Задыхаясь от волнения, несмотря на глубокую антипатию, которую он чувствовал к человеку, занявшему место его отца, Николай упал к ногам Шаванса, умоляя его не изгонять сына без единой и последней ласки виновницы появления его на свет.
Но отчим сурово оттолкнул молодого человека, возобновив свои угрозы. В эту минуту дверь быстро отворилась, и госпожа Шаванс, вероятно подслушивавшая в соседней комнате разговор своего второго мужа с сыном, вся в слезах, бросилась в комнату и повисла на шее бедного Николая.
Видя, что материнская привязанность была сильнее всех его приказаний, Шаванс страшно разгневался.
Он почти был готов поднять руку на свою жену, но, наконец, побежденный ее слезами и мольбами, этот черствый человек дал ей десять минут времени на прощание с сыном и вышел из магазина. Когда мать осталась наедине со своим сыном, не отвечая, не слушая вопросов, которые он ей задавал о трагической кончине своего отца, начала умолять его ради своего спокойствия не сказывать безрассудного сопротивления и удалиться как можно скорее.
В то же время, чтобы облегчить ему горечь разлуки, она обещала извещать его о себе. Заметив бедность его одежды, она взяла из ящика несколько золотых монет и положила их в карман молодого человека, и, наконец, в борьбе чувств матери и супруги, обнимая своего сына со всей горячностью, возобновила свои просьбы бежать как можно скорее, оплакивая жестокость этой разлуки и, толкая несчастного за плечи, она довела его до двери, которая затем быстро за ним затворилась.
Тогда ему пришла мысль, прежде чем возвратиться в изгнание, отыскать человека, присутствовавшего при последних минутах жизни Жана Ларше, и попросить его рассказать ему все то, что он тщетно пытался услышать от своей матери.
Когда закон произносит свое последнее слово, то хотят, чтобы секира, приводящая его в исполнение, была глуха, нема и слепа; однако требуют, чтобы рука, которая держит ее, снимала головы спокойно и бесстрастно. Есть жертвы, я сам испытал это, которых забываешь и которые напоминают только одно имя, и это имя переполняет память воспоминанием злодеяния. Но есть и другие, которые долгое время после своей казни не перестают преследовать человека, лишившего их жизни, не перестают являться перед его глазами столь же свежими, столь же окровавленными, как в тот день, когда голова их скатилась на эшафот, неподвижный, дикий взгляд, который, кажется, требует отчета у человеческого правосудия, кровь, пролить которую ему было приказано, и бледные губы как будто шевелятся и повторяют постоянно слово, которое шепнула ему, палачу, совесть прежде, нежели меч, которым владела его рука, опустился на плаху. Это слово - невинный.
В продолжение шести лет мой предок никогда не забывал Жана Ларше, и его последняя клятва в невинности в ту минуту, когда он с виселицы должен был перейти в вечность, постоянно раздавалась в ушах моего предка.
Как и пристав, арестовавший бедного переплетчика, он был убежден в его невиновности.
Косвенное участие, которое он принимал в этом деле выполнением несправедливого приговора, терзало его совесть; он видел перст провидения в случайной встрече с сыном его жертвы и решился сделать для него все, что только будет от него зависеть.
Он передал ему последние поручения его отца, и, взяв из сундука сумочку, которую Жан Ларше поручил ему снять с себя, когда он отдаст душу Господу Богу, вручил ее молодому человеку.
Николай осыпал поцелуями, орошал слезами эту реликвию несчастного мученика, и Шарль Сансон спросил его; не хочет ли он узнать, что содержит эта сумочка.
Молодой человек с удивлением посмотрел на хозяина дома, но тот продолжал: "Жан Ларше так настоятельно требовал передачи этой вещи, проявлял большое беспокойство и волнение до той минуты, пока не высказал своего желания тому, кто вел его на казнь, чтобы эта сумочка была не просто памятью".
Тогда Николай начал с большим вниманием ее рассматривать.
Это было одно из тех произведений удивительного терпения, до которого только может дойти человек, лишившись свободы.
Оно состояло из несколько раз сложенного куска черного сукна, части которого были сшиты или скорее прикреплены одна к другой волосами. Две иголки, вероятно служившие для этой работы, были приколоты в форме креста на одном из боков сумочки.
Бедный молодой человек не решался открыть ее. Он думал о том, сколько же должен был страдать отец, когда его пальцы соединяли эти куски материи. Мой предок взял ее из его рук и разрезал ножницами на две части.
Сумочка содержала другой кусок черного сукна, на котором осужденный вышил весьма явственно и четко волосами, белизна которых показывала, что они были собственные, одно только слово.
Это было имя Шаванса.
Мой предок глубоко задумался. Он посмотрел на Николая Ларше и заметил, что на нежном, чистосердечном, женоподобном лице молодого человека произошла внезапная перемена; глаза его засверкали, и лицо приняло грозное выражение.
Оба не сомневались, что, начертав имя человека, почти для него постороннего, с такими предосторожностями и ценой стольких страданий - Жаном Ларше руководило не чувство ревности - они поняли, что в этом заключалось только указание сыну, в руки которого он хотел передать виновника своей смерти, завещая своему сыну отомстить за свою смерть.
- Что с вами? - поспешил спросить Сансон де Лонгеваль под влиянием внезапного страха. - Закон наказал вашего отца; но если тот, которого, как кажется, он обвиняет, точно виновен, то следует мстить его настоящему убийце также путем закона… Подумайте, может, бедняк, ожесточенный своим несчастьем, мог ошибиться в своих подозрениях. Мне знаком пристав, арестовавший вашего несчастного батюшку. Завтра я буду в состоянии дать вам более точные объяснения. В ожидании считайте этот дом вашим, я проведу вас в назначенную для вас комнату, где вы можете отдохнуть после дороги и всех волнений.
Молодой человек последовал за ним, но мой предок почувствовал, что все советы и утешения на него не подействовали, так как он был сильно возбужден.
На другой день Николай Ларше постучался в дверь комнаты моего предка, уже собиравшегося идти со двора.
Молодой человек казался еще более взволнованным, чем вчера; он подал Шарлю Сансону английскую золотую монету в двадцать пять ливров и объявил ему, что узнал в ней ту самую, которую послал вместе с другими своему отцу.
Нельзя было ошибиться; эта монета была первая, которую он заработал в Англии: на ней был изображен портрет королевы Анны. Так как она составляла редкость, то он хотел сохранить ее и вырезал на одной из ее сторон день ее получения.
Шарль Сансон рассмотрел золотую монету, попросил одолжить ее и вышел из дому, назначив ему свидание на Нотр-Дамской дороге, напротив часовни Сент-Денидю-Па.
Два часа спустя они встретились в условленном месте. Мой предок отвел Николая Ларше в уединенное место, на берег реки, и, попросив его вооружиться твердостью и терпением, сообщил все, что мог узнать от своего знакомого пристава.
Несколько месяцев спустя после отъезда Николая Жан Ларше принял в качестве помощника в свою мастерскую ремесленника по имени Шаванс. Это был человек двадцати шести лет, который под скромной наружностью весьма искусно скрывал самые развращенные чувства и пороки.
Изгнание сына повергло госпожу Ларше в некоторого рода отчаяние. Шаванс ловко воспользовался этим, чтоб заслужить ее расположение. Мало-помалу он сумел внушить этой женщине чувство, которое заменило материнскую нежность в сердце, слишком горячем и страстном, чтобы оно могло оставаться когда-либо свободным. Ей удалось заставить и мужа разделять дружбу, которой она одаряла Шаванса. Хотя он и не был хорошим работником, но Жан Ларше увеличил ему жалованье и обращался с ним, как с товарищем. Он заплатил за эту заботу самой черной неблагодарностью. Столь же жадный, сколь хитрый, Шаванс хотел овладеть не только женой, но и его скромным состоянием, и предательски составил заговор, который должен был довести несчастного переплетчика до разорения, позора и смерти. Без сомнения он сам принес в дом связку памфлетов и написал полицмейстеру письмо, в котором с такой точностью было описано место, где хранились пасквили. Если нельзя было доказать, что донос писал никто другой, как он, то, с другой стороны, не было никакого сомнения относительно похищения пяти тысяч двухсот ливров: Шаванс несомненно похитил эти деньги.
Что значило лишить жену переплетчика мужа, если бы не удалось завладеть его состоянием. Если бы Жан Ларше мог уплатить долги раньше своей смерти, то сын имел бы полное право требовать свою долю наследства. Для полного достижения цели нужно было разорить переплетчика так, чтобы он после смерти оказался несостоятельным, а это можно было достигнуть, только похитив у него пять тысяч двести ливров. Он так и сделал. Деньги на другой же день перешли в чужие руки.
Устроив все таким образом, Шаванс избавился от Николая Ларше; кроме того, он приобрел средства для присвоения себе хозяйства переплетчика. Доказательств, что он обокрал своего хозяина, было много: внезапно появившееся богатство у простого ремесленника; равнодушие новобрачных, не сделавших ни одной попытки для дальнейших розысков похитителя, которые начал Жан Ларше. Они отвечали всем, кто удивлялся этому, что предполагаемая кража была лишь выдумкой покойного, желавшего таким образом провести своих домочадцев. Золотая монета, шесть лет спустя найденная у Шаванса, была неопровержимым доказательством его виновности.
Пока мой предок сообщал Николаю Ларше все подробности этого гнусного заговора, он дрожал как в сильном приступе лихорадки; лицо его побледнело и исказилось; зубы стучали друг о дружку, и он шептал сиплым и прерывистым голосом, походившим на хрипение: "Мать моя! Мать моя! Мать моя!"
Когда Шарль Сансон закончил, молодой человек возбужденно спросил его, полагает ли он, что его мать знала о преступлении Шаванса.
Мой предок потупил глаза, не отвечая ни слова. Николай Ларше поднял свои руки к небу, и в этом красноречивом молчании они дошли до деревянного моста, соединявшего предместье с Островом Святого Людовика, через который можно было пройти в квартал Сен-Поль. Он хотел бежать в этом направлении, но мой предок, следивший за всеми его движениями, остановил его и стал уговаривать не подвергаться верной гибели, явившись вторично в дом своего отчима.
Шарль Сансон добавил к своему рассказу, что знакомый ему пристав не советует доносить об этом деле правительству, так как Шаванс приходится родственником отцу Лашезу, исповеднику Его Королевского Величества. Замешанный в одно время с Рамбо и Жаном Ларше в дело о памфлете, он единственный был спасен от последствий высоким покровительством иезуита. Между тем вдова Кальвуэ умерла в Руане в Бастилии, вдову Шармо и ее сына, имевших типографию на улице де Ла Вьель-Буклери, приговорили к ссылке. Один Шаванс избежал наказания благодаря приказу об отсрочке, пришедшему на Гревскую площадь в ту самую минуту, когда уже была воздвигнута виселица и к ней подъехала зловещая тележка. Следовательно, должно быть, сильная рука вступилась за него и весьма вероятно, что было бы бесполезно и даже весьма безрассудно изгнаннику вступать в открытую борьбу с человеком, пользующимся высоким покровительством всемогущего исповедника, и что сын несчастной жертвы поступил бы весьма благоразумно, если бы представил наказать виновных святой воле провидения.
Шарль Сансон ожидал, что Николай Ларше возмутится при мысли, что люди могут оставить безнаказанным столь страшное злодеяние: ничего этого не было. Молодой человек, казалось, лишился всей своей силы и твердости; он шел в глубокой задумчивости и несколько раз сталкивался с прохожими. Мой предок взял его под руку, и он последовал за ним с послушанием ребенка.
В продолжение всего дня молодой человек был молчалив, но спокоен, и когда Шарль Сансон объявил ему, что он уже сделал необходимые приготовления к его безопасному переезду обратно в Англию, взял его руки и крепко сжал, не выражая ни согласия, ни отказа на это предложение.
После ужина, когда они остались наедине, он вдруг спросил, полагает ли мой предок, что будет вынужден дать Господу Богу отчет в пролитой крови.
Удивленный этим вопросом Шарль Сансон отвечал, что так как человеческое правосудие происходит от Бога, то Всевышний не может карать его за то, что он был слепым орудием приговоров, которые произносились во Имя Его. Он, кроме того, прибавил, что Иисус Христос сказал: "Блаженны страждущие и что довольно страдал, чтобы предстать, преисполненный веры и упования пред ликом Творца Небесного, когда настанет последний час его земной жизни".
Луч удовлетворения озарил лицо Николая Ларше, погрузившегося в тяжкие думы. Долголетние опыты научили моего предка читать впечатления человеческой души по выражению физиономии; это необыкновенное спокойствие беспокоило его; он видел в нем признак какого-то ужасного решения и потому из предосторожности запер на ключ дверь комнаты своего гостя, когда тот вошел в нее.
Но на другое утро, когда Сансон де Лонгеваль вошел в нее, он уже не нашел там молодого человека. Окно было отворено, и ветер играл простынями, по которым Николай Ларше спустился на улицу.
Он возвратился к себе в комнату, предчувствуя несчастье, и начал одеваться. В это время вошел один из служителей и сообщил, что ночью было совершено одно из тех преступлений, которое так сильно поражает все население: сын убил свою мать и своего отчима.
Мой предок тотчас же отгадал, кто был виновный и кто его жертвы: он побежал на улицу де Льон-Сен-Поль так быстро, как только ему позволяли его престарелые годы.
Увидев перед домом переплетчика толпу народа, он окончательно убедился, что не ошибся в своем предчувствии. С трудом протиснувшись к дверям и войдя в зал нижнего этажа, Шарль де Лонгеваль узнал Николая Ларше, сидевшего на скамье среди приставов и солдат дозорной стражи.
Молодой человек, в свою очередь, заметил моего предка в толпе, которая окружала его. Он сделал движение, чтобы броситься к нему навстречу, но был так крепко связан веревками, что едва смог удержаться на ногах и потому снова опустился на скамью.
Когда Шарль Сансон стал упрекать его в совершенном преступлении, несчастный поднял глаза к нему и воскликнул:
- Тот, кто восседает на небесах, решил так, Он руководил мною, он направил удар. И я также буду полон веры, когда предстану пред светлым ликом Его.
Один гражданский пристав напомнил ему о казни, которая его ожидает. Николай Ларше презрительно пожал плечами и ответил, что Всевышний, даровавший ему необходимую силу для выполнения правосудия, не оставит его и тогда, когда он будет на колесе.
Он держал себя решительно, но без всякого хвастовства и самохвальства; говорил охотно, как будто хотел забыться; ежеминутно приводил имена из священного писания, имевшие некоторое отношение к его гнусному поступку, и его выражения доказывали, что злобный фанатизм английских раскольников, среди которых он жил, имел на него большое влияние.
Он сознавался в своем злодеянии, но без всякого сожаления и угрызения совести; отказывался от объяснения обстоятельств, которыми оно сопровождалось, и когда его спрашивали о причинах, побудивших его решиться на столь ужасное преступление, то отвечал, что Создатель повелел ему принести эту жертву подобно тому, как в древние времена приказал Иефтий заколоть свою дочь.
Его отвели в шателе, и мой предок получил через несколько дней от полицмейстера позволение посетить Николая Ларше.
Тишина и мрак темницы успели произвести на него глубокое впечатление; он с отчаянием жаловался, что больше не может спать, и сердце его мало-помалу смягчилось. Когда Шарль Сансон, стараясь вызвать в нем чувство раскаяния, представил ему неразумность его преступления, он потупил голову, и глаза его прослезились; вскоре, не будучи в состоянии далее скрывать своего волнения, он разразился вздохами и рыданиями; наконец, упав в объятия моего предка, долго-долго плакал, склонив свою голову на плечо престарелого исполнителя уголовных приговоров.
Николай Ларше рассказал моему предку, что как только он услышал, что некоторые преступники остаются безнаказанными, он обратил свою душу к Всевышнему, умоляя о наказании виновных. "Рази!" - шептал внутри его голос, и с этой минуты он только и думал о средствах привести в исполнение приговор божественного правосудия.
Когда мой предок прервал его, заметив, что то, что он принял за глас Всевышнего, было лишь откликом его души, терзаемой жаждой мщения, он попросил его выслушать прежде все подробности его проступка, а потом уже высказывать свое мнение, и продолжил свой рассказ.
За ужином молодой человек выбрал острый нож, и спрятал его под своей одеждой. Удалившись в девять часов вечера в свою комнату, он начал усердно молиться и чувствовал, что чем больше молился, тем тверже становился в своем намерении. Затем, покинув дом, где был принят с таким гостеприимством, он пустился бегом на улицу де Льон-Сен-Поль.
Одна только стена разделяла двор дома переплетчика от сада купеческого старшины. Пробравшись в него, он перелез через стену и спустился во двор. Молодой человек заметил свет в мастерской нижнего этажа и, подойдя, увидел Шаванса, не ложившегося еще спать, желая окончить некоторые срочные работы. Так как ночь была теплая, то окно было отворено, и он мог легко проникнуть в комнату, не замеченным переплетчиком. Но, услышав скрип пола под ногами убийцы, последний обернулся, окликнул его, и вдруг, уступая чувству инстинктивного страха, кинулся к двери, громко призывая на помощь. Но прежде чем он добежал до коридора, молодой человек одним прыжком нагнал его, и несмотря на свою худобу и слабость, а Шаванс был высокого роста и силен, с одного удара свалил его на землю. Переплетчик узнал своего противника лишь тогда, когда перед ним сверкнуло лезвие ножа. Он понял, что ему нет спасения, и, перестав призывать на помощь, стал задыхающимся голосом умолять о милосердии сына своего бывшего хозяина и, чтобы смягчить его, он не побоялся свалить все преступление на свою сообщницу, клянясь, что она одна, а не он, виновна во всем. Эти обвинения воспламенили еще более жажду мщения, пожиравшую молодого человека; он с такою силой ударил ножом Шаванса, что сам поранил свою руку, и переплетчик уже не шевелился, а он все продолжал поражать неподвижный труп своего отчима.
Затем он стал прислушиваться: в доме все было безмолвно.
Он хотел уйти, но тот же голос, утром шепнувший ему: "Рази!" поднял в нем всю ненависть снова, и Николай Ларше задал себе вопрос, что не служит ли столь необыкновенный сон, сковавший чувства преступной супруги, доказательством того, что Господь руководит его мщением.
Он поднялся по лестнице.
- Мне казалось, - сказал он моему предку, - что мои ноги налиты свинцом. А между тем его воля казалась сильнее моей собственной. Она влекла меня вперед и вперед, и я незаметно, без шума и без особых усилий скользил по каменным плитам лестницы, окружавший меня мрак наполнился привидениями, которые умоляли, пытались остановить меня, но другой призрак, облаченный в саван, с прикрытым лицом, отделяясь от темного мрака, шел передо мной, очищая мне дорогу.