Николай не ответил. Словно забыв о главном инженере, он выписывал из справочника колонку цифр.
Помолчав, Петелин спросил:
- Состоится у нас с вами, Николай Артурович, откровенный разговор?
- Если вы, Борис Васильевич, способны на откровенность! - усмехнулся Николай.
- Рабочих рук не хватает. Господа заводские пролетарии работают из-под палки. Вы это отлично знаете. Зачем вам понадобилось увеличивать вдвое бригады Гнесианова? У них нет фронта работ.
- Я рекомендовал Гнесианову усилить бригады на военных судах германского флота! Они должны быть обеспечены рабочей силой в первую очередь!
- Ну, знаете!.. Вы не Гефт! Нет! Вы Гифт! Настоящий Гифт!..
- Смотрите, Борис Васильевич, не отравитесь! - предупредил его Николай.
Постучав, в кабинет вошел бригадир Ляшенко, поздоровался.
- Николай Артурович, - сказал он, - на "Райнконтре" двигатели запущены. Вы хотели лично присутствовать на регулировке.
- Идите, Николай Федорович, я сейчас приду.
После того как Ляшенко вышел из кабинета, не без иронии Гефт сказал:
- Не знаю, Борис Васильевич, довольны вы нашим разговором или нет, но во всяком случае он был откровенным. Очень сожалею, но вы меня поймите, служба! - закончил он и ушел, оставив Петелина в состоянии бешенства.
В машинном отделении "Райнконтра" Гефт застал машиниста и помощника из команды буксира. Они выглядели точь-в-точь, как привередливые покупатели воскресным днем в лавке. Попросив обоих подняться на верхнюю палубу, он приступил к регулировке.
Когда они закончили регулировку дизелей и проверили вспомогательные механизмы, время близилось к одиннадцати. По существу, можно было начинать ходовые испытания.
В машинное отделение спустились майор Загнер, капитан Риш, командир "Райнконтра" Курт Цинглер - судетский немец, тучный человек с вонючей сигарой, шеф Купфер и механик Сакотта.
С видом человека, до тонкости знающего технику, Загнер повертелся возле двигателей, затем, точно фугу в оркестре, послушал работу цилиндров: закрыв глаза и приложив ладонь к уху, чем привел в восторг Тихонина, прыснувшего в кулак. Похвалив инженера Гефта, покровительственно похлопав его по плечу, Загнер закончил церемонию личного осмотра, и кортеж поднялся наверх, проследовав в довольно вместительную для буксира ходовую рубку.
Ровно в одиннадцать, с немецкой пунктуальностью, в машинное отделение поступила первая команда. У пускового маховика левого дизеля встал Гефт, у правого - Ляшенко. Казалось, перекос муфты сцепления был незначительный, но приходилось прилагать огромные усилия, чтобы выполнять команды. Николай представлял себе, что делается наверху. Вот отдали швартовы на баке - сверху поступила команда:
- Левый, малый задний!
- Есть левый, малый задний! - ответил Гефт.
Отрабатывая левым винтом назад, на малом ходу буксир отворачивает нос от пирса. Вот отданы кормовые швартовы и следует команда:
- Оба, средний вперед!
Медленно, совершая сложную эволюцию - в ковше всякой посуды что бычков в консервной банке, - буксир выходит из гавани. Двигатели работают четко. Вот они идут по чистой воде - стала сильней волна.
- Полный вперед!
- Есть полный вперед! - отвечает Гефт, с интересом наблюдая за Ляшенко - это ладно скроенный человек, лет тридцати, голубоглазый, светловолосый, с правильными чертами лица.
Николая Федоровича жизнь формовала жестоко. Родился в Одессе, восьми лет остался сиротой - родители умерли в двадцатом. Долгие годы приютского воспитания. Потом ученичество в котельном. С восемнадцати лет - слесарь, в тридцать - мастер, да еще какой! Человек с юмором, каждое слово норовит сказать остро, с подковырочкой, на типичном диалекте одесской Слободки, где он родился и вырос.
- Стоп! - следует команда.
- Есть стоп!
- Полный назад!
- Есть полный назад! - отвечает Гефт, с огромным напряжением сил вращая маховик. Он представляет себе, что будет, когда на их место заступит машинная команда буксира.
- Стоп! - снова команда сверху. - Левый средний вперед! Правый средний назад!
- Есть правый средний назад! - отвечает Ляшенко.
Совершая крутой разворот, буксир ложится на борт.
Гефт представляет себе наверху Курта Цинглера с его вонючей сигарой, как он там рассыпается мелким бесом перед майором Загнером: вот, мол, смотрите, какое у меня маневренное судно!
- Стоп! - следует команда и следом другая: - Полный вперед! Стоп! Полный назад! Стоп! Полный вперед!
Вибрируя, дрожа всем корпусом, буксир, точно сорвавшийся с привязи бык, прыгает вперед, назад, вперед! Но вот долгое время команда не поступает. Усердие Цинглера исчерпано. "Райнконтр" разворачивается и идет в ковш, а вниз спускается машинная команда буксира. Они довольны. Механик жмет руку Гефта, благодарит, прижимая ладонь к сердцу. Команда занимает вахту, а Гефт, Ляшенко и Тихонин поднимаются на верхнюю палубу.
Здесь свежий ветер несет в лицо морские брызги. Чайки с криком вьются за кормой.
Загнер встречает Гефта аплодисментами, он доволен, очень доволен.
- Завтра же "Райнконтр" возьмет на буксир две баржи и уйдет в порт назначения! - говорит он Цинглеру, зажимая нос дамским платочком (нестерпимо воняет сигара).
Близится волнолом, прикрывающий гавань. С каждой минутой нарастает тревога. Предупреждая события, Гефт, наклонившись к майору, вполголоса говорит:
- Сдал дизеля механику буксира, но душа не на месте... Очень низкая квалификация команды. Набор этого года из Судет, людишки так себе. Плавали по Дунаю на речной посуде...
"Райнконтр" огибает волнолом, лишь сбавив скорость до средней, входит в гавань...
Впереди по курсу на швартовах несколько грунтовозных шаланд и землечерпалка.
Цинглер дает команду по переговорной трубе:
- Полный назад!
Буксир продолжает катиться вперед, и борт шаланды угрожающе растет на глазах...
- Полный назад! - еще раз истерически крикнул Цинглер, но было поздно: с грохотом и скрежетом "Райнконтр" врезался в борт шаланды!..
Как-то там, внизу, все же удалось переключить с переднего на задний ход, буксир вытащил смятый форштевень, и все увидели зияющую пробоину в борту шаланды.
- Полный вперед! - крикнул Цинглер, но буксир катастрофически катился назад и врезался кормой в землечерпалку...
- Расстреляю, свиньи! Подлые свиньи!.. - закричал Загнер и выбежал из рубки на верхнюю палубу.
Команда землечерпалки сгрудилась у фальшборта, изощряясь в ругани.
- Я вас предупреждал, господин майор! Предупреждал! - едва поспевая за бауратом, твердил Гефт.
Бугристое лицо Загнера посинело от злости. Брызгая слюной, он выкрикивал ругательства на всех языках, какие только знал.
После удара кормой у буксира заклинило руль. Почему-то работал только один двигатель, судно катилось по кривой... К Загнеру подошел шеф Купфер и по-немецки сказал:
- Господин майор, пока не поздно, надо, чтобы инженер Гефт с бригадой спустился в машинное отделение. Иначе мы покалечим еще не одно судно в ковше...
- Идите, Гефт! - И уже обращаясь к Купферу: - Вот, учитесь работать у немецкого инженера! - сипло крикнул Загнер (он охрип от крика).
- Пусть Цинглер отзовет из машинного команду буксира! - поставил условие Гефт.
Не теряя времени, Купфер направился в рубку.
Последовала команда Цинглера, и на верхней палубе появились механик и машинисты. Перебивая друг друга, они жаловались на качество ремонта, на бригаду, на инженера Гефта, пока майор не крикнул:
- Молчать! Нечего сваливать собственную бездарность на чужую голову!..
Тем временем Гефт, Ляшенко и Тихонин спустились в машинное отделение. Им удалось выполнить команду Цинглера, и буксир с трудом, не слушаясь руля, на одних двигателях, но ошвартовался у заводского пирса. Форштевень был смят до привальных брусьев и планшира. Руль заклинен, сорван кормовой фальшборт и сломан флагшток...
Рябошапченко встретил Гефта на пирсе. Он видел, как "Райнконтр" таранил шаланду, и волновался, не зная, кто в это время был у машины.
- Все в порядке, Иван Александрович, - успокоил его Николай, - "Райнконтр" надолго вышел из строя. Кроме того, баурат обещал списать команду. Словом, мы еще на буксире поработаем! - У него было отличное настроение, хотя усталость давала себя знать.
Пользуясь тем, что на заводе никто не контролировал его время, Николай ушел домой. Ему не терпелось остаться наедине с клеенчатой тетрадью. Но мать была дома, а отец вот-вот должен был прийти, и Николай решил компенсировать себя за плохо проведенную ночь.
Все еще горели плечи, обожженные накануне на пляже, ныли руки от непрерывного физического напряжения, но только он коснулся головой подушки, как уснул...
Проснулся он от ощущения того, что кто-то на него пристально смотрит. Николай открыл глаза и осмотрелся. Окно закрыто светомаскировкой, на столе горит лампа, рядом, пододвинув кресло к кровати, сидит отец. Артур Готлибович в темном костюме, при галстуке. Вернулся из гостей или собирается в гости? Николай посмотрел на часы: стрелки показывали десять минут одиннадцатого. Спал восемь часов!
Заметив, что сын проснулся, Артур Готлибович сказал:
- Я хочу серьезно с тобой поговорить.
"Мне сегодня везет на "серьезные" разговоры! Днем Петелин, ночью отец", - подумал Николай, но сказал:
- Я слушаю тебя, - и спустил ноги с кровати.
- Сперва прочти вот это, - отец положил на столе перед ним листок бумаги. Это была сводка Совинформбюро, напечатанная Юлей. С обратной стороны еще не высох клейстер.
- Где ты это взял?
- Я снял листовку со стены дома на Екатерининской... Ты прочитал?
- Да! - он знал эту листовку наизусть.
- Что скажешь? - в голосе отца слышались драматические ноты.
- Очень интересные сведения...
- Ты веришь им?
- А почему бы нет?!
- Но это значит, что через несколько месяцев Советская Армия будет в Одессе!..
- Надо думать.
- Удивительное спокойствие! - возмутился Артур Готлибович. - Что же будет тогда с тобой?
- Ты полагаешь, отец, что я не найду общего языка с советским командованием?
- Я говорю с тобой серьезно, а ты ведешь себя как гороховый шут! Отвечай, что ты думаешь делать?
- Хорошо, папа, я подумаю...
- Думай! Думай, черт возьми! Но смотри, чтобы не было поздно! - Артур Готлибович поднялся и ушел в свою комнату, хлопнув дверью. Сводку Совинформбюро он захватил с собой.
Николай еще долго слышал голоса родителей, беседа их затянулась за полночь...
ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ГРАССИРОВАЛ
Интерес к связям Берты Шрамм стоил Юле нескольких пропущенных лекций. Было бы не так обидно, если бы наблюдение дало ощутимые результаты. Зина могла помочь ей только после окончания рабочего дня, но в вечернее время Шрамм вообще не покидала квартиры.
Дом на Колодезном жил своей обособленной жизнью. Утром - открытые настежь рамы, в окнах ни души. Вечером сквозь щели неплотной светомаскировки - тени, звуки музыки, говор, смех.
За три дня Берта Шрамм выходила из дому несколько раз. Она была в цветочном магазине, купила корзину гиацинтов и просила прислать на Колодезный. Дважды была в ресторане, заказывала ужин на десять и двенадцать персон. Один раз была в "Гамбринусе", где встречалась с Асей Квак. Они вдвоем сидели за столиком и пили пиво, потом к ним подсел Мавромати. Один раз Шрамм заходила в комиссионный магазин, долго перебирала всякие безделушки, а купила старинный веер, резной, слоновой кости.
На четвертый день, в пятницу, Берта вышла из дома, натягивая на руки длинные белые перчатки. На ее согнутом локте висел зонтик. Сумки при ней не было - она не собиралась делать покупки. Около ювелирного магазина на Дерибасовской Берта остановилась и внимательно оглядела себя в зеркало. Одетая в светло-серый строгий костюм с кружевным жабо, она выглядела просто и нарядно. Чем-то она была озабочена. По Дерибасовской Шрамм дошла до Пушкинской и свернула направо. Здесь, взвизгнув тормозами, немного опередив ее, остановился черный "Хорьх", открыв дверцу, из машины высунулся адмирал Цииб. Она подошла к машине и поздоровалась. Видимо, адмирал предложил ей сесть в машину, потому что она отрицательно покачала головой. Дверца захлопнулась, "Хорьх" развернулся и уехал в сторону порта. Некоторое время Шрамм оставалась на месте, наблюдая за машиной, и, только убедившись в том, что Цииб уехал, она пошла в прежнем направлении.
Берта остановилась возле подъезда пятиэтажного серого дома, осмотрелась и вошла в парадное.
Юля перешла на противоположную сторону улицы, наблюдая за стрельчатыми окнами лестничного проема. Вот фигура Шрамм мелькнула на площадке между вторым и третьим этажом, затем между третьим и четвертым. Площадку следующего этажа она не проходила.
Юля снова перешла улицу и вошла в парадное. Ее встретило гулкое эхо, словно в пустой церкви. Она медленно начала подниматься по лестнице. Сердце билось так, точно хотело выпрыгнуть. На площадке четвертого этажа три квартиры - десятая, одиннадцатая и двенадцатая. В какую же из них вошла Берта Шрамм? Юля поднялась выше, притаилась за поворотом марша и приготовилась ждать.
Прошло минут тридцать.
Вдруг открылась дверь на площадке пятого этажа, сначала появилась детская коляска, за ней немолодая женщина с ребенком на руках. Увидев Юлю, она бесцеремонно сказала:
- Вот кстати! Подержите ребенка, пока я снесу вниз коляску.
Юля с ребенком на руках начала медленно спускаться на площадку четвертого этажа...
Щелкнул замок, и открылась дверь двенадцатой квартиры. Вышла Берта Шрамм, глаза ее были красны от слез.
- В следующий га-аз, Игма, не опаздывать! - кто-то резко сказал ей вслед, и дверь захлопнулась.
Шрамм спускалась вниз не торопясь, долго рассматривала свое отражение в стекле окна, вытерла платочком глаза.
"Что такое "Игма"? - думала Юля. - "В следующий гас"? Наверное, раз! Он грассирует, не выговаривает букву "р"! Тогда не Игма, а Ирма! Почему же на Колодезном ее знали как Берту, а здесь, в квартире двенадцать, как Ирму? "Не опаздывать" сказано жестоко и требовательно. Этот человек имеет какие-то на нее права!"
Женщина с пятого этажа вернулась и, принимая у нее ребенка, спросила:
- Не плакала?
- Нет. Очень милый, спокойный ребенок, - ответила Юля и торопливо спустилась вниз. В последнее мгновение ей удалось увидеть Берту, она свернула на Дерибасовскую.
У соседнего дома шаркал метлой дворник, маленький, щуплый, но волосатый до такой степени, что, казалось, волосы у него растут даже там, где им расти не положено. Юля подошла к "волосатику", как мысленно его окрестила, справилась:
- Не скажете, папаша, где можно найти дворника соседнего дома?
- Какой же я те папаша? Моих годов полста нету! - Голос у него оказался густой и низкий. - Величают нас Трофим Родионович.
- Простите, я не хотела вас обидеть.
- Тебе, что же, Манефу, стало быть?
- Стало быть, Манефу. Голос какой у вас, Трофим Родионович, богатый! - польстила она дворнику.
- В церковном хоре басом поем. Весьма уважают. Так, говоришь, тебе надо Манефу.
- Точно, Манефу.
- А где же ей быть? То ли во хмелю, то ли с похмелья, то ли в ожидании, когда поднесут. А нора ее, как в парадное войдешь, вниз, об эту руку котельная, - он показал правую, - об эту - дворницкая. Хитрющая баба, не приведи господь с ней дело иметь!..
После такой характеристики Юля решила к Манефе без спиртного не ходить и отправилась на Арнаутскую.
Только под вечер Юля вернулась к дому на Пушкинской, вошла в парадное и спустилась по лестнице вниз, здесь на двери была эмалированная дощечка: "Дворник". Она постучала, никто не ответил. Дверь оказалась незапертой. В лицо пахнул спертый воздух, насыщенный запахами капусты, табака и винного перегара. За столом сидела очень крупная, дородная, еще молодая женщина.
- Мне нужна Манефа, - сказала Юля.
- Ну? Я Манефа! - женщина облизнула пересохшие, потрескавшиеся губы.
- Я к вам по делу, а чтобы вы не думали, я вот... - смутившись, Юля поставила на стол четвертинку белой.
Манефа взяла бутылку, посмотрела содержимое на свет и с опаской спросила:
- А что за дело? Может, не по моей, дворницкой, части?
- По вашей, Манефа! По вашей! - убеждала ее Юля. - Мне сказали, что в вашем доме сдается комната...
- Это где же у нас сдается комната? - удивилась Манефа, но из бутылки плеснула в граненый стаканчик и, уцепив пальцами соленый огурчик из макитры, вытерла рассол о юбку.
Юля подождала, пока дворничиха выпьет, затем, когда на ее лице появилось блаженное выражение, сказала:
- Говорят, в двенадцатой...
- В какой, говоришь? - переспросила Манефа.
- В двенадцатой...
Манефой овладел смех. Все ее большое тело тряслось. При каждом новом раскате смеха она охала и била себя по животу растопыренной ладонью, приговаривая:
- Ой, не могу! Ой, ба-тю-шки! Комната в две-над-ца-той! Ей приготовили! Ждут не дождутся!
Так же неожиданно, как начался у нее припадок смеха, так же неожиданно и кончился. Она деловито налила в стаканчик водки, выпила, хрупнула огурцом, вытерла руки и спросила:
- Говоришь, в двенадцатой? Не может того быть. Двенадцатую снимает один пожилой обходительный господин. Нынче утром мету я тротуар, он выходит из парадного и говорит мне: "У нас с тобой, Манефа, одна профессия, ты чистишь улицу, а я... гогот!" - он букву "р" не выговаривает. Смекаешь, чем занимается? Город чистит! Я думаю, девонька, прожить бы тебе без двенадцатой. А попадешь в нее - не обрадуешься.
- Мне комната нужна, - вздохнула Юля.
- А ты ко мне заходи, глядишь, чего-нибудь и придумаем. Я тебе такое в другой раз расскажу... Ко мне заглядывает Фортунат Стратонович. Он при господине из двенадцатой в архангелях состоит. Такое иной раз узнаешь - кино!
От Манефы Юля пошла прямо на Дерибасовскую, но Николая не было. Он еще не вернулся. Не дождавшись, она перед уходом просила Веру Иосифовну передать сыну, что, мол, была Юля и очень сожалела, что не застала.
Николай пришел поздно, родители уже спали. Он виделся с Бертой Шрамм, и надо было обязательно записать полученную информацию.
"Основная цель "общества воинских чинов бывшей русской армии", по словам Стрельникова, - писал он, - активная борьба против большевизма. Создание добровольческих формирований, которые после войны будут главной опорой нового правительства России. Конечная цель - монархический строй, в крайнем случае монархия с ограничениями. Идеологом и душой этого общества является Стрельников Сергей Николаевич. Он же вербует добровольцев и отправляет их в Сербию для подавления движения Сопротивления. Кроме этой основной фигуры общество возглавляют Пустовойтов и Батюшков. Господа эти занимаются и крупной спекуляцией, осуществляя сделки через принадлежащий им технический магазин на Ришельевской.