Это был человек, казавшийся вследствие своей худобы, высокого роста, тогда как рост его не был выше среднего. Его лоб был необыкновенно развит; он имел редкие и курчавые волосы, тупой сплющенный нос, как у бульдога, большой рот, маленькие, не без коварства, глаза. Лицо его было безобразно и морщинисто. И нам казалось странным, что из такого урода сделали похитителя женских сердец. Мы не могли удержаться, чтобы не передать друг другу свое удивление. Он казался веселым и здоровым, и на вопрос одного из нас, точно ли он Картуш, пожал плечами и затянул песенку на наречии мошенников.
Впрочем, Картуш узнал своего ужасного посетителя.
Шарль Сансон рассказывает, что Картуш побледнел, дрожь пробежала по его губам; но это волнение продолжалось не более минуты; он тотчас же опомнился и, делая намек на ожидавшую его казнь, указав на трость, которую держал в руках исполнитель, спросил, не взял ли он ее с собой для того, чтобы снять с него мерку.
Из-за попытки бежать, которая чуть-чуть не увенчалась успехом, Картуша перевели в Консьержери.
Вот как Барбье рассказывает об этой попытке, которая говорит об отваге и энергии заключенного.
В ночь с понедельника на вторник Картуш хотел бежать из тюрьмы. Он был заключен в одну темницу с другим преступником, который, по воле случая, был каменщиком, и не был закован. Они просверлили дыру в водосточную трубу и безо всякой опасности опустились туда. Затем, вынув большой камень, они пробрались в погреб продавца плодов. Каменщик нашел в груде обломков, лежавших в трубе, железный лом. Из погреба они пробрались в лавку продавца плодов, которая была заперта только небольшой задвижкой; но они почти что ничего не могли видеть: к несчастью (так выразился господин Барбье) в лавке находилась собака, поднявшая страшный лай. Служанка, услышав шум, вскочила с постели, подбежала к окну и изо всей силы начала кричать: "Воры!" Хозяин лавки начал спускаться со свечкой вниз, - это еще более упростило им побег. Но другое несчастье: четверо полицейских солдат кутили за бутылкой водки. Они прибежали на крик, вошли в лавку и, узнав Картуша, отвели его назад в тюрьму.
"В ту же ночь Картуша перевели в Консьержери секретно и без большого конвоя. Он сидит в башне Монгомери, его хорошо кормят, но и хорошо стерегут".
Процесс Картуша продолжался весьма недолго. 26 ноября уголовный суд приговорил Луи-Доминика Картуша к смертной казни на колесе, после ординарной и экстраординарной пытки.
Тот же приговор присуждал еще двух сообщников Картуша: Жана-Баптиста-Маделень, по прозвищу Балье, и Жана-Баптиста Месье, прозванного фламандцем, к смертной казни на виселице.
На другой день, 27 ноября, Картуш подвергся пытке. Грыжа, которую нашли у него хирурги, избавила его от пытки на дыбе; он перенес пытку испанскими сапогами с необыкновенной твердостью и мужеством до восьмого клина.
Положив на матрац, его перенесли в часовню Консьержери, где священник церкви Св. Варфоломея, попросивший позволения сопровождать его на эшафот старался тронуть эту зачерствелую в пороках и преступлениях душу.
Между тем как эта грустная сцена происходила в палате пыток, плотник уголовного суда получил приказ соорудить на Гревской площади пять колес и две виселицы.
Слух о казни Картуша и его сообщников распространился по городу. Гревская площадь и соседние с нею улицы были заполнены толпами народа; окна отдавались внаем за высокую плату. Пять колесованных и двое повешенных - полный праздник!
Желали ли судьи удовлетворить это гнусное любопытство, или, напротив, хотели дать новую пищу для него, или же Баланьи, Бланшар и Мер, которых решили казнить вместе с Картушем, - просто были слишком утомлены пыткой, чтобы тотчас же перейти на эшафот, - мне это неизвестно. Только около двух часов, после обеда, пришел приказ снять четыре колеса и одну виселицу.
В четвертом часу Шарль Сансон прибыл со своими служителями в тюрьму; комиссар уголовного суда, прочитав приговор, передал осужденного в руки того, на кого была возложена обязанность привести этот приговор в исполнение.
Картуш был очень бледен; но ни перенесенные страдания, ни приближение смерти, которая уже подошла к нему в лице исполнителя, казалось, не производили никакого впечатления на его зачерствелую душу.
Безрассудное любопытство народа имело горькие последствия; этот энтузиазм парижан взволновал Картуша. Он решился взойти на эшафот, как на пьедестал; подобно гладиаторам древнего Рима, отойти в вечность при шумных рукоплесканиях зрителей; его последний вздох должен был быть вздохом удовлетворенной гордости и самолюбия.
Когда его привязали к телеге, ожидавшей его у тюремных ворот, Шарль Сансон подал знак, и мрачный кортеж, окруженный сильным конвоем из полицейских и дозорных, тронулся с места.
В продолжение поездки Картуш, распростертый на дне тележки, опершись спиной в скамью, на которой сидел палач, проявлял сильное волнение и беспокойство.
Он несколько раз пытался обернуться, чтобы взглянуть вперед, но все безуспешно.
Наконец потеряв терпение, он спросил Шарля Сансона, едут ли другие тележки впереди их?
Когда тот ответил, что кроме той, в которой они сидят, других нет, его волнение усилилось.
Когда миновав набережную де Ла Таннери, тележка повернула на Гревскую площадь, он сделал сверхъестественное усилие, приподнялся на локти и взглянул на эшафот.
Когда Картуш увидел только одно колесо, он побледнел, как мертвец, крупные капли пота выступили на его лбу, он повторил несколько раз: "Изменники, изменники!"
Увидев, что в кровавой трагедии, в которой взял на себя первую роль, он будет единственным действующим лицом, этот человек, твердый и решительный до этой минуты, почувствовал, что силы его слабеют. Малейшее изменение в программе действий этого невольного актера - мужество его исчезло и уступило место страху смерти.
Какое чувство вызвало в нем эту внезапно родившуюся слабость? Уступил ли Картуш чувству ненависти к тем, которые, как он предполагал, купили себе помилование тем, что он называл словом "измена"? Поддался ли он тому гнусному чувству, которое делало его участь менее жестокой, когда она постигала всех тех, кто делил с ним радости и преступления или просто появилось в нем желание пожить еще хотя бы один день, один час, одну только минуту - чувство, овладевающее всеми осужденными в то мгновение, когда вид орудий в ожидании их казни истребляет в них неопределенную, смутную надежду которую они питают до последней минуты.
Никто не в состоянии изведать этих тайн человеческой души. Когда приблизился к Картушу актуарий, то преступник объявил, что желает дать показания, и был отведен в ратушу, где заседали парламентские судьи.
Эшафот стоял всю ночь, и народ, собравшийся со всех концов города, чтобы присутствовать при последних минутах жизни Картуша, остался до самого утра на площади.
Все окна домов, окружавшие место казни, светились как в большой праздник. Ночь была чрезвычайно холодная; на площади разожгли костры, так что все это походило на иллюминацию. Торговцы со всякого рода съестными припасами ходили взад и вперед, пробиваясь сквозь толпы народа; толпа ела, пила и пела вокруг снарядов казни, мрачный силуэт которых рисовался черной тенью на ярко освещенном фоне. Наверное, никто бы не подумал, что причиной всего этого веселья - казнь человека.
Показания Картуша были маловажны. Он говорил о невинности своего отца, матери, братьев и любовниц, сознался в преступлениях, в которых Франсуа Грутус Дюмателе, продавший и выдавший его, был также замешан и, наконец, указал некоторых укрывателей воров и их добычи.
Но эта ночь имела огромное влияние на состояние его души. Чувство ужаса, принудившее его просить некоторой отсрочки казни, побудило в нем раскаяние, какое можно было только ожидать от Картуша: он молил Господа Бога о прощении за все проступки, внимательно слушал наставление своего исповедника и согласился повторять за ним молитвы отходящих, которые священник читал за него.
На другой день, когда в час после обеда его во второй раз передали в руки исполнителя приговоров, это был уже совершенно другой человек: он сохранил спокойствие духа, и не было прежнего цинизма; твердость его не уменьшилась, но она утратила оттенок чванства и хвастовства, и слезы блестели на глазах, которые, казалось, были созданы для того, чтобы никогда не прослезиться. Однако его жалкие инстинкты еще только один раз пробудились в нем и одержали верх над благоразумием.
Когда его растянули на андреевском кресте и раздался глухой и невнятный гул железной булавы, которая, рассекая воздух, обрушилась на кости преступника, Картуш воскликнул громким голосом, как игрок, считающий свои взятки:
- Раз!!!
Но это был последний возглас. Раскаяние, пробудившееся в нем, тотчас же взяло снова верх над всяким другим чувством, и он не переставал уже молить о милосердии Всевышнего.
Приговоры, присуждавшие к колесованию, как мы уже говорили, были смягчаемы секретным пунктом, называвшимся удушением. Как ни многочисленны были преступления Картуша, но все-таки его приговор смягчили удушением; его избавляли от страданий второй части его двойной казни - переломов членов и колесования; но вследствие ли рассеянности, смятения или беспорядка при столь необыкновенной экзекуции, только актуарий забыл предупредить об удушении исполнителя уголовных приговоров.
Несмотря на свой слабый и хилый вид, Картуш был так живуч, что при казни ему нужно было нанести одиннадцать ударов; и хотя это не упоминается в письменном донесении о казни Картуша, но я могу сказать уверенно, что он еще прожил двадцать минут после прикрепления к колесу.
Глава XIII
Сообщники Картуша
Если бы Картуш, глубоко огорченный тем, что сообщники его преступлений не разделяют его участи, мог предвидеть будущее, то убедился бы, что они ничего не выиграли, и подобно ему, не избежали вполне заслуженного наказания. И точно, на четвертый день после казни предводителя шайки, то есть 2 декабря, Баланьи, прозванный Капуцином, и несколько других сообщников Картуша закончили свою жизнь на том же позорном и варварском колесе, которое в то время служило необходимой развязкой всех антисоциальных стремлений. Преступники решились во всем сознаться, и при виде эшафота дали показания, которые у них не могли вырвать мучениями пытки.
Они запутали в это дело стольких людей, что началось новое следствие, продолжавшееся довольно долго. Показания преступников, выдававших один другого, выявили многочисленность этой шайки злоумышленников, столь долгое время насмехавшейся над всеми усилиями полиции того времени. Уже во время казни Картуша и Баланьи в темницах Парижа было заключено более семидесяти человек, арестованных за сообщничество с ними. Это число возрастало с каждым днем вследствие беспрерывных показаний этих жалких негодяев, думавших таким путем избавиться от смерти. В июне следующего года оно перешло уже за цифру полтораста. В марте казнили Луи Маркана, в июне - Рози, прозванного Лгуном, и вся эта кровь, вместо того чтобы потопить, искоренить злодеяния, напротив, подобно адскому дождю, казалось, оживляла злоумышленников и подстрекала их к новым преступлениям. Ежедневно делались новые открытия, и это доказывало, как глубоко было заблуждение тех, которые оспаривали власть Картуша как главного двигателя этой ужасной шайки, которой он пользовался, растягивая эту огромную сеть злодеяний над парижским обществом.
Рози показал больше, чем все его предшественники. В ночь, которую он был приведен в последний раз на допрос, арестовали восемьдесят человек и всех их заключили в тюрьму парламента. Господин Арно де Буйе, советник-докладчик, провел, не вставая с места, тридцать два часа, допрашивая преступников одного за другим.
Этот чиновник показал в течение всего времени неизменное усердие и твердость. Некоторые даже обвиняли его в излишней суровости и непреклонности. Если это точно справедливо, то не трудно найти весьма законное оправдание в его пользу. Господин Арно де Буйе был сын заслуженного помощника уголовного судьи Ангулемского уездного суда, который приехал несколько лет тому назад в Париж для защиты в одном процессе и, выиграв его, на обратном пути в провинцию был убит. Подобные воспоминания преследуют всю жизнь того, кто считает себя обязанным отомстить за такое преступление; поэтому нечего удивляться необыкновенной ненависти, которую господин Арно де Буйе питал ко всем убийцам.
Самым главным из показаний Рози было обвинение в сговоре со злоумышленниками двух полицейских приставов Ларе и Бурлона, подозрительная и даже роскошная жизнь которых не соответствовала их скромному жалованью и должна была бы уже давно возбудить подозрение и обратить на себя внимание полиции. Рози энергично говорил о их потворстве шайке и особенно обвинял их в гибели бедняка - поэта по имени Вержье, убитого год тому назад на улице Бу-дю-Монд.
Враги регента, в которых, как мы видели, не было недостатка, старались запутать и его в это гнусное преступление. Они говорили, что тут произошла ошибка; что убийцы, подкупленные этим принцем, приняли Вержье за Лагранж-Шанселя, автора Филиппик, сатирических од, которые чрезвычайно раздражали регента. Эта ужасная клевета поразила регента и, быть может, была отчасти причиной его милосердия к автору этих стихов; потому что вместо того чтобы дать ему сгнить в темнице Бастилии, как госпожа Помпадур поступила с Латюдом, он ограничился тем, что послал его в ссылку на острова Святой Маргариты, откуда поэту удалось бежать и пробраться в Голландию.
Арест Ларе и Бурлона наделал немало шума в Париже. Уже не в первый раз уличали полицию в потворстве и помощи злоумышленникам; но этих двух людей так горячо защищали, что их дело приняло необыкновенные размеры. Господин д’Аржансон, лейтенант полиции, заступился за своих подчиненных; господин де Врильер, государственный секретарь, у которого прежде служил Бурлон, присоединился к нему; оба хотели оправдать обвиненных. На следующий вечер после ареста явился господин де Марепа с тайным повелением короля перевести преступников из парламентской тюрьмы в Бастилию. Тюремщик, считавший себя обязанным повиноваться только Парламенту, отказался их выдать. Господин де Марепа явился вторично с другим тайным повелением короля, предписывавшим арестовать самого тюремщика, если он будет упорствовать в выдаче преступников. Об этом донесли первому президенту, который, в свою очередь, посоветовался с господином Амело, президентом уголовного суда, и оба эти чиновника решились передать Бурлона и Ларе в руки людей господина де Марепа, заключивших их тотчас же в Бастилию.
На другой день Парламент, чрезвычайно дороживший своими правами, почувствовал себя задетым и стал обвинять своих начальников в слабости и излишней снисходительности. После открытия заседания Парламент направил в Пале-Рояль депутатом генерального прокурора, но регент отказался принять его. В полдень президент Амело снова явился во дворец в сопровождении двух советников. На этот раз они были приняты. Во время аудиенции они весьма почтительно изложили Его Королевскому Высочеству, что просят его назначить комиссаром для завершения розыска шайки Картуша, потому что они, пожалуй, освободят всех преступников, заключенных в настоящее время в темницах Парижа. Принц желал избежать скандала, который был бы непременным последствием этой меры, и уступил. Поэтому Бурлон и Ларе были снова заключены в тюрьму Парламента.
Приятно встречать, особенно в эпоху деспотизма и самодержавия, подобные примеры твердости и независимости, так часто проявлявшиеся во французской магистратуре. Во всяком случае я могу предполагать, что Бурлон и Ларе, благодаря этим беспорядкам, избежали наказания, потому что я не нашел их имен в списке Шарля Сансона.
Между тем эшафот и виселица не оставались свободными в продолжение 1722 года, и казалось, что никогда не окончится дело о шайке Картуша, существование которой автор "Новейших известных преступлений", из любви к парадоксам, считает химерическим.
После мужчин дошла очередь и до женщин. Картуш, разумеется, не отличался строгой нравственностью. Его сопровождала во всех странствованиях целая группа одалисок, которые служили ему не только для развлечения и забавы, но вместе с тем были полезными и деятельными помощницами, не щадившими себя, которые благодаря своему полу устраняли всякое подозрение и играли важную роль во всех его смелых замыслах. Получив свою долю из добычи, они должны были также принять участие и в развязке.
В июле 1722 года в течение нескольких дней были повешены одна за другой две любовницы знаменитого бандита: девица Нерон и большая Жаннетон. Последняя из них во всем созналась и рассказала на допросе про множество грабежей, вследствие чего было арестовано еще шестьдесят человек, преимущественно из числа тех падших женщин, которые подстрекают несчастных девушек к разврату.
Вследствие этих беспрестанных доносов, наконец, все укрыватели мошенников и их добыча перешли во власть правосудия. С удивлением встречаешь среди них имена многих известных золотых дел мастеров, которых до того времени считали честными и зажиточными ремесленниками. Осыпали похвалами современную полицию, и в особенности Видока и его не столь заметных, в сравнении с ним, преемников за изобретение шпионства или выведывания, которое состоит в приобретении доверия к преступнику, чтобы заставить его случайно проболтаться. Жалкая выдумка, и мне кажется, что наша эпоха этим не может гордиться. Во все времена к подобным уловкам прибегали только низшие чины полиции. Видок обладал особенной ловкостью для своего времени, потому что в виду своей прошлой жизни был способнее всякого другого к тесному знакомству со злоумышленниками. Но эта система должна была пасть вместе с Видоком, и если смотреть на Видока как на исполина, то нужно согласиться, что его преемники кажутся в сравнении с ним жалкими пигмеями.
Наконец известно, что полиции необходимы были доносчики, и подобные люди всегда существовали. Предатели ведут свой род от начала христианской веры; родоначальник их - Иуда.
Спешу прибавить, что все показания соучастников Картуша резко отличаются от доносов нашего времени. Теперь язык заключенного развязывается, и он открывает тайны своих товарищей в надежде на лучшее обращение с ним в тюрьме, в надежде получить денежное вознаграждение и избегнуть наказания. В прошлом же столетии его побуждали к тому совсем другие причины. Сообщники Картуша спокойно ожидали приговора; они не сказали ни слова в продолжение всего ведения этого бесконечного дела, тянувшегося около двух лет; многие из них перенесли стойко пытку, отказываясь от всякого показания, но у подножия эшафота или виселицы все принимало другой вид. Бодрость исчезала, твердость оставляла их, и все или почти все осужденные останавливались в ратуше, прежде чем решались идти на казнь. Какая же причина руководила людьми, утратившими всякую надежду на спасение, участь которых не могла быть облегчена? Какая причина, говорю я, побуждала их прервать молчание, которое они хранили, несмотря на все мучения пытки, и сознаться не только в своих преступлениях, но и назвать своих соучастников? Причину легко отгадать. Почти все были настроены друг против друга: осужденные взаимно обвиняли один другого в своей смерти и в последние минуты своей жизни желали еще насладиться удовольствием мщения. Среди подобных мыслей религиозное чувство проявлялось живее, чем в обыкновенное время, озаряло их лучом раскаяния и заставляло высказать их истину.