Человек светский, Зверев хаживал в гости и принимал у себя. Жил на широкую ногу. За карточным столом отличался редким хладнокровием и к педагогическим заработкам нередко мог присовокупить и выигрыш. Что принесло Николаю Сергеевичу успех на новом поприще - талант преподавателя музыки, светская обходительность, изысканные манеры? Или - всё сразу, сам образ необыкновенного учителя? Стать его учеником непросто, цена уроков высока, авторитет незыблем - особенно в купеческой среде, откуда пришли первые его подопечные.
Музыкантики Николая Сергеевича всегда обращали на себя внимание. И когда открылась Московская консерватория, её основатель, Николай Рубинштейн, именно Звереву предложил должность преподавателя младших классов. Теперь необыкновенный учитель у себя дома - на полном пансионе - держал Леонида Максимова и Матвея Пресмана. Нельзя сказать, что воспитанники его жили и учились совсем бесплатно. Отец Пресмана одно время посылал кое-какие суммы. Но стоило Моте получить из дома письмо с печальным известием, что более нет средств, его наставник, пробежав послание и глядя в заплаканное лицо ученика, только качнёт головой:
- Чего ревёшь? Разве я когда-нибудь говорил твоему отцу о деньгах? Он посылал, сколько мог, теперь посылать не в состоянии. Ему об этом следовало написать мне, а не тебе. Будешь жить у меня по-прежнему.
Пансионеры не приносили дохода. Но он любил их показывать в домашних концертах. И если они играли с подъёмом, слушатели таяли от восхищения, а учитель приходил в доброе расположение духа.
Зверев был завален уроками. В восемь утра шёл на первое занятие. С девяти до двенадцати преподавал в консерватории. Потом опять ездил по частным урокам до самого вечера. И лишь после этого начиналась светская жизнь. Частенько учитель возвращался домой, когда его питомцы давно спали.
* * *
Москва встретила Серёжу неприветливо - дождём. Три дня он жил у тётки, Юлии Аркадьевны Зилоти. И… перебрался к знаменитому Звереву. Он быстро понял: "Слухи об исключительной строгости Зверева, которыми меня так напугали, оказались сущим вздором". В Николае Сергеевиче Звереве уживались и деспот, и добряк, и сумасброд, и человек широкой души. Но воспитателем был строгим: его "зверята" вели жизнь маленьких спартанцев.
…Общая спальня, рояль один на троих. В шесть утра - за инструментом первый, через три часа - второй, ещё через три - следующий. Пока один долбит упражнения, остальные постигают иные науки. Утренние "смены" отрабатывали по очереди: вставать в такую рань непросто. А наставник требовал чёткости, терпеть не мог халтуры. Когда полусонный ученик играл вяло, невнятно, спотыкаясь, грозный учитель, в одном белье, появлялся в дверях. После окрика сон слетал мгновенно.
Но и без воспитателя распускаться не получалось. Если Зверев отсутствовал, за порядком следила его сестра, старенькая Анна Сергеевна - сразу и хозяйка и надзирательница. Стоило кому-нибудь из подопечных опоздать с началом занятия или встать из-за инструмента раньше, Николай Сергеевич вечером узнавал о провинности и спуску не давал.
Основные уроки проходили в консерватории. В технике "зверята" шли примерно "на равных", частенько разучивали одну и ту же пьесу. И для педагога удобно: один сыграет не так - другой поправит.
Особой педагогической системы Николай Сергеевич не имел - для выработки техники играли скучные этюды и упражнения. Но он давал главное: постановку рук. К игре напряжённой рукой относился беспощадно. Не оставлял вниманием и звук: играть музыкально - сразу, не "тараторить" пальцами, но вносить в исполнение живое дыхание. Если ученик начинал "врать", выходил из себя.
…В тот день игра не клеилась. И Пресман на всю жизнь запомнил злополучный Второй концерт Джона Фильда.
"Пришли к Звереву в консерваторию на урок. Сел играть Рахманинов. Вначале всё шло как будто гладко. Вдруг - стоп!
- Ты что это играешь? - крикнул Николай Сергеевич. - Сыграй вот это место ещё раз! - Рахманинов повторяет. - Опять врёшь! Опять не так! Просчитай это место!.."
Рахманинова сменил Максимов. Когда дошёл до рокового такта, всё повторилось. Только Зверев в сердцах ещё двинул стул ногой, Да так, что Лёля полетел со стула.
Мотя споткнулся на том же месте. Зверев был вне себя. Повёл учеников к Танееву:
- Потребую у директора, чтобы всех вас убрали из моего класса. Учитесь у кого хотите!..
Удручённые, они тянулись следом. Танеева в профессорской не оказалось. Зверев отлучился, велев ждать.
Сквозь дверные стёкла они смотрели на длинный, широкий коридор. Туда-сюда сновали ученики, поглядывали на них с любопытством. "Зверята" упорно рассматривали книги в шкафу, чувствовали себя неловко. И вдруг через предательское стекло увидели: их наставник, взбешённый, спускается по лестнице, а следом - понурый, руки по швам - сползает со ступеньки на ступеньку ещё один его ученик, Вильбушевич.
Они и сами испугались собственного хохота. Зверев обомлел, глядя на их нервный смех. Наконец рявкнул: "Вон отсюда!!!" И его подопечные стремглав бросились из кабинета.
Рахманинов, уже знаменитый музыкант, говорил о своём наставнике только хорошее: человек "редкого ума и огромной доброты". Да и ценили его люди замечательные: "Он оказался восторженным поклонником Достоевского, которого знал лично и чьи произведения изучал со всей серьёзностью".
Но и вспыльчивость Зверева была из ряда вон: "Когда он выходил из себя, то способен был наброситься на человека с кулаками и запустить в него чем попало; допускаю, что в каких-то случаях он мог бы без колебаний убить своего противника".
Тумака ученик мог получить за дурно приготовленный урок ("Сегодня лень снова привела мальчика к неприятностям"). Но и под горячую руку попадать не стоило. Рахманинов припомнит не без улыбки: "Мне досталось от него тоже, четыре или пять раз, но в отличие от остальных не по "музыкальной" части".
Только на одного ученика Николай Сергеевич ни разу не повысил голоса. Тот появится в один из воскресных дней, маленький кадетик - тоненький и хрупкий. Звали его Александр Скрябин. Зверев скоро стал называть его ласково "Скрябушей", души в нём не чаял. Кадетик ходил, нервно потирая руки. Была у него и странная привычка - тремя пальцами руки проводить по вздёрнутому носику, будто он тянет его вниз. "Скрябуша" занимался только раз в неделю, но вперёд двигался стремительно. Привозил сразу несколько этюдов и пьес, играл по памяти, всегда отлично подготовленный. Зверев знал, как расшевелить своих питомцев, затронуть гордость, заставить подтянуться. Однажды после урока с кадетиком довольный Зверев широко распахнул двери гостиной и позвал своих мальчишек. Скрябин заиграл вариации Гайдна - продуманно, технично, совсем "по-взрослому". В другой раз они услышали 12 пьес Йенсена. Кадетик приготовил их всего за неделю, но как! И красота звука, и техника - из области невозможного.
…Строгость и забота. Наставник относился к своим "зверятам" почти с отеческой любовью. Звал коротко, не "Лёля, Серёжа, Мотя", но "Лё, Ce, Mo". Кормил, одевал. Чёрную гимназическую форму - брюки и китель со стоячим воротничком - заказывал у лучшего портного, который обшивал и самого Николая Сергеевича.
Учили их не только музыке. Из языков - французскому и немецкому. А в воскресенье они ездили на уроки танцев, в дом, где их ждали девицы, тоже ученицы Зверева.
Был у них и ещё один преподаватель. С этой пианисткой встречались два раза в неделю. На двух роялях играли в восемь рук Гайдна, Моцарта, Бетховена, Шуберта, Шумана…
Не пропускали и премьер - в Большом и Малом. Видели известных актёров. Перед глазами "зверят" прошли и знаменитые европейцы - Сальвини, Росси, Барнай, Элеонора Дузе, - и свои: Ермолова, Южин, Ленский, Садовские…
Вчетвером занимали дорогую ложу в бельэтаже. Зверев присматривал… "Лё, Ce, Mo" уже знали правила: не глазеть в бинокль на публику, не разговаривать громко, не хохотать. И если кто-то положит локти на барьер ложи, а то и упрётся в него подбородком, услышит отрывистое ворчание:
- Заодно уж и подушку бы на барьер положил! Я что, потому беру хорошие места, чтобы вы себя неприлично вели?
После концертов - обсуждали. Не только коротко: "понравилось - не понравилось". Наставник ждал объяснения: почему игра того или этого замечательна? И почему - бледновата?
Зверев учил их вести себя в обществе, поддерживать беседу. Отсеивал знакомых с дурными наклонностями, особенно его раздражали хвастуны и притворщики. Требовал забыть коньки, верховую езду и греблю, дабы случайно не повредить руки. Запретил разговаривать зимой после бани. Зато дозволял брать любую книгу из собственной богатейшей библиотеки.
Однажды Рахманинов принялся за Достоевского, за "Бесов". Зверев пришёл рано в самом благодушном настроении. В гостиной сел за круглый стол рядом с питомцами. Вдруг повернулся к Сергею: "Ну, мой мальчик, что ты сегодня читал?.. М-да-а. Ты всё понял?.. Чудесно, друг мой. Принеси мне книгу".
Этот разговор композитор повторит биографу чуть ли не через полвека.
"- Ты помнишь это прекрасное место, где Кириллов высказывает свои идеи относительно смерти?
- Конечно, помню.
Он взял у меня книгу и открыл её на том месте, о котором говорил.
- Прочти, пожалуйста.
Я повиновался. Когда я кончил, он пристально вгляделся в меня, и лёгкая усмешка скользнула по его губам.
- А теперь, мой мальчик, расскажи мне о том, что ты прочёл.
Я начал было рассказывать, но с каждой фразой запутывался всё сильнее и сильнее. Кровь бросилась мне в голову, и я не мог воспроизвести или пересказать идеи Достоевского, которые, наверное, трудно было схватить в моём возрасте.
Не говоря ни слова, Зверев покачал головой".
Урок, который не забудешь: нужно не только прочесть произведение, но и понять его… Не только сюжет, события, но и глубинные "течения". Ведь идеи Кириллова - это не только мысли "сами по себе". Они живут в произведении, цепко связаны и с сюжетом, и с поведением других персонажей. Роман Достоевского подобен образно-смысловой "партитуре", он требует очень внимательного вчитывания. Вот что таилось и в этом покачивании головой, и в этой лёгкой усмешке.
День седьмой - или, по слову наставника, "отдохновение от трудов" - в неумолимый ритм повседневной работы вносит заметное разнообразие. Николай Сергеевич - гурман и хлебосол. Еда на столе - изысканная, публика за столом - тоже. Музыканты, актёры, писатели, адвокаты. Профессора консерватории - А. С. Аренский, С. И. Танеев, П. А. Пабст, Н. Д. Кашкин. Когда бывал в Москве - заглядывал и А. И. Зилоти. Появлялись заезжие знаменитости. Наведывался и Чайковский.
Трое мальчишек сидели рядом, за тем же столом. После еды, когда готовились карточные столы, занимали гостей. Играли то поодиночке, то в четыре руки, то в шесть. А то и в восемь, если присутствовал ещё кто-то из учеников. А бывали и Скрябин, и Фёдор Кёнеман, и Арсений Корещенко, и Константин Игумнов, и Семён Самуэльсон.
В такой день Зверев разрешал своим подопечным выпить по рюмке водки. В случае особых торжеств - по бокалу шампанского. Подобной "педагогикой" Николай Сергеевич приводил в замешательство многих. Но кривотолки его не смущали. Он и после театра любил с мальчишками заглянуть в трактир. Здесь, за ужином, их тоже ожидала рюмка.
Они знали: на следующий день кому-то в шесть утра быть за роялем. И однажды, когда наставник предложил поехать в театр, Лё-Се-Мо вдруг поинтересовались: нельзя ли после спектакля сразу отправиться домой?
- Но как! - Тень улыбки мелькнула на лице Зверева. - Ведь нужно поужинать!
Ответ его троица произнесла в один голос:
- Тогда в театр не хотим.
Николай Сергеевич посветлел лицом:
- Что ж! Значит, театр отменяется.
В ближайшее воскресенье они услышали, как Зверев втолковывал своим сотрапезникам:
- Ну вот, милые друзья, плоды моего дурного, по вашему мнению, воспитания. Отказались от театра, потому что я не захотел отказаться от трактира! Они побывали там, поглазели на посетителей. Отведали еды, попробовали водки. И всё в моём присутствии. Сами убедились, что в запретном плоде - ничего привлекательного. Моя миссия выполнена. Их уже, видите ли, в трактир не тянет! И рюмкой водки не удивишь!
Наставления в фортепианной игре сочетались с уроками жизни. Матвей Пресман на склоне лет припомнит историю, где одна черта Николая Сергеевича обозначилась со всей полнотой. Брат Моти, будучи проездом в Москве, попросил у него 25 рублей, пообещав немедленно выслать их из дома. Долг вернул, но в тот же день Рахманинов получил письмо от матери. Она жаловалась, что средств нет даже на дрова, чтобы протопить квартиру. Сергей не знал, что делать, собственных денег у него не было. Мотя отдал деньги товарищу, ещё не зная, какую пытку им придётся пережить. Когда Зверев спросил о брате, Пресман промямлил, что долг ещё не пришёл. Краски стыда наставник не заметил, глядел в другую сторону.
- Как ему не стыдно! Я ведь знаю, у него и на кутежи хватает. А вернуть взятые у тебя последние 25 рублей - не может!
И для Пресмана, и для Рахманинова началось мучение. Учитель о долге не забывал, спрашивал день за днём. Недовольство сменялось бранью. Наконец Николай Сергеевич не выдержал:
- Знаешь, Mo, я так возмущён, что решил сам написать твоему брату!
Потерянный Пресман сознался в обмане. Зверев выслушал, пожурил:
- Конечно, ты ничего плохого не сделал. Но - солгал. Теперь и самому стыдно, и брата выставил в дурном свете. И Серёжа нехорошо поступил. Вы со мной должны быть откровенны, между нами не должно быть тайн. И вообще, чем искреннее жить, тем легче. Прямой путь тернист. Зато, безусловно, твёрд и прочен.
Гневливый и чуткий, строгий и благородный, он поражал мальчишек и масштабом личности. А главное - об этом вспомнит Рахманинов спустя десятилетия: "…он буквально помешался на нас, своих мальчиках".
"Почти отец". Когда Зверев брал папиросу, они наперегонки хватались за спички, когда зимним утром шёл на занятия - помогали повязать кашне, надеть огромную енотовую шубу и бобровую шапку. Вечером, если он возвращался не поздно, усталый, но в благостном расположении духа, они укладывали его спать: поворачивали на бок, укутывали одеялом, по очереди чмокали в щёку. Ритуал и забавный и трогательный. Довольный, успокоенный, он произносил: "Лё, Ce, Mo, как приятно…" Они хором досказывали: "…протянуть ножки после долгих трудов", - гасили свет, уходили к себе.
- Я почему-то уверен: когда помру, вам будет меня жалко. Только не нужно плакать! Лучше, когда судьба сведёт вас за бутылкой вина, выпейте за упокой моей души.
Николай Сергеевич произнесёт эти слова однажды, в минуту тяжкого недомогания. "Зверята" не забудут их. Уже в иной, более взрослой жизни они действительно собирались время от времени помянуть "старика". Что приходило на ум в часы "трактира без Зверева"? Как вечерами - если не ждал театр или концерт - играли с Анной Сергеевной в карты? Без денег, на "просто так". Старушка всё пыталась смухлевать, и Лёля Максимов, бывало, вспыхивал. Но детский её азарт забавлял: ёрзает на стуле, наклоняется, хочет "незаметно" глянуть в карты противника…
Возможно, припоминали, как Серёжа однажды предложил "сочинить что-нибудь". Вечер, горит лампа под абажуром. "Зверята" за столом, корпят над нотной бумагой. У Пресмана - малюсенький "Восточный марш", у Максимова - начало романса. Рахманинов сочинил этюд. Зверев узнал о затее. Каждого заставил исполнить. Какие-то эпизоды у Рахманинова ему показались интересными. Серьёзно к этим опытам наставник не относился, но о сочинительских наклонностях юного музыканта Чайковский узнает именно от Николая Сергеевича.
Не эти ли позднейшие встречи "Лё-Се-Мо" высветят те эпизоды из жизни маленьких музыкальных спартанцев, о которых позже напишет Пресман и расскажет сам Рахманинов? Такие разговоры с зазывным: "А помнишь?" - пропускают одно, закрепляют другое. И, конечно, повзрослевшие "зверята" не только посмеивались над былыми проказами или с благодарностью и грустью вспоминали минуты, когда наставник их был трогателен, добр и великодушен. Были события из ряда незабываемых, "из ряда вон".
Уже в первый "зверевский" год в Москву приехал Антон Рубинштейн. И как не вспомнить подчёркнутой уважительности директора консерватории, Сергея Ивановича Танеева? - "Выражаю просьбу… оказать честь… послушать учеников…"
Играли те из юных консерваторцев, кто успел уже проявить себя: Александр Скрябин, Иосиф Левин, Сергей Рахманинов. А после снова встал Танеев и попросил знаменитого пианиста сыграть для учеников.
Рубинштейн приехал только дирижировать. Но ради консерваторцев исполнил небольшую сонату Бетховена. Серёжа, не остыв от волнения после своего выступления, ничего не запомнил.
Вечером в доме Зверева - приём. За столом человек двадцать гостей, с ними рядом - три мальчика. В награду за хорошую игру Зверев дал "Се" поручение: подойти к Рубинштейну, почтительно взять его за полу фрака и отвести к отведённому месту за столом. Маленького пианиста распирало чувство гордости. Во время обеда он не думал о еде. Жадно ловил каждое слово, каждый жест знаменитого музыканта. Зашёл разговор о молодом исполнителе Д’Альбере - он только что дал концерты в Москве и Питере. Газеты о пианисте писали взахлёб: достойный преемник Рубинштейна! Кто-то захотел узнать мнение об игре виртуоза от самого Антона Григорьевича. Рубинштейн откинулся назад, бросил острый взгляд из-под густых бровей и проговорил с иронией, не без горечи: "О, нынче все хорошо играют на фортепиано!.."
Ещё более поразило "зверят" поведение музыканта в Большом театре, на сотом представлении "Демона". Зал был полон. В партере собралась самая изысканная публика. На галёрке - толчея. Зверев со "зверятами" - как всегда - в своей ложе.
Рубинштейн за пультом. Вторая сцена, поднимается занавес. Оркестр играет замечательно, публика - вся внимание, еле дышит. И вдруг - сухие удары дирижёрской палочкой.
Оркестр смолк. В мёртвой тишине раздался скрипучий голос маэстро:
- Я ведь уже просил на репетиции, чтобы на сцену дали больше света!
За кулисами - шум. Сцена озаряется. Рубинштейн спокойно поднимает палочку. Всё идёт с начала.
Независимость от публики, от оркестра, от организаторов концерта - ради исполняемого сочинения. Это юных музыкантов, похоже, поразило даже более самой оперы.
В следующий раз Рубинштейн приехал со знаменитыми историческими концертами. В семь выступлений он попытался вложить путь развития фортепианного искусства, от самых его истоков до конца XIX века: английские вёрджинелисты, Куперен, Рамо, И. С. Бах, Гендель, Д. Скарлатти, К. Ф. Э. Бах, Гайдн, Моцарт, Бетховен, Шуберт, Вебер, Мендельсон, Шуман, Шопен, Лист - и далее, вплоть до русских композиторов: Глинки, Балакирева, Корсакова, Кюи, Лядова, Чайковского, Николая Рубинштейна и себя самого.