Между тем это наше раннее умственное взросление прекрасно прослеживается по неизменно блистательным результатам именно в детском спорте. А в особенности в тех его видах, где требуется проявление ранних интеллектуальных способностей. Напротив, ранним половым созреванием славились всегда исключительно лишь южные страны. Именно у них вполне естественным считалось брать в жены одиннадцатилетних девочек. В Древней же Руси эти рамки были сдвинуты на пяток лет уж вовсе не случайно.
Петр же:
"В три года он питался еще молоком кормилицы, в одиннадцать не умел еще ни читать, ни писать" [16, с. 31]. То есть Петр начал вообще что-либо соображать только лишь к тому возрасту, когда учебу, по хорошему, пора было бы уже и заканчивать.
Тем и обнаружилась вопиющая, редкостная у нас, но закономерная у них генетическая неспособность даже не простолюдина, но наследника престола (!) к искусству жителей Великого Новгорода, чьи берестяные грамоты XI века сообщают нам о не встречаемой нигде в мире необычайной грамотности проживающего там населения. Однако ж эта наша традиция уходит куда как и еще далее (см. [26]). Но это о простолюдинах. А что можно сказать о наследственных способностях принца крови?
"По плодам их узнаете их. Собирают ли с терновника виноград, или с репейника смоквы? Так всякое древо доброе приносит и плоды добрые, а худое древо приносит и плоды худые" [Мф 7, 16, 17].
И к каким таким "им", после всего вышеизложенного, следует отнести родословную Петра достаточно несложно определить сопоставлением его врожденных "способностей" со способностями обыкновенного крестьянского мальчика Сережи, родившегося и возросшего в среде многих таких же, как и он, босоногих огольцов с голубыми глазами и золотыми кудрями в селе Константиново на Рязанщине. То есть в среде русских простолюдинов. А ведь Сергей Есенин:
"В пять лет одолел грамоту, в десять бросился в омут поэзии".
То есть уже пишущий своими руками свои собственные стихи русский мальчик оказался своей генетической способностью к слову настолько выше этого якобы "принца крови", что фантазировать что-либо о каком-то особом "петровском гении" не только смешно, но и невообразимо глупо.
О чем это говорит? Могут ли подданные быть генетически на тысячелетия более привычны к грамоте, нежели те лица, которые над этими грамотными людьми поставлены начальствовать?!
"Не заметили" же этого обстоятельства исключительно лишь те, кто "не заметил", что объявленный ими царем не имеющий никакого права на русский трон негроидного вида мальчик и умственно полностью соответствует своей внешности, слишком несхожей с окружающей его средой.
А объявлен-то он был царем по той странной причине, что своего старшего брата, единственного законного наследника престола, якобы более смышлен оказался!
Но, может быть, во всем виновата придворная знать, злокозненно порешившая это юное "дарование" оставить без столь необходимой ему учебы?
Оказывается, что нет… Ключевский пишет:
"По старорусскому обычаю, Петра стали учить с пяти лет" [49, с. 411].
Да, да - именно по старорусскому обычаю. Что осталось запротоколировано и на бумаге, а потому никак не могло быть не предано гласности:
"Крекшин отметил и день, когда началось обучение Петра, - 12 марта 1677 г., когда, следовательно, Петру не исполнилось и пяти лет" [49, с. 412].
Это подтверждает и Костомаров:
"…его начали учить грамоте. Учителем был ему назначен 12 марта 1677 года дьяк Никита Моисеевич Зотов" [51, с. 619].
Однако тут же наш исторический мэтр свои суждения заводит в тупик:
"Петр учился быстро читать и писать, выказывая необычайную понятливость" [51, с. 619].
Так что же это в понятиях Костомарова является быстрым, если известно, что Петр:
"…в одиннадцать не умел еще ни читать, ни писать" [16, с. 31]?
Но при всем при том:
"…книжки с картинками Петр любил!" [14, с. 40].
Так ведь был он безграмотным, потому разглядывание картиночек и оставалось его единственным удовольствием от общения с книгой…
Ложь всегда смешна, а в особенности тогда, когда фальсификаторам так и не удалось до конца заретушировать правду.
Так что начали-то обучение Петра как раз таки вовремя, как и положено испокон веку в самой грамотной в мире державе! Однако же, что невозможно теперь не отметить, - не в коня корм: лишь разглядывание картиночек и предоставляло в книгах для этого недоросля какой-либо интерес.
И в альтернативу - у нас на Рязанщине, в бедной глуши, грамотность пятилетнего ребенка Сережи Есенина ни у кого не вызвала никаких ассоциаций с появлением на свет вундеркинда. И это потому, что лишь совсем в недавнем прошлом освобожденные от крепостной зависимости русские люди корнями великой культуры упирались в тысячелетия своей безраздельной грамотности. А потому никто из его земляков, даже и после смерти прославившегося на весь мир поэта, ничем особым из среды односельчан его так выделить и не мог. И это не от черствости души: наша Родина - это синеокая страна Есениных, где каждый второй тоже пишет стихи, а грамоте обучаются испокон веков так же - лишь для инозем: цев - удивительно рано…
"…Есенин был по-настоящему глубоким, мыслящим человеком. В пять лет он научился читать, в 12 лет он прекрасно знал Льва Толстого и Гоголя, которого цитировал страницами. Знал Библию, апокрифическую литературу, великолепно знал народные поверья и сказки. Хорошо изучил мировую литературу - об этом можно судить по его письмам, по ссылкам в его произведениях, по количеству библейских, литературных, исторических реминисценций в его стихах" [138].
И если прекрасно изучивший Ветхий и Новый Завет, а также классическую литературу шестнадцатилетний Сергей Есенин, давно набивший оскомину своей энергичностью у московских издателей, уже в который раз пробивает для публикации в журналах свои стихи, являющиеся сегодня классическими, то в отношении Петра наблюдается совершенно противоположная картина. Подобного же возраста Петр был еще только в начальной стадии не просто ученичества, но никогда ранее у нас не встречаемого очень плохого ученичества.
Ключевский:
"До нас дошли учебные тетради Петра… он пишет невозможно, не соблюдает правил тогдашнего правописания, с трудом выводит буквы, не разделяет слов, пишет слова по выговору, между двумя согласными то и дело подозревает твердый знак: всегъда, сътърелять, възяфъ" [49, с. 417].
Но и Костомарову эту полную безграмотность Петра никак не возможно объявить незамеченной. Потому и он маслица в огонь все же подливает:
"…он не умел правильно написать ни одной строки и даже не знал, как отделить одно слово от другого, а писал три-четыре слова вместе, с безпрестанными описками и недописками" [51, с. 620].
И вот где особенно прослеживается его родство именно с южными народностями, которые своим половым развитием сильно опережают развитие интеллектуальное:
"11-летний Петр по развитости показался иноземному послу 16-летним юношей" [49, с. 413].
По "развитости", заметим, исключительно физической! При внешности взрослого человека его замедленное интеллектуальное развитие в тот период "взрастания" Петра не позволяло ему читать даже еще только по складам!
А ведь он был объявлен царем именно за какие-то невиданные "способности"! Что не может не отметить и Костомаров. Однако ж на фоне всего вышеприведенного его аргументация по поводу выбора монарха выглядит просто вызывающе непоследовательно:
"Из двух царевичей старший Иван был слабоумен, болезнен и вдобавок подслеповат, младший Петр был десяти лет, но выказывал уже необычайные способности" [51, с. 591].
Тут следовало бы спросить у историка Костомарова: способности к чему?! Ведь Петр, в тот самый момент, когда был провозглашен имеющим "необычайные способности", еще не умел не только писать, но даже и читать… И второе: в кои-то веки законный наследник на Руси отстранялся от престола только лишь за то, что здоровьем-де хил да еще вдобавок к тому и подслеповат?
Но по прошествии и еще пяти лет, когда Петр выглядел, судя по всему, уже двадцатилетним молодым человеком, вот как обстояли его дела с постижением книжных премудростей:
"В шестнадцать лет он знал только два первых правила арифметики; его почерк плох, тетради пестрят орфографическими ошибками" [16, с. 33].
Два первых правила арифметики - это сложение и вычитание! Умножать, а уж не дай Бог - делить, Петр в ту пору, когда уже, между прочим, готовился стать отцом, еще не умел!!!
Да, женится он в том еще возрасте, когда не успел освоить даже умножения. Чем и обнаруживает свое явное родство скорее с Бре-ке-ке-ке-кексом из "Дюймовочки", "не хочу учиться - хочу жениться!", нежели с принцем крови, за которого себя выдавал.
Однако же при всем при этом, уже готовясь стать отцом, Петр продолжал играть в солдатики. Но солдатики были живыми. А потому, ему на потеху, они иногда умирали совершенно по-настоящему. Тому свидетельством, например:
"Трехдневные маневры под Кожуховым, на берегу реки Москвы, в 1694 г" [49, с. 422].
Вот что сообщает об этих "маневрах" принимавший в них участие князь Куракин:
"…тогда "убито с 24 персоны пыжами и иными случаи и ранено с 50"" [49, с. 422].
"Правда, сам Петр об этой последней своей потехе писал, что под Кожуховым у него, кроме игры, ничего на уме не было…" [49, с. 422].
Отметим, что ничего не было на уме все ж не у семилетки и не у третьеклассника, но у здорового, правда, пока еще только лишь телом, двадцатидвухлетнего недоросля, своими игрушечками ухайдакавшего насмерть двадцать четыре человека и покалечившего еще "с 50"!..
Но не только солдаты у Петра калечили друг друга. Собранная им шайка обучалась будущим убийствам на занятии, нигде и ни в какой стране небывалом - пальбе из пушек по своему собственному мирному населению:
"…когда стал "потешным" генералом Федор Зоммер, из Пушкарского приказа привезли 16 самых настоящих орудий и "стали учить потешных стрелять чугунными бомбами… Было уже не до потехи. Много побили в полях разного скота и перекалечили народу.
…картина это совершенно реальная, причем жаловаться на материальные расходы и даже на убийства некому. Ведь во главе… сам царь!..
Иные из историков ставят в большую заслугу Петру, что он… истово готовил и тренировал солдат… Но это вовсе не были маневры в строго военном смысле этого слова; речь шла скорее о любимой игрушке, с которой Петр был не в силах расстаться" [14, с. 69].
И что в солдатики он лишь играл, можно заметить еще и потому, что несмотря на защищавшее его тридцатитысячное войско, которое в десятки раз своей численностью превышало количество стрельцов его мнимого соперника, при первом же упоминании о якобы грозящей ему опасности:
"Петр бежал. Не пытаясь даже проверить полученное известие и не убедившись, насколько реальна грозившая ему опасность, он босиком вскочил с постели и в одной рубашке бросился в конюшню, вскочил на лошадь, опомнившись лишь в соседнем лесу. Несколько конюхов догнали его и привезли ему платье. Несколько офицеров и солдат последовали за ним. Увидев вокруг себя достаточную охрану, не теряя ни минуты времени, не предупреждая мать… пришпорил лошадь и понесся во весь дух в Троицу. Он приехал туда в 6 часов разбитым душой и телом, почти в обмороке; ему предложили постель; он был не в состоянии отдыхать; возбужденный, взволнованный, захлебываясь от слез, испуская жалобные стоны, он снова и снова спрашивал архимандрита Викентия, можно ли ему рассчитывать на помощь… слова архимандрита в конце концов успокоили молодого царя" [16, с. 47].
У страха глаза велики. Однако же:
"Действительность этого покушения совершенно не доказана и совершенно неправдоподобна. Документы, собранные лучше других осведомленным русским историком Устряловым, доказывают, что Софья в тот момент не смела и думать о нападении на Преображенский лагерь. Она знала, что он хорошо защищен, содержится в боевой готовности и не удивится никакой неожиданности. Она скорее боялась… выступления со стороны потешных полков, возбужденные, пылкие солдаты которых страстно стремились отличиться в каком-нибудь дерзком деле" [16, с. 46].
А весь кем-то спровоцированный конфликт между регентшей Софьей и опекаемым ею играющим в своем уже давно великовозрастном состоянии в потешные игрушечки Петром окончился, как и все иные последующие затем "славные дела", одинаково - дыбой в пыточных камерах Преображенского:
"Кому отрубили голову или вырезали язык, кого били…" [56, с. 371].
Выданный по его запросу Щегловитый:
"…стал ужасным орудием в руках Петра. На допросе, под ударами кнута, он дал все нужные для обвинительного акта против Софьи и ее соумышленников показания… Щегловитый и его действительные или мнимые воображаемые товарищи были приговорены к смерти. Медведев, заключенный сначала в монастырь и подвергнутый ужасным пыткам, разделил их участь. Все были равны перед плахой. Софья была пострижена" [16, с. 49–50].
Но начавшиеся с застенков Преображенского "славные дела" "великим преобразователем" были восприняты лишь как некоторое разнообразие в его потешных игрищах. А может, он просто и не знал никакой разницы между пыточными и потешными своими увеселениями?
Нам все тычут в нос некий его игрушечный ботик, на котором он, на самом деле, столь панически боящийся воды, вряд ли отважился бы еще и прокатиться. А следовало бы показать те казематы, давно заготовленные им заранее, где он проводил первые свои опыты над попавшими в его лапы людьми. Очень удивили бы экскурсантов и те страшные орудия пыток, которые этим самым "вьюношем", как бы вроде не смышленым еще, были установлены в этих ужасных каменных застенках, ожидая того самого Щегловитого, который первым пройдет апробацию обустроенного Петром заведения - некоего его творения. Хорошо, если бы и о набранных заранее этим "Великим гением" специалистах - заплечных дел мастерах - так же упомянуто было в экскурсионных программах: народ должен знать историю своих палачей и палаческого искусства.
И никакой разницы между игрушечками в войнушку, где под сотню человек за раз бывало убитых и изувеченных, и пыточных увеселениях, где всего-то пару-тройку и замучивал этот "вьюнош" в свое "детское" удовольствие, Петр не видел. А потому сразу же после зверской расправы с мнимыми зачинщиками мнимого путча великовозрастный наружностью, но совсем еще подросток своими недалекими мозгами Петр продолжил свои игрушечные ристалища с живыми солдатиками, которые иногда так забавно всамделишно ему на потеху умирали:
"…Час будущего великого человека еще не пробил. Серьезная борьба, в которую он был вовлечен, не сделала его взрослым, не заставила забыть о потешных полках…" [16, с. 51].
И здесь нам так же следует провести параллель с Лжедмитрием. Ведь именно этого рода забавами он и отличался от всех предшествующих ему настоящих царей:
"Димитрий… сам пробовал оружие и устраивал военные маневры, которые вместе были и потехою…" [51, с. 309].
Силуэты заговора
А вот где Петр научился главной составляющей части своих "славных дел" - пить и курить:
"…Лефорт владел на берегах Яузы просторным, устроенном во французском вкусе домом, в котором уже несколько лет охотно сходились жители слободы. Даже во время его там отсутствия туда приходили курить и пить. Закон Алексея запрещал употребление табаку, но этот закон, как и многие другие, не исполнялся в слободе. Женевец был несравненным устроителем всяких развлечений… Банкеты, которые он устраивал своим друзьям, продолжались обыкновенно трое суток…" [16, с. 55].
"Нетрудно представить себе, сколько денег это требовало. Но цель оправдывает средства: веселое застолье любил посещать Петр" [4, с. 65].
Но странная любовь этого юноши к спиртному, как выясняется, в среде русского человека в ту пору была еще в диковинку. А потому:
"Во время первого путешествия Петра за границу он удивил даже немцев и голландцев способностью пить" [16. с. 55].
А между тем:
"Способность много пить не пьянея свидетельствует исключительно о том, что печень алкоголика уже подверглась первым изменениям. Здоровый человек - это как раз тот, кто пьянеет резко и сразу… Тот же, кто выдудливает "поллитру" и потом танцует вместе с Зотовым, не более здоров, чем наркоман, вводящий себе в вену 100 смертельных доз героина" [14, с. 77–78].
Петр же, родившись в те времена в стране трезвенников, являясь при том чадом более чем трезвый образ жизни ведущего папы (по крайней мере, по имеющейся о нем версии), всем просто на удивление, с самых еще юных лет уже являлся врожденным алкоголиком:
"Уже в 1698 г. английский епископ Вернет заметил, что Петр с большими усилиями старается победить в себе страсть к вину" [49, с. 441].
И это монарх страны, которая "способности пить" в те еще годы не имела.
Запад же, что нам теперь в полное удивление, в те времена не просто попивал, но спивался:
"Кто усомнится, пускай откроет "Декамерон" Боккаччо либо сборник итальянских новелл эпохи Возрождения, либо прочтет пьесы Шекспира…" [43, с. 124].
Кто этим себя несколько затруднит, тот поймет, что на Западе:
"…пить вволю и вовсе не возбранялось" [43, с. 124].
Причем, не возбранялось вообще нигде:
"Английский священник Уильям Кет признавался, что иногда был вынужден прерывать воскресную проповедь, чтобы унять прихожан, разгоряченных спиртным, а к концу службы иные из них валились на пол прямо в храме" [43, с. 124].
И вот где они успевали набраться по дороге в их храм:
"В одном только Лондоне насчитывалось 17 тысяч пивных!
…но если бы у нас в то время (да и в наше) кто-то попробовал заявиться пьяным в церковь, был бы тут же выдворен. А в те времена еще и отлучен на какое-то время от причастия.
Так что еще один миф, миф о непробудном пьянстве русских, давайте оставим на совести тех, кто его многие десятилетия культивирует" [43, с. 125].
Но вот интересно, а откуда у этого самого женевца, Лефорта, оказалось столько лишних денег, коль даже в его отсутствие им продолжалось субсидирование людей, совращенных дурными привычками, в том числе и пьянством?! И второе: куда же этот самый женевец столь подозрительно часто имел возможность отлучаться?
А к себе домой - в Женеву.
И где же это такая есть?
Так ведь аккурат в самой что ни на есть Швейцарии - и поныне стране банковского капитала, куда везут наворованное у своих сограждан богатство жулики всего мира! Где именно в банках ее крупнейшего города - Женевы он, то есть капитал адептов иудаизма, всегда имел свое сосредоточение.
Но каким же образом в христианском государстве вдруг возникает целая ростовщическая империя - ведь сама христианская мораль ростовщичество не поощряет?
"…Жан Кальвин обосновал шкурничество "теологически". Он сделал "открытие": Библия, дескать, ошиблась с осуждением процентщиков. Их надо не только терпеть, но и поощрять" [20, с. 185–186].
Таким образом:
"Первая кальвинистская страна, Швейцария, и стала одним из центров банковского дела" [20, с. 185].