общежитии подали команду "Подъем!", летчики впопыхах оделись и построились. Комдив Волков – высокий, молодцеватый, в свежем, тщательно отутюженном обмундировании, с орденами на груди, в новенькой пилотке и начищенных до блеска сапогах, неспешно прохаживался перед строем. Было ему лет тридцать пять, но молодым летчикам он казался пожилым, если даже не старым.
Отвечая на приветствие подбежавшего начальника штаба, он молча поднял руку к пилотке и, окинув его быстрым, сумрачным взглядом, поинтересовался:
– Вас что, корова жевала? Погладить обмундирование негде?
Начштаба растерянно молчал.
В эту минуту, застегивая пуговицы воротничка гимнастерки, потирая глаза и оглядываясь по сторонам, к шеренге торопливо приблизился комполка Исаев, заспанный, небритый. Ночью они втроем: он, Воронцов и начштаба, крепко выпили, "обмыв" прибытие на новое место.
– Чудесно! – начал разнос комдив. – Комполка спит как убитый, начальник штаба где-то болтается, а люди предоставлены самим себе! Кино! – возмущенно загремел он. – Безответственность!.. Немыслимая!
Исаев недоуменно и растерянно посмотрел на начальника штаба. Следить за устройством и размещением людей было поручено ему. После прибытия в пункт назначения, разгрузки ночью люди устали, полк находился в глубоком тылу, даже опасности ночной бомбежки со стороны немцев не было, поэтому начштаба расслабился и после выпивки с командиром уснул.
Виноват был начальник штаба, а отвечать теперь приходилось Исаеву.
Они стояли перед командиром дивизии, словно два провинившихся школьника: начштаба, вытянув руки по швам, покраснев и виновато глядя ему в глаза, а Исаев – наклонив голову, смотрел в землю.
– В чем дело? Объяснитесь! – после короткой паузы потребовал полковник. – Может, война уже окончилась?
И помолчав, недовольно, с сердцем заявил:
– Воевать вы еще можете, но из боя вас выведешь и – ни к черту не годитесь! Один спит, другой где-то болтается, а летчики на морском пляже с утра устроились! – с негодованием сообщил он. – И еще водку, наверное, пьете! Нет, видно мало вас гонял генерал Осипенко.
В шеренге летчики зашептались. Кого-кого, а первого комдива, Осипенко, разносившего всех, кто ему попадался во время приезда в полк под руку, в пух и прах, ветераны помнили хорошо, а от них и молодые об этом генерале знали.
– Люди устали после переезда, – хрипловатым голосом робко возразил Исаев. – Они заслужили отдых… А на пляже – это не мои… Соседи, наверное…
Да, возражать командиру в данной ситуации явно не следовало.
– Это не отдых, а разложение! – раздражаясь, воскликнул Волков. – Бездействие, как и безделье, разлагает армию! Пока прибудет пополнение и новая техника, мы простоим здесь, возможно, не менее полутора-двух месяцев. Вы что же, так намерены и дальше погоду пинать?! Или будете на пляже загорать?! Да вы так весь полк разложите!
Немного успокоившись, он приказал:
– С завтрашнего дня не менее трех часов в день заниматься тактикой воздушного боя. Через день получите учебные "Яки" и начнете летать!
Он отвернулся и пошел вдоль строя, внимательно всматриваясь в лица летчиков. За ним последовали Исаев с начштаба и, несколько приотстав, комиссар дивизии.
Дойдя до конца шеренги, Волков остановился, повернулся к Исаеву и строго спросил:
– У вас в полку был летчик Покрышкин, где он?
– Был, товарищ полковник, – поспешно ответил Исаев. – Он оставлен в Баку… Его должны судить…
– Судить? За что?
– Нахулиганил, и вообще… – замялся Исаев.
– Ну-ну, договаривайте. Что вы еще хотели сказать?
Исаев молчал.
– Я знаю Покрышкина по фронту, – продолжил полковник. – Хороший был истребитель…
– Раздувают, товарищ полковник.
– Раздувают? – Командир дивизии недоуменно посмотрел на Исаева.
Но тут в их разговор вмешался комиссар дивизии Мачнев.
– Вы неправильно оцениваете Покрышкина, товарищ майор, – сказал он, остро взглянув на Исаева своими круглыми, как у ястреба, глазами, и, обернувшись к полковнику, продолжил: – В этом деле надо разобраться!
Мачнев получил накануне записку от Погребного и уже располагал кое-какой информацией.
– А Покрышкин тоже с нами приехал, его можно вызвать, – сказал кто-то из шеренги летчиков.
– Найдите Покрышкина! – приказал Волков Исаеву. – И позовите его ко мне.
Командир полка кивнул Науменко, летчику, стоявшему ближе к нему в шеренге, и тот побежал.
– А план боевой подготовки у вас есть? – неожиданно спросил Волков у Исаева. Тот, одарив начштаба мгновенным бешеным взглядом, молчал, только желваки перекатывались на его щеках.
– Так, плана нет. Даю вам два часа на подготовку плана! – И после короткой паузы продолжил: – Создайте личному составу полка все необходимые условия для жизни!
Он вскинул руку к пилотке и, отходя, коротко приказал:
– Выполняйте!
Исаев скомандовал: "Вольно!" Полк начал расходиться.
В этот момент подбежали Покрышкин с Науменко. Саша буквально на ходу приводил себя в порядок.
Волков с комиссаром лишь переглянулись, когда он коротко доложил суть происшедшего.
– Изложите все на бумаге и передайте ее комиссару! – коротко приказал полковник и, козырнув, сел в машину.
Вечером того же дня было проведено заседание партийного бюро полка, на котором присутствовал комиссар дивизии Мачнев. Те же товарищи, которые голосовали за исключение Покрышкина из партии, теперь дружно отдали свои голоса за его восстановление.
А уже на следующий день Исаев предложил ему должность заместителя командира полка. Как говорится, из грязи в князи. Но Саша отказался. Идти заместителем к человеку, оставившему у него на сердце больше шрамов, чем пятнадцать месяцев войны на теле – было выше его сил. Он попросился в эскадрилью.
Заместителем командира полка стал Валентин Фигичев, ветеран, один из немногих, кто начинал войну в Молдавии и пережил все тяготы, выпавшие на долю полка.
А Саша принял его эскадрилью. Жизнь снова расцвела для него радужными красками.
Каждый день теперь начинался с учебных полетов на "Яках". Вместе с Фадеевым они начали тренировать свои эскадрильи по новой, разработанной Сашей системе.
В начале августа 16-й гвардейский истребительный полк перелетел на специально подготовленный для него аэродром под рыбачьим поселком Манас, в сорока километрах от Махачкалы. Штаб полка разместился в самом поселке на берегу Каспийского моря.
Устроившись, под вечер следующего дня летчики поехали на полуторке знакомиться с поселком. С кузова грузовика он был виден как на ладони.
Селение, состоящее из двух-трех рядов серых, цвета дорожной пыли, и ослепительно-белых домиков с крышами, покрытыми черепицей, расположилось вдоль склона холма. У самого въезда в поселок дорога расходилась на две главные улицы, а в месте их соединения находился большой дом, фасадом к мерцающему вдали Каспийскому морю.
Перед домом высились два больших платана, под ними имелось несколько скамеек, за домом раскинулся небольшой сад. В этом доме, как им сказали, находилась санчасть одной из авиационных частей, в которой лечился комэск 16-го полка Анатолий Комоса. Саша решил навестить однополчанина. Вместе с ним увязались неугомонный Андрей Труд и Володя Бережной.
Когда они подошли к дому, было уже совсем темно, только в некоторых окнах тускло мерцал свет. Кругом было тихо, где-то вдалеке лаяла собака.
Летчики открыли входную дверь и наугад двинулись коридорчиком, пока не уперлись в дверь. Открыв ее, они оказались в небольшой чистенькой комнате, посреди которой за маленьким столиком сидела девушка в белом халате и что-то писала при свете керосиновой лампы. Рядом на столе лежала книга.
"Со мной ничего не случится". Она медленно вывела эти слова, посмотрела на них, вздохнула и, положив руку на столик, стала смотреть в темное окно.
Какой унылой фразой она заканчивала письмо к матери. Пожалуй, все происходящее с ней вовсе не так уж и грустно, вот только не хватает настоящего чувства. И рождает эти настроения городок Манас, куда недавно перебрался их батальон аэродромного обслуживания. Все девчонки в санчасти суетятся и болтают. Первое, что приходит на ум, когда она думает о Манасе, – это нескончаемый шум морского прибоя, то усиливающегося, когда на море поднимается ветер, то ослабевающего до редкого тихого нашептывания, и этот непередаваемый запах моря.
Она расположилась в приемной лазарета, где регулярно дежурит по ночам. Решив еще раз перечитать письмо, взяла листок в руки.
"Ты, должно быть, уже получила мои последние письма из-под Миллерова, еще одно я отправила пару дней назад из Махачкалы. Очень трудно подобрать слова… мне так хочется рассказать, как прекрасна эта республика, но я боюсь перестараться, а то ваша нелегкая жизнь может показаться вам совсем ужасной. Сейчас я сижу в лазарете, как всегда дежурю…"
Она оторвалась от письма и подумала: "Сволочь этот начальник санслужбы. Видишь ли, понравилась, и тут же полез… А когда получил по морде, решил мстить. Теперь при каждом удобном случае загружает работой. Приходится отвечать за амбулаторию и хирургический блок, а по ночам – дежурить в лазарете. На мне свет клином сошелся! Других нет, везде я и я. Спасибо девчонкам – хоть изредка добровольно подменяют, позволяя урывками поспать. Но маме об этом знать ни к чему".
Она опять продолжила чтение письма.
"…Но вообще-то мне нравится здесь даже одной. Больше всего на свете я хотела бы, чтобы ты была здесь и ради тебя самой, и ради меня, конечно. Ну, ты понимаешь, о чем я. Впервые за пятнадцать месяцев с начала войны, испытав сполна и горечь отступления, и боль утрат, и тяготы фронтовой службы, мы, наконец, пришли в себя и обогрелись под ласковым южным солнцем.
Представь себе – наша санчасть расположилась в доме на берегу моря. Где-то под обрывом оно вздыхает, лениво перекатывая гальку. Открываешь утром окно, и комната наполняется острыми запахами морской соли, рыбной чешуи, спелыми яблоками и табаком, который здесь выращивают.
При желании можно сойти вниз, на пляж, выкупаться в море и побродить по берегу. Идешь и натыкаешься на брошенные рыбаками обрывки старых сетей с высохшими морскими водорослями.
Суровую зиму 41-42 года вспоминаю как что-то ужасное. Особенно трудно было во время дежурств на аэродроме. Сидишь бывало в промерзшей насквозь санитарной машине и чувствуешь, как постепенно превращаешься в ледышку.
А наши бедные авиатехники! Они днюют и ночуют на аэродромах возле своих самолетов. Обморожение среди них было обычным явлением, хотя мы и старались как могли им помочь. Приходилось только удивляться, как люди не простужались, круглосуточно находясь на морозе и ветру, когда они ели и спали? С обмороженными лицами и руками, насквозь пропитанные бензином и маслами, они самоотверженно делали свое дело. Все мы из батальона аэродромного обслуживания, или, как у нас говорят, БАО, – связисты, метеорологи, медики, оружейники, солдаты аэродромной роты, автомобилисты, интенданты – все мы обеспечивали постоянную готовность наших подразделений".
Подумав, она приписала:
"А в целом у меня все прекрасно. Подруги прекрасные. Самая близкая – Тая Попова. Она заведует аптекой, очень строгая, но по сути – добрый, душевный человек…"
Рядом кто-то кашлянул, и на письмо упала тень.
Она подняла голову. В полутьме передней стояли трое. Впереди капитан – выше среднего роста, лет тридцати, широкоплечий, статный, с несколько угрюмым выражением лица, с орденом Ленина на груди. Из-за его плеча выступал высокий, тонкий, светловолосый лейтенант с лукавыми, смеющимися глазами. Третьего она не рассмотрела.
– Добрый вечер! – приветствовал ее лейтенант.
– Здравствуйте.
– Капитан Комоса у вас лежит?
– Да, у нас.
– Разрешите нам его проведать?
– Почему так поздно? – строго и даже неприветливо спросила она.
– Задержались на аэродроме, – с виноватым видом объяснил лейтенант. – Он наш друг, и нам надо сегодня его обязательно проведать.
Пока лейтенант вел переговоры, капитан, заложив большой палец правой руки за ремень на поясе, молча разглядывал девушку. Его облик и осанка – все было серьезным и основательным.
– Ну что ж, – после некоторого колебания согласилась медсестра, – если это так срочно. Пройдите по коридору, вторая палата направо. Только недолго.
Двое летчиков повернулись и вышли, а капитан неожиданно остался.
– Капитан Покрышкин, – представился он и, присев на табурет, поинтересовался: – Что читаете?
– Как видите, – нехотя ответила она, потом добавила: – "Отверженные" Гюго.
– Интересно бы почитать. Сам недавно был отверженным.
– Вы, кажется, пришли проведать больного? – Она оживилась, в глазах мелькнула искорка смеха.
– Я передумал!
– Ха-ха-ха! – колокольчиком зазвенел ее голос. – Вы всегда так быстро меняете планы? – сквозь смех спросила она.
– В зависимости от боевой обстановки, – нашелся капитан.
Она внимательно посмотрела ему в глаза. Теперь, когда он находился рядом, она рассмотрела, что у него коротко стриженные темно-русые волосы. Большие глаза, очень чистые и светлые, волевой подбородок. Общую картину, по ее мнению, портил великоватый нос, придававший лицу некоторую угловатость. Загорелая кожа, энергичные движения – все вызывало у нее симпатию и неясное волнение, чего раньше она никогда не испытывала.
Он спрашивал еще о чем-то, пытаясь втянуть ее в разговор, возможно, она и отвечала, но в тот момент он, тоже взволнованный, кроме прелестных голубых глаз, красивого рисунка губ и ровных белых зубов, ничего не видел и ничего не осознавал. Словно наваждение какое-то. Откуда-то издалека до него донеслось:
– Я вижу, вас надо проводить к больному. Сами вы дороги не найдете.
Она встала, подошла к двери и открыла ее:
– Пойдемте!
Только теперь капитан окончательно очнулся. Он нехотя поднялся и пошел за товарищами в палату.
Вскоре все трое вернулись в приемный покой. Капитан снова подошел к девушке:
– А все-таки, может, ты дашь мне эту книгу? Я читаю очень быстро, правда…