Мой двоюродный брат потупил голову и, смутясь, не отвечал ни слова. Во всяком случае, если бы мы остались одни, то мне удалось бы пробудить в нем стыд и раскаяние, потому что проступки его были лишь шалостями юности и происходили от дурного знакомства; но приход господина де Блиньяка испортил все дело.
Вышеописанный кавалер, видя, что я во весь дух пустился от него бежать, боялся, чтобы не случилось чего-либо, а так как злые люди не могут без сожаления видеть разрушения своих злонамеренных поступков, то он поспешно кинулся за мною.
Тогда, переменив тон, я стал с возмущением упрекать его в гнусной роли, которую он играл в этом случае, прибавив, что в продолжение шести месяцев, проведенных господином Берто в Дьеппе, он всячески старался развратить его, подстрекая к игре, пьянству, распутству и всякого рода бесчинствам.
Господин де Блиньяк, подшучивая по своему обыкновению, выговаривал моему двоюродному брату, как он мог обращать внимание на подобные уговоры, клятвенно уверяя его, что если мне неприятна его шутка с молодой девушкой, то это только потому, что я сам имел виды на красавицу, Требуя от меня извинения за сказанные на его счет слова, прибавив, что в противном случае он сумеет заткнуть мне глотку и, обнажив шпагу, кавалер напал на меня, крикнув Полю Берто последовать его примеру, предоставляя решить оружию, кому должна принадлежать девушка.
Любовь ли вскружила ему голову, или потому что его задели насмешки и плоские шутки господина де Блиньяка, господин Поль Берто не постыдился обнажить шпагу против своего родственника и друга и напасть на меня одновременно с господином де Блиньяком.
Я защищался, как мог, парировал удар, чтобы прикрыться деревьями, но в эту минуту господин де Блиньяк слегка ранил меня в плечо, а я, в свою очередь, так жестоко ударил его по руке, что он вынужден был выпустить из руки шпагу. Наступив на нее, я схватил и отбросил ее на значительное расстояние от того места, где мы сражались.
Господину Полю Берто, со своей стороны, я раскроил лицо, между тем как он уколол меня в руку.
Затем оба они оставили меня и удалились, клянясь, что завтра утром можно будет сразиться без боязни выколоть себе глаза подобно прокаженным.
После их ухода я решил провести всю ночь подле Проклятой Ограды - до такой степени опасался я господина де Блиньяка, человека достаточно низкого и развращенного, который мог убедить господина Поля Берто воспользоваться моим отсутствием для достижения своей цели.
Около полуночи, не слыша никакого движения в доме, несмотря на шум, которым сопровождался наш поединок, я начал опасаться, не отравил ли напиток как госпожу, так и служанку, и эта мелькнувшая в голове мысль и была первым шагом к моей погибели. Разбойник-слуга, следуя приказаниям Поля Берто, оставил дверь дома открытой, и потому я беспрепятственно вошел в дом и с поспешностью вбежал по лестнице, которая вела из нижнего этажа в комнату бедной девушки.
И тут я должен, к стыду своему, с большим сожалением сознаться, что позабыл все мудрые советы, наставления и упреки, которые сам проповедовал Полю Берто. Увидев девушку, к которой стремилось мое сердце, столь прелестной, распростертой на постели, я как будто лишился рассудка. Моя добродетель исчезла, как дым от дуновения ветра. Я не показал себя ни воздержаннее, ни благоразумнее своего кузена и не побоялся совершить преступление, в котором столь жестоко упрекал его.
Да простит мне Всевышний в той жизни, потому что я истинно раскаиваюсь в своем проступке.
На другой день ко мне явился слуга Поля Берто и объявил, что его барин ожидает меня на площади Соляного Колодца. Полагая, что мой двоюродный брат желает вызвать меня на поединок и назначил место встречи, я взял шпагу и последовал за лакеем.
На площади было многочисленное скопление народа, и я чрезвычайно удивился, что Поль Берто выбрал это место для переговоров.
Но при встрече со мною он нисколько не казался раздосадованным за вчерашнее происшествие, а, напротив, протянул мне руку; однако я не взял ее, помня, что Поль не поколебался присоединиться к господину де Блиньяку с намерением лишить меня жизни.
Затем, указав мне на эшафот, снаряженный на самой середине площади Соляного Колодца, он попросил меня взглянуть в ту сторону. Обратив туда взгляд, я узнал в человеке, прикреплявшем нескольких людей к позорному столбу, хозяина дома Проклятой Ограды и отца моей возлюбленной. В то же самое время Поль Берто прибавил, что так как пленившая нас красавица была дочерью Пьера Жуання, исполнителя уголовных приговоров города и виконтства Дьеппа, он мне очень благодарен за то, что я взял ее для себя, ибо не имеет ни малейшего желания входить в сердечные или телесные сношения с отродьем палача.
Теперь, в свою очередь, мне следовало вызвать его на поединок. Но на площади столпилось столько народа, что почти в ту же минуту нас разлучили, и я вынужден был возвратиться домой в самом расстроенном и печальном расположении духа.
Хотя наружность Пьера Жуання показалась мне чрезвычайно таинственной и мрачной в тот день, когда он предсказал столь странные вещи господину Вальвену де Блиньяку и мне, хотя он при втором нашем свидании, перевязав мои раны, скорее прогнал, чем удалил из своего дома, я все-таки никак не мог себе представить, чтобы он мог выполнять эту обязанность, к которой я питал столько презрения и ненависти.
А между тем, несмотря на все отвращение к отцу, я мысленно говорил себе, что было бы несправедливо клеймить дочь его тем, что зависит лишь от слепого случая, дающего иным в отцы - королей, другим - пастухов; что по своей красоте и добродетели Маргарита должна была родиться скорее на троне, чем у подножия эшафота; и, наконец, что было бы неблагоразумно отталкивать молодую девушку, столь прелестную и страстно любимую, по причине презренного звания виновника ее жизни. Затем, вспомнив свой проступок и грех прошлой ночи, терзаемый стыдом и угрызениями совести, я заплакал, как ребенок.
Так как время было идти в замок, то я вышел из дома, еще не зная на что решиться.
Проходя через двор, мне показалось, что все мои знакомые от меня отворачивались, а в замке я даже заметил, что мои сослуживцы полка де Ла Боассьер принимали меня в этот день гораздо холоднее, чем обычно.
Так как я никогда ни с кем не имел слишком тесной дружбы, то обратил на это весьма мало внимания, и по окончании службы пошел домой, погрузившись в свои тяжкие мысли.
Случилось так, что, не избирая себе дороги, я по привычке пошел той, по которой ходил каждый день, и, не замечая того, подняв глаза, увидел перед собой Проклятую Ограду.
Маргарита стояла на пороге дома и заметила меня. Хотя рассудок и велел мне не идти дальше, а возвратиться в город, у меня не хватило твердости исполнить это. Меня же, напротив, непреодолимо влекло к ней. Я подошел и заметил, что она чрезвычайно побледнела и изменилась. Угрызения совести, уже душившие меня, приняли характер жестоких сердечных страданий. Так как Пьер Жуаннь, отец ее, не окончив своей обязанности, еще не возвратился из города, то мы пошли с ней в садик и, прогуливаясь, я не смел сказать ей ни слова о своем проступке, но был так счастлив быть около нее, что, простившись с нею, мне казалось величайшей глупостью, имея столь прелестную подругу, расстаться с ней из-за того, что Пьер Жуаннь переламывает кости и сдирает кожу, у нее ведь нет ни капельки крови на руках, которые она позволяла целовать мне!
Я стал навещать ее ежедневно; каждый день, хотя мы и продолжали оставаться в прежних дружеских отношениях, я не мог вымолить у нее ни одной ласки, ни одного поцелуя, не смел сознаться в своем преступлении и открыть ей, что она уже давно сделалась моею, тем не менее, с каждым новым свиданием я замечал, что страсть моя к ней становилась сильнее и, несмотря на ее позорное происхождение, я любил ее, как будто она была дочерью короля, и старался забыть о низком звании и гнусных обязанностях ее отца.
Между тем, господин Вальвен де Блиньяк, поправившись от своей раны, начал распространять обо мне разные унизительные и ложные слухи, так что однажды, на учении, мои сослуживцы сделали вид, будто не замечают меня и даже не кланялись мне.
Я возвратился домой в весьма дурном настроении; мой слуга объяснил мне, что главным виновником всего этого был Вальвен де Блиньяк, потому что в полку только и было разговора что обо мне, и один лишь я, по причине своей одинокой и уединенной жизни, не знал об этом. Желая тотчас же вызвать на дуэль кавалера Вальвена де Блиньяка, я начал отыскивать секунданта.
Но все, к кому бы я ни обращался, отказывались, не объясняя причины; даже простые корнеты нисколько не старались скрыть от меня, как неприятно им подобное предложение.
Я решил обратиться с этой просьбой к кому-нибудь из городских дворян и хотел уже удалиться, когда мой лакей объявил мне от имени господина маркиза де Ла Боассьер приказ тотчас же явиться к нему.
Я пошел к маркизу и застал его чрезвычайно разгневанным и в дурном расположении духа; он осыпал меня упреками, что я не только нарушил приказ и запрет Его Королевского Величества, сразившись в поединке, но и что, кроме того, осрамил полк своей унизительной связью с родной дочерью палача; и затем, не дав мне времени сказать ни одного слова в свое оправдание, марал имя бедной девушки самыми обидными эпитетами, называя ее такими именами, что я не желаю повторять их из уважения к ее памяти.
Одаренный горячим темпераментом, я вспыхнул и так грубо ответил тому, к кому должен был питать уважение по его годам и званию, что господин маркиз де Ла Боассьер приказал мне выйти вон и быть под арестом в замке, пока он не напишет о моем поведении Его Королевскому Величеству.
Не будучи в состоянии далее сдерживать себя, я обнажил свою шпагу, и, положив на колено, переломил ее, говоря, что он может избавиться от труда писать к королю об отстранении меня от должности лейтенанта, потому что, возвратившись домой, я своими собственными руками разорву патент на это звание, как переломил эту шпагу.
Затем я удалился, но не возвратился домой из боязни, чтобы меня не схватили люди господина маркиза де Ла Боассьера. Собрав несколько оставшихся у меня денег и оседлав лошадь, я вскочил на нее и с поспешностью выехал из города.
Я решился отправиться на север и в каком-нибудь порту сесть на корабль, чтобы переехать в Ост-Индию, где думал посвятить себя прежней профессии моряка. Однако я не хотел уехать столь далеко, не простясь с Маргаритой, и надеялся убедить ее разделить со мной мою участь в стране, где никто не будет знать о позорном ремесле ее отца. Для того чтобы убедить ее согласиться последовать за мною, я решился сознаться ей, каким образом без ее ведома и вследствие преступного влечения я овладел ею.
Выехав за стены города, я пришпорил лошадь и прямо направился к Проклятой Ограде. Меня чрезвычайно удивило, что окна не были освещены, хотя было уже поздно.
Но, подъехав поближе, я заметил лучи света, проникавшие сквозь щели дверей навеса, примыкавшего к дому, и в то же время мне послышались стоны, вылетавшие из этой пристройки.
Хотя я был не пугливого десятка, но весьма хорошо помню, что тело мое задрожало, как трепещут листья от дуновения ветра.
Привязав свою лошадь к древесному пню, я прислонился к вышеупомянутой двери и, приложив глаз к самой большой щели, окинул взглядом внутренность сарая. Волосы мои встали дыбом при виде происходившей за дверью сцены. Маргарита, моя дорогая Маргарита, была распростерта на кожаном мостилище, служившем для пытки обвиняемых; Пьер Жуаннь, походивший в эту минуту скорее на тигра, чем на человека, сжимал в тисках ее нежную ножку и при помощи колотушки своею собственной отцовской рукой вбивал клин, обагренный кровью его детища, и при каждом ударе говорил ей с бешеным гневом: "Сознайся!" И бедняжка, откинувшись назад, заливаясь слезами и испуская мучительные крики, призывала всех святых и Господа Бога свидетелями своей невинности.
Я смотрел на эти жестокости не более полминуты, затем я схватил бревно, лежавшее подле меня, и, почувствовав силу, которой никогда в себе не подозревал, одним ударом вышиб дверь сарая.
Узнав меня, Жуаннь далеко отбросил от себя колотушку и, схватив огромную рапиру, которой отсекал головы дворянам, не произнося ни одного слова, но потрясая ею над головой дочери, поклялся ужасным голосом, что если я сделаю хотя бы один шаг для ее защиты, то он немедленно отделит эту голову от плеч, ее поддерживающих. Я упал на колени, крича как только что кричала и стонала бедная Маргарита. Он спросил, что привело меня к нему, пришел ли я объявить ему имя соблазнителя, которого он тщетно добивался от своей дочери пыткой, и я сознался в своем проступке, говоря, что один только я виновен во всем, а нисколько не безвинное и добродетельное его детище.
Услышав это, Жуаннь, жестокий и немилосердный Жуаннь, распростерся перед мостилищем пытки, заливаясь слезами. Он снял судебные полусапожки с ног своей дочери и, взяв в свои руки ее посиневшую ногу, стал покрывать раны поцелуями, умоляя ее о прощении с таким мучительным страданием, что его отчаяние могло бы тронуть скалу из гранита. Затем он начал жаловаться на положение несчастных на этом свете, говоря, что Бог должен был создать бедных девушек безобразными и страшными, потому что добродетель и целомудрие не могут предохранить их от сладострастия лиц богатых и могущественных.
Подойдя, я сообщил ему о своем намерении покинуть родину и объявил, что, уезжая, я с удовольствием возьму с собой Маргариту как супругу.
Жуаннь казался еще более тронутым, чем прежде, но был непоколебим и, обратившись к дочери, сказал, что ей не следует отвечать мне на мое предложение. В ту же минуту девушка взяла руки, столь жестоко истязавшие ее до крови, поцеловала их и сказала, что, так как она единственная опора и утешение одинокой жизни отца, то никогда не решится оставить его даже в том случае, если бы я предложил ей трон Индии, куда бы хотел взять ее с собою.
Жуаннь нежно и с умилением поцеловал свою дочь и указал мне на дверь, воскликнув, что он палач, но не убийца, что в этот день он пощадит меня, но чтобы я остерегался показываться в городе или его окрестностях, если дорожу своей жизнью.
Итак, я ушел с растерзанным сердцем, потупив голову. Ступив за порог, я услышал за собой глубокий вздох и, обернувшись, увидел Маргариту, упавшую без чувств в объятия отца. Я бросился к ней. Жуаннь еще раз грубо оттолкнул меня. Видя отчаяние молодой девушки и поняв, что эта разлука заставляет ее страдать столько же, сколько и меня, что любим ею так же страстно, и ничто уже не смогло заставить меня расстаться с нею. Потому я стал упрашивать Жуання выдать за меня Маргариту, говоря, что мы все трое удалимся в места отдаленные, где сможем в неизвестности провести остаток своей жизни.
Но и это предложение не имело большего успеха, чем все предыдущие. Он отвечал мне, что подобная поздняя и внезапная перемена ремесла не помешает зятю презирать его и внушить это презрение дочери; и так как Маргарита изъявила желание не покидать его, то она может быть моею только в том случае, если моя любовь к ней достаточно сильна, чтобы презреть удел ненависти и позора, который я должен был унаследовать после своего тестя. "Вы без стыда, - добавил он, - запятнали дочь палача, и можете загладить свою вину, лишь сделавшись таким же палачом, как я сам".
Тут прерывается манускрипт моего предка.
Он не поясняет развязки этого происшествия, как и предшествовавших ему обстоятельств.
По-видимому, Коломба и Маргарита оставили в его сердце две неисцелимые кровоточащие раны, к которым он не мог прикоснуться без боли и содрогания. Развязка этих двух страстей, совершенно помутившая его рассудок, была различная, но как та, так и другая - обе имели для него самые пагубные последствия. Он женился на Маргарите Жуаннь.
Я нахожу в судебном акте одной казни, бывшей в Руане, доказательство, что немилосердный Пьер Жуаннь требовал от своего зятя точного исполнения условий их договора.
В этой записи сказано: "Когда Пьер Жуаннь, исполнитель верховных приговоров, потребовал от своего зятя, только что вступившего в брак, чтобы он нанес удар железным шестом преступнику; вышесказанный зять упал в обморок и был осыпан насмешками толпы".
Это счастье, которое Шарль Сансон купил столь дорогой ценой, должно было исчезнуть, как сон.
Маргарита покинула его вскоре и перешла в лучшую жизнь, оставив ему сына. Она умерла от болезни, которую называют чахоткой, и причина этого заключается более в душе, чем в теле.
Строго придерживаясь в нашем рассказе хронологического порядка, мы еще увидимся с кавалером де Блиньяком и Полем Берто; они должны были еще раз встретиться с Шарлем Сансоном в этой жизни; и этой встречей я закончу личную жизнь моего предка.
Глава II
Приезд в Париж
В конце 1685 года мой предок Шарль Сансон де Лонгеваль покинул Нормандию, где он оставил прах Маргариты Жуаннь, за которую взял столь ужасное приданое.
Все происшествия, печальное описание которых я только что привел, почти расстроили его рассудок; он был постоянно в мрачном расположении духа, беспокоен, что еще более увеличивало пасмурный вид, который ему и так придавало его мрачное звание.
В Руане ему давали со страхом дорогу; издали указывали на этого человека, постаревшего раньше времени, вся внешность которого носила отпечаток страдальческой жизни. А между тем большая часть из них не знала о бурях, которые потрясли его существование; но довольно было при виде Шарля Сансона сказать: "это палач!" - чтобы все: мужчины, женщины и дети со страхом уступали ему дорогу и пятились от него.
Поэтому понятно, что мой предок весьма желал избавиться от этой гласности, покинув места, изобиловавшие для него ужасными и мучительными воспоминаниями. Он с поспешностью принял сделанное ему предложение перейти в Париж и таким образом поменял провинциальное место на звание палача в столице. Минута эта была торжественна.
Канцлер Летеллье умер, оставив печать президенту Бушера, человеку мягкому и безукоризненно справедливому. Маркиз де Булльон, истинный дворянин, был незадолго перед тем поставлен на место парижского превота. Магистратура возобновлялась на двух противоположных концах социальной лестницы: за канцлером Франции и парижским превотом следовал палач.