Долгое время дискутировался вопрос о том, были ли у Гоголя галлюцинации ("восприятия, возникающие без реального объекта", А. В. Снежневский). Описывая подробно другие проявления своего душевного страдания, Гоголь почти ничего не писал о галлюцинациях. Возможно, он относился к "посторонним голосам" без критики и принимал их за реальные. Близкий друг Гоголя, писатель Сергей Тимофеевич Аксаков говорил друзьям: "Гоголь слышит то, что мы не слышим". В "Авторской исповеди" Гоголь писал о "болезненных страхах, об ожидании чего-то страшного". "Мне всегда был страшен божественный зов, и я бежал с великим страхом и только тогда успокаивался, когда навстречу попадался какой-нибудь человек. Не могу выносить звуков некоторых песен, которые стремятся по всем беспредельным русским просторам. Звуки вьются около моего сердца, и я удивляюсь, почему другие их не ощущают".
В 5-летнем возрасте, как указывалось выше, слышал какие-то голоса, испытывая при этом страх. В дальнейшем в письмах и воспоминаниях современников Гоголя о них некоторое время упоминаний не было. Только в сороковых годах С. Т. Аксаков в своей книге "История моего знакомства с Гоголем" написал: "Я слышал, что Гоголь во время болезни имел какие-то видения, о которых он рассказывал ходившему за ним с братской нежностью и заботой купцу М. П. Боткину, который случился в то время в Риме".
С 1843 года Гоголь стал говорить о влиянии на него "нечистой силы". Аксакову написал странное послание, которое привело всех в недоумение: "Ваше волнение – дело черта. Эту скотину бейте по морде и не смущайтесь. Хвалился черт всем миром владеть, да Бог не дал ему власти". Смирнова описывает в своих воспоминаниях такой эпизод, который был летом 1851 года, когда Гоголь отдыхал некоторое время в ее имении в селе Спасском Бронницкого уезда: "Однажды утром встал рано и ушел с молитвенником в руках в сад. Вернувшись, сел у раскрытого окна и смотрел в поле, глаза были какие-то восторженные, лицо оживленное, как будто чувствовал высокое удовольствие и видел перед собой что-то восхитительное. Когда я вошла, он как будто испугался". Смирнова предполагала, что у него были какие-то "видения". Она обратила внимание, что "шутливость его и затейливость исчезли, он весь был погружен в себя".
О том же вспоминал и издатель А. В. Никитенко: "Гоголь не раз говорил, что ему представляются какие-то видения". Слуга А. П. Толстого, в квартире которого жил Гоголь, неоднократно слышал, как он, находясь один в комнате, громко разговаривал сам с собой "неестественным голосом". Профессор Чиж не сомневался в наличии у Гоголя слуховых и зрительных галлюцинаций. Он писал: "они у него непременно имелись".
Глава 11
Метания больной души
Почти половину сознательной жизни провел Гоголь в странствиях по Европе и России. Светлые воспоминания связаны у него с Италией. Там он хоть и подвержен был болезненным приступам, но они протекали менее тяжело, чем в других местах Европы и России. Много времени проводил в путешествиях, исколесив в экипажах почти всю Европу. Однажды, почувствовав, что торможение начинает охватывать мозг и тело, сел в экипаж. Во время езды карета подпрыгивала и дрожала так, что сидевшие в ней европейцы не выдержали тряски и попросили остановить лошадей. А Гоголь во время тряски почувствовал, что мозг его и тело освобождаются от сковывания и движения "обретают свободу". Чем сильнее была тряска в дороге, тем лучше он себя чувствовал. Он писал друзьям: "Если бы были деньги, я бы день и ночь проводил в поездке". Создавалось впечатление, что встряска была необходима его мозговым клеткам, предупреждая "оцепенение". Путешествовал он то с друзьями, то в сопровождении одного слуги. Много раз был во Франции, Бельгии, Голландии, Германии, в Карлсбаде, в Вене, в Испании, Греции и других местах. Но чаще жил в Италии (в Риме, Неаполе, Флоренции).
Будучи за границей, в основном в Риме, Гоголь продолжал писать сочинения о российской жизни. Там он написал повесть "Тарас Бульба", патриотическое произведение, почти непревзойденное по красоте художественного слова и по силе эмоционального воздействия. Там же окончил первый том "Мертвых душ" и принялся за второй. Уезжал в Италию всегда с радостной надеждой на исцеление от своих душевных недугов. 30 октября 1834 года он говорил друзьям: "Я полетел в мою душеньку, мою красавицу Италию. Я весел и душа моя светла". За границей он жил с 1836 по 1848 годы, приезжая в Россию лишь на короткое время для устройства своих дел и издания сочинений. При этом старался как можно быстрее вернуться в Италию: "Скорее, скорее! Я погибну! Еще, может быть, возможно для меня освежение". В 1839 году во время приступа депрессии он писал: "И сидеть, и лежать тяжело, давление в груди. Доктора нашли желудочное расстройство, остановку пищеварения и раздражение нервов, но лечить опасно: то, что полезно желудку, вредно для нервов. Я был приведен в такое состояние, что не знал, куда себя деть. Я собрался с силами и нацарапал завещание. Дорога в Рим сделала надо мной чудо. Свежесть, бодрость сделалась такая, какой никогда не чувствовал".
Приехав в Россию в 1840 году для устройства сестер и своих издательских дел, он снова рвется в Италию: "Жду не дождусь весны и поры ехать Рим, в мой рай, где я почувствую свежесть и силы, охлажденные здесь. О, Рим, о, Италия, что за небо, что за воздух, я никогла не был так весел и доволен жизнью, как там". Он обращается к "провидению" с мольбой: "Ради бога и всего святого выгони меня в Рим". Однажды за границей, будучи в восторженном состоянии духа, Гоголь в одном трактире сел в угол и написал целую главу, как он вспоминал, "не сходя с места, и эти строки стали одними из вдохновенных". Он плохо переносил суровый климат России: "Я для здешнего климата уже не гожусь, а главное, моя бедная душа, ей нет здесь покоя".
Одно сознание, что в Италии нет таких холодов, как в России, укрепляло его дух. Он писал, что в Италии он "погружается в какое-то блаженство", "всемогущая рука промысла бросила меня под сверкающее небо Италии, которая заменила мне все. Всеми силами спешу завершить мой труд (писал "Мертвые души"). Жизни! Жизни! Мне бы жизни хотя бы три года". Но и в Италии временами чувствовал упадок сил и вдохновения.
Сочинения, которые в молодости Гоголь писал без труда, с годами стали требовать большого умственного и нравственного напряжения. Особенно это стало заметно при работе над "Мертвыми душами". "Голова моя страдает всячески, – писал он друзьям, – если в комнате холодно, мои мозговые нервы ноют и стынут". Но хорошо на него действовало не искусственное тепло (от камина), а естественное – солнечное. Благословляя благодатную землю Италии, Гоголь не забывал и свою родину: "Русь, Русь! Вижу тебя из моего чудного прекрасного далека. Какая-то непостижимая тайная сила влечет к тебе". И он постоянно поддерживал связь с российскими друзьями, с родными, с издателями его сочинений.
В Италии в те годы было много россиян, с которыми Гоголь встречался, посещая с ними музеи, мастерские архитекторов, картинные галереи, знакомясь с шедеврами западноевропейского искусства. Некоторые авторы позже утверждали безосновательно, что Гоголь не интересовался искусством. Анненский, встречавшийся с Гоголем в Италии, опроверг это утверждение. В конце жизни Гоголь писал об Италии: "Она продлила мою жизнь, но не искоренила мою болезнь, деспотически вошедшую в состав мой". За границей он окончил первый том "Мертвых душ", во время работы над ним он писал: "Притом уже в самой природе моей заключена способность только тогда представлять себе живо мир, когда я удалился от него. Вот почему о России могу писать только в Риме".
Душевная болезнь Гоголя то способствовала его вдохновению, то тормозила его. Любые жизненные неудачи омрачали его жизнь. В 1841 году Гоголь приехал в Москву из Италии, привез оконченную рукопись первого тома "Мертвых душ" и вручил издателю. Но его ожидало разочарование. В Москве рукопись к опубликованию не приняли. 7 января 1842 года он пишет Плетневу: "Удар для меня неожиданный. Запрещена вся рукопись. Президент компании воскликнул: "Этого я не позволю! Душа бессмертна и мертвых душ не может быть, автор вооружился против бессмертия, а если это ревизские души, то это против крепостного права!"
Гоголь был поражен и решил обратиться за помощью к друзьям в Петербурге. "Все мое имущество и состояние заключено в труде моем, для него я пожертвовал всем, обрек себя на бедность в надежде, что, когда совершу его, отечество не лишит меня куска хлеба. Дело клонится к тому, чтобы отнять у меня последний кусок хлеба. А между тем, никто не хочет взглянуть на меня. Неужели и вы откажете в покровительстве? Неужели вам будет приятно, когда правосудное потомство скажет: вы были равнодушны к создателю русского слова и не тронулись положением бедного писателя, в то время, как могли бы стать его благодетелем. Все семь лет самоотверженного труда, отвержения от мира усилило мои недуги и лишили возможности продолжать далее труд. Светлых минут у меня немного. А теперь и вовсе опустились руки. Расстроен телом и духом".
Гоголь в это время был на высоте своей славы. Белинский высоко ценил его и 10 января 1840 года пишет Аксакову: "Поклонись от меня Гоголю. Скажи, что я люблю его как поэта и как человека. Я встретил его в Петербурге, его присутствие давало полноту моей душе". Плетнев обращается к петербургскому издателю Никитенко и просит напечатать "Мертвые души", мотивируя просьбу тем, что Гоголь болен: "Если не напечатаете, он умрет". В 1842 году "Мертвые души" были опубликованы и во много раз умножили его славу как гениального писателя. С чувством облегчения и с гонораром за книгу он возвращается в Италию.
Глава 12
Погружение в религию
"Почти сам не ведаю, как пришел я ко Христу, увидевши в нем ключ к душе человеческой", – писал Гоголь в "Авторской исповеди". В детстве, по его воспоминаниям, несмотря на религиозность родителей, он был равнодушен к религии, не очень любил посещать церковь и слушать длинные богослужения. "Я ходил в церковь потому, что приказывали, стоял и ничего не видел, кроме ризы попа, и ничего не слышал, кроме противного пения дьячков, крестился потому, что все крестились", – вспоминал он позже.
Будучи гимназистом, по воспоминаниям друзей, он не крестился и не клал поклоны. Первые указания самого Гоголя о религиозных чувствах имеются в его письме к матери в 1825 году после смерти отца, когда был на грани самоубийства: "Благословляю тебя, священная вера, только в тебе нахожу утешение и утоление моей горести". Религия стала доминирующей в его жизни в начале 40-х годов XIX века. Но мысли о том, что в мире есть какая-то высшая сила, которая помогает ему создавать гениальные произведения, появились у него в возрасте 26 лет. Это были самые продуктивные годы в его творчестве. Свои сочинения писал почти без умственных усилий, ощущая легкость мысли, ясность воображения. Со слов одного из его почитателей (И. Ф. Золотарев), Гоголь в этот период времени стал "очень религиозным, посещал церковь". В 1841 году друг Гоголя писатель С. Т. Аксаков заметил "тихую покорность Божьей воле, которая слышалась в каждом его слове".
По мере углубления и усложнения душевных расстройств Гоголь стал чаще обращаться к религии и молитвам. В 1847 году он писал В. А. Жуковскому: "Здоровье мое так хило и временами бывает так тяжко, что без Бога не перенести". Своему другу Александру Данилевскому он сообщал, что желает обрести "свежесть, которой объемлется душа моя", а сам он "готов идти по пути, начертанному свыше. Надо покорно принимать недуги, веря, что они полезны. Не нахожу слов, как благодарить небесного промыслителя за мою болезнь".
По мере дальнейшего развития болезненных явлений увеличивается и его религиозность. Друзьям говорит, что он теперь без молитвы не приступает "ни к какому делу".
Молитва есть лучшее утешение, когда страдания становятся невыносимо мучительными. В 1842 году на религиозной почве Гоголь знакомится с набожной старушкой Надеждой Николаевной Шереметевой (дальняя родственница графов). Она в это время была крайне удручена ссылкой своего зятя декабриста Якушкина. Узнав, что Гоголь часто посещает церковь, читает церковные книги, помогает бедным людям, она прониклась к нему уважением. Они нашли общий язык и до самой ее смерти переписывались. В 1843 году 34-летний Гоголь пишет друзьям: "Чем глубже вглядываюсь я в жизнь свою, тем лучше вижу чудное участие Высшей силы во всем, что касается меня".
Набожность Гоголя с годами все больше углублялась. В 1843 году его приятельница Смирнова заметила, что он "до того погружен в молитвы, что не замечает ничего вокруг". Он стал утверждать, что его "создал Бог и не скрыл от меня назначения моего". Затем написал из Дрездена странное письмо Языкову, с недомолвками и неоконченными фразами, нечто вроде заклинания: "Есть чудное и непостижимое. Но рыдания и слезы глубоко вдохновенны. Я молюсь в глубине души, да не случится с тобой сего, да отлетит от тебя темное сомнение, да будет чаще на душе твоей светлость, какой объят я сию минуту".
С 1844 года стал говорить о влиянии "нечистой силы". Аксакову пишет: "Ваше волнение – это дело черта. Эту скотину бейте по морде и не смущайтесь. Хвалился черт всем миром владеть, да Бог не дал власти". В другом письме советует Аксакову "читать ежедневно "Подражание Христу", а по прочтении предайтесь размышлению". В письмах все больше звучит поучительный тон проповедника. Библию стал считать "высшим созданием ума, учителем жизни и мудрости". Стал всюду носить с собой молитвенник, бояться грозы, считая ее "наказанием Божьим". Однажды в гостях у Смирновой читал главу из второго тома "Мертвых душ", и в это время неожиданно разразилась гроза. "Невозможно представить, что стало с Гоголем, – вспоминала Смирнова. – Он трясся всем телом, прекратил чтение, а позже объяснил, что гром – это гнев Бога, который погрозил ему с неба за то, что читает неоконченное произведение".
Приезжая в Россию из-за границы, Гоголь обязательно посещал Оптину пустынь (обитель). Познакомился с епископом, с настоятелем и братией. Стал опасаться, что Бог покарает его за "кощунственные произведения". Эту мысль поддерживал священник Матфей, который внушал, что в загробной жизни за такие сочинения его будет ждать страшная кара. В 1846 году один из знакомых Гоголя, Стурдза, увидел его в Риме в одной из церквей. Он усердно молился, клал поклоны. "Я нашел его искушенным огнем страданий душевных и телесных и стремящегося к Богу всеми силами и способами своего ума и сердца", – писал в своих воспоминаниях Стурдза.
Несмотря на страх перед наказанием Божьим, Гоголь продолжает работать над вторым томом "Мертвых душ". Будучи за границей в 1845 году, 36-летний Гоголь получил уведомление о принятии его 29 марта в почетные члены Московского университета: "Императорский Московский университет, уважая отличие в учебном свете и заслуги в литературном труде по части русской словесности Николая Васильевича Гоголя, признает его почетным членом с полной уверенностью в содействии Московскому университету во всем, что успеху наук может способствовать". В этом важном для него акте Гоголь усмотрел тоже "промысел Божий".
С середины 40-х годов Гоголь стал находить много пороков в себе. В 1846 году составил молитву для себя: "Господи, благослови на сей грядущий год, обрати его весь в плод и труд многотворный и благотворный, весь на служение тебе, весь на спасение души. Осени светом высшим своим и прозрением пророчества великих чудес твоих. Да снидет на меня Святой дух и двигнет устами моими и уничтожит во мне греховность, нечистоту и гнусность мою и обратит меня в свой храм достойный. Господи, не отлучайся от меня".
С целью очищения от грехов Гоголь предпринимает в начале 1848 года поездку в Иерусалим. Перед поездкой посетил "Оптину пустынь" и просил священника, настоятеля и братию молиться за него, послал деньги Матфею, чтобы он "молился за его телесное и душевное здоровье" на все время его поездки. В "Оптиной пустыне" он обратился к старцу Филарету: "Ради самого Христа молитесь обо мне. Просите настоятеля и всю братию молиться. Путь мой труден".
Прежде чем отправиться к святым местам в Иерусалим, Гоголь написал для себя заклинание в виде обращения к Богу: "Душу его наполни благодатной мыслью во все время его поездки. Удали от него духа колебания, духа суеверия, духа помыслов мятежных и волнующих пустых примет, духа робости и боязни". С этого времени у него появляются идеи самообвинения и самоуничижения, под влиянием которых он пишет послание своим соотечественникам: "В 1848 году небесная милость отвела руку смерти от меня. Я почти здоров, но слабость возвещает, что жизнь на волоске. Знаю, что нанес огорчение многим, а других восстановил против себя. Моя поспешность была причиной того, что мои произведения предстали в несовершенном виде. За все, что встретится в них оскорбительного, прошу простить меня с тем великодушием, с каким только русская душа прощать может. В моем общении с людьми было много неприятного и отталкивающего. Отчасти это происходило от мелочного самолюбия. Прошу простить соотечественников литераторов за мое неуважение к ним. Прошу прощения у читателей, если в книге встретится что-либо неудобное. Прошу выставить все мои недостатки, какие есть в книге, мое неразумение, недомыслие и самонадеянность. Прошу всех в России молиться за меня. Я же у гроба Господня буду молиться за всех соотечественников".
Одновременно Гоголь пишет завещательное распоряжение следующего содержания: "Находясь в полном присутствии памяти и в здравом рассудке, излагаю свою последнюю волю. Прошу помолиться о душе моей, угостить обедом нищих. Завещаю не ставить над моей могилой никаких памятников. Завещаю никому не оплакивать меня. Грех на душу возьмет тот, кто будет почитать смерть мою значительной утратой. Прошу не предавать меня земле, пока не появятся признаки разложения. Упоминаю об этом потому, что во время моей болезни на меня находят минуты жизненного онемения, сердце и пульс перестают биться. Завещаю моим соотечественникам книгу мою под названием "Прощальная повесть". Она была источником слез никому не зримых. Не мне, худшему из всех, страждущему тяжкой болезнью собственного несовершенства, произносить такие речи".
По возвращении из Иерусалима он пишет письмо Жуковскому: "Я удостоился провести ночь у гроба Спасителя и приобщился "святых тайн", но не стал лучше". В мае 1848 года поехал к родным в Васильевку. Со слов сестры Ольги, "приехал со скорбным лицом, привез мешочек с освященной землей, иконки, молитвенники, сердоликовый крестик". Будучи у родных, ничем не интересовался, кроме молитв, посещал церковь. Друзьям писал, что после посещения Иерусалима увидел у себя еще больше пороков. "У гроба Господня я был как будто за тем, чтобы почувствовать, как много во мне холода сердечного, себялюбия и самомнения".