Рядом живёт и семейство Зилоти. Александр Ильич до забавного мнителен, всё выискивает у себя хвори. Под стать ему и жена, Вера Павловна, дочь известного купца Павла Михайловича Третьякова. Стоит Александру Ильичу обратить внимание на кого-нибудь из девушек, у неё от ревности начинают ныть зубы. С ними рядом - их милые, крохотные дети, Ника и Ваня. Но это лишь "фон" главных событий душевной жизни Сергея Рахманинова.
Звуки одного рояля неслись из дома, звуки другого - из флигеля. В доме, предвкушая концертный сезон, играл Александр Ильич Зилоти. Во флигеле за инструментом Серёжа или, по очереди, сёстры Скалон, Соня и Наташа Сатины. Девчонки не особенно горели желанием отрабатывать ежедневные "уроки" - вздыхали, капризничали. Да и обязательное чтение отнимало у них много времени. Но всё скучное выветрилось из памяти, осталось - и у Рахманинова, и у Скалон - совсем иное.
Как всё смешалось этим летом! В компании девушек Серёжа стал своим, хотя и был "на особинку". Легко раздавал забавные имена. Татуше Скалон, самой старшей, - Ментор. Она и впрямь любила поучать, руководить. Людмиле - Цукина (очень уж восторгалась балериной Цукки). Младшей, Вере, - Брикушка, Беленькая, Психопатушка.
Словечко "психопат" в те годы было в моде. Оно то и дело крутилось у Рахманинова на языке. Он мог им окликнуть и Сашу Сатина, когда тот начинал наигрывать на окарине, и себя обозвать. Но именно к Вере это Психопатушка походило как ни к кому другому. Слабенькая - порок сердца и ревматизм суставов, - чуть экзальтированная, она очень хотела нравиться. Были у неё и друг детства, Сергей Толбузин, и давняя с ним взаимная симпатия. Но воздух Ивановки действовал необыкновенно. Ей захотелось внимания со стороны "С. В." (так будет обозначен Рахманинов в "скалоновской" тетрадке). Он был непонятный, странноватый. На беду - настолько странноватый, что Брикушка на него то и дело досадует. Очень уж внимателен к Татуше, к Тунечке, к Ментору, хотя она и старше его. Над Татушей он подтрунивал, когда та начинала кого-нибудь распекать. Её рукопись - она сочиняла роман! - взял почитать. С ней играл в четыре руки - Тунечка и правда хорошо читала ноты с листа, так что С. В. её только нахваливал.
Их возраст тоже играл свою роль. Верочке Скалон - четырнадцать и в августе исполнится пятнадцать. Лёле - шестнадцать. Татуше - двадцать один. Саше Сатину, как и Серёже Рахманинову, - семнадцать. Иногда сюда наезжал младший брат Александра Зилоти, Дмитрий Ильич. Он самый старший в их компании, ему двадцать четыре.
Внешний сюжет запутан и не особенно занимателен. Детская ревность Веры к Татуше, скрытое предубеждение Серёжи по отношению к Мите Зилоти, его же смешливые упоминания Толбузина, чтобы Вера услышала, намёки старших сестёр на её чувства. Внутренний сюжет - можно только угадывать.
Диалоги С. В. и Татуши понятны только им одним. Как и нередкие размолвки.
Рахманинов казался иногда старше, "серьёзнее" своего возраста. У него и фортепиано звучит "по-настоящему", и к тому же - хотя и волею случая - от Петра Ильича Чайковского через Александра Зилоти он получил совсем "взрослый" заказ.
Иной раз юный музыкант, сосредоточенный, уединяется, что-то сочиняет. В часы отдыха он совсем простой, невероятно смешлив, отлично управляется с вёслами и всегда готов катать сестёр на лодке. Милый, долговязый, лохматый (именно сёстры Скалон присоветуют ему коротко стричься).
Само место - Ивановка - казалось "заколдованным". Рядом с усадьбой - тенистый парк, беседки и везде цветы, цветы, цветы… Влажные овраги с водой и густой травой делали место необычайно живописным. Был и залив - та часть пруда, что словно бы делила одну сторону парка на два берега. И что могло быть лучше лунной ночи, плавного скольжения лодки, девичьих приглушённых голосов и редких восклицаний! Смотреть, как качаются звёзды в воде, следить за колыханием светлой дорожки, слышать "скалонистый" смех…
Их общая влюблённость растворится в далях времени. Какие-то эпизоды будут всплывать в воспоминаниях, как в полусне. Вот конь чуть не сбросил Лёлю Скалон, но С. В. подоспел, подхватил и, сам ловко вскочив в седло, обуздал норовливую лошадь. Вот стог душистого сена в поле, где так хорошо развалиться и мечтать, вздыхать… Лёля вспомнит его через многие годы:
"Омёт высокий, но с одной стороны отлогий. Серёжа кричит:
- А ну! Кто первый взберётся наверх? - Все карабкаются, хохочут, толкают друг друга. Я завалилась и никак не могу встать, Серёжа мне протягивает руку и с силой подтаскивает. Красные, запыхавшиеся, мы все устраиваемся удобно, как в гнёздышке, а Серёжа говорит:
- Как здесь хорошо, будем часто сюда забираться".
Рахманинов вспомнит это место через три года, в письме Татуше Скалон: "…Известные воспоминания, известные мысли, известное ожидание, сомнение, маленький страх и т. д. Вообще приходит срок доказывать справедливость слов, сказанных кем-то, когда-то и где-то! (Впрочем, я знаю где: на соломе!)".
Строки, из которых трудно понять что-либо, кроме скрытой горечи о несбывшемся. Но счастье всегда недолговечно. И всегда необъяснимо, как чудо.
Вера, Беленькая, вздохнёт: "Кто объяснит, наконец, за кем же он ухаживает?" Мог ли С. В. и сам вполне понять свои чувства? Внимание Психопатушки было мило. В Лёлин час, когда с двух до трёх она играла на рояле, он сидел иногда на табуретке рядом и ловил эти звуки с живым участием. Ему нравилось наблюдать, как Цукина Дмитриевна надувает губки, если Елизавета Александровна её одёрнет. Более глубокое, но трудно объяснимое чувство - к старшей. И в письмах его зазвучит: Наталья Дмитриевна, Татуша, Туки, Тата-ба.
Вере, которую загоняли домой до наступления позднего часа, он посвятит "ночной" романс на стихи Фета:
О, долго буду я, в молчанье ночи тайной,
Коварный лепет твой, улыбку, взор случайный,
Перстам послушную волос густую прядь
Из мыслей изгонять и снова призывать;
Дыша порывисто, один, никем не зримый,
Досады и стыда румянами палимый,
Искать хотя одной загадочной черты
В словах, которые произносила ты…
Стихи - с трепетом, со стуком сердца. И в тот же опус 4-й войдёт и один из самых знаменитых романсов, "пушкинский", - "Не пой, красавица, при мне…". Его он посвятит Наташе Сатиной. Лёле, уже в 1896-м, преподнесёт "Я жду тебя" на стихи Давидовой. Татуше вскорости - Вальс для исполнения в шесть рук. Сам же обозначит, кто его должен играть: primo - Вера Скалон, secondo - Людмила Скалон, terzo - Наталья Скалон. Фортепианный Романс для того же состава исполнителей, законченный чуть позже, отошлёт Татуше ко 2 ноября 1891 года, в подарок на день рождения. Через три года - после доверительной и непростой переписки - посвятит ей романс "Сон", на стихи Гейне в переводе Плещеева. В письме намекнёт, что многое в этом сочинении "текст объясняет":
И у меня был край родной;
Прекрасен он!
Там ель качалась надо мной…
Но то был сон!Семья друзей жива была.
Со всех сторон
Звучали мне любви слова…
Но то был сон!
…Ивановка 1890-го, шумная, многолюдная. Несмолкающие звуки роялей. Рахманинов "долбит" этюды. Или с Татушей вместе они читают по нотам оперу Арриго Бойто "Мефистофель" - хотят решить о ней свой спор. Или - с Александром Ильичом - в четыре руки играют что-нибудь особенно замечательное.
Оба консерваторца - и учитель и ученик - погружены в Чайковского. Зилоти держит корректуру недавно написанной Петром Ильичом "Пиковой дамы". Серёжа делает четырёхручное переложение "Спящей красавицы". Иной раз наведывается с вопросами к Александру Ильичу. В это же лето рождается и его собственная музыка, непохожая на всё, что он писал до сей поры. Не потому ли, что именно в Ивановке он открыл её истоки?
Тамбовская губерния - это совсем другая Россия, не сходная ни с Онегом, ни с Новгородом, ни с Москвой. Рожь и овёс качаются под ветерком. Кое-где встречаются перелески, их тут называют кустами. И - степи. Те самые дали, которые войдут в его музыку долгими, протяжными мелодиями. Степной воздух, с запахом трав и земли. Радостные переливы жаворонков, что взлетают высоко под небеса. Медленное кружение ястребов. В полдень здесь словно застывает время.
Первый концерт для фортепиано с оркестром Рахманинов будет сочинять долго, целый год. Уже в конце 1917-го композитор заново переработает своё юношеское сочинение. И правка - подобна возвращению: он лишь отчётливее прояснит то восторженное и одновременно тревожное состояние необыкновенного 1890-го.
Бурное вступление с фортепианным ниспадающим, с задержками, пассажем может напомнить концерт Грига, который звучал в Ивановке из дома, где жил Зилоти. Правда, Рахманинов - жёстче, резче, твёрже. В мелодических движениях ощутимо "лирическое веяние" Чайковского. Но Рахманинов - мужественнее и непреклоннее.
В концерте царствует фортепиано. Оркестр лишь сопровождает его. Концерт получился лирический, хотя, в иных эпизодах, и с драматическими изломами, и с "эпическим дыханием". Главная тема - завораживает. Она была найдена здесь, в Ивановке. С побочной композитор мучился. Поначалу выходило бледно. Потом он найдёт новые интонации и краски.
Вторую часть концерта исследователи сближают и с романсом "для Веры" - "В молчанье ночи тайной", и со всеми невокальными "Мелодиями", "Песнями" и "Романсами" композитора, значит, и с тем шестиручным "Романсом" для фортепиано, который он напишет в следующем году для Татуши. "Баркарольный" фон во второй части неизбежно вызывает образы воды - не того ли самого пруда в Ивановке, по которому скользила лодка? Но явлены здесь и широта, и дальний горизонт, который отныне станет неотъемлемой чертой звукового мира Рахманинова. Есть в музыке и лёгкие позванивания, за которыми услышат и дождевые капли, и - далее - колокольчики и бубенцы, образ дальних дорог.
Третья часть концерта построена как рондо-соната. Здесь - и быстрые эпизоды, и те, что вобрали в себя "дыхание пространств". В концерте соединились и мятежные душевные страсти, и величие родных просторов. Предчувствие концерта и первые наброски связаны с Ивановкой. Завершение произведения - с той же Ивановкой, только через год.
3. От Первого концерта до "Алеко"
В конце августа 1890 года Рахманинов выехал в Москву. Оглядывался ли с тоскою назад, когда лошади везли по тряской дороге? Ехал один: и сёстры Скалон, и Сатины - все оставались ещё в том удивительном лете. Для него чудо закончилось. Дорогой успел простыть, мучился от головной боли, чувствовал озноб. В Козлове остановился у отца на день, надеясь отлежаться. В Белокаменную прибыл на поезде, во втором классе, пролежав-промаявшись без сна всю дорогу.
Дома его ждали нескончаемые вопросы Федосьи - Феоны, как звали её Сатины, их доброй няньки. После завтрака нагрянули гости. В сентябрьском письме Татуше - маленькие подробности: "Приезжает многими любимый и мною уважаемый дорогой и для некоторых бесценный Сергей Петрович Толбузин со своим товарищем. Я к нему вхожу; так как кроме меня в квартире никого не было, обязанность занимать дорогих гостей лежит, конечно, на мне. Ну как же мне занимать Сергея Петровича, как не "беленькой психопатушкой"… (Я сымаю шляпу и кланяюсь низко перед психопатушкой; прошу у неё прошения…) Действительно я врал немилосердно; к моему ещё большому удовольствию он не знал, кто я такой. Я провёл эти несколько минут прелестно".
В короткой сентябрьской переписке (Москва - Ивановка, Ивановка - Москва) трепещет мелодия летнего чуда. К Цукине Дмитриевне Рахманинов внимателен. О Беленькой - Брикушке - Психопатушке говорит затейливо, с подковырками, то и дело поминает Сергея Петровича Толбузина. Тронут её детским чувством, но в Ивановке как-то установилось, что сёстры о Брикушке бросают фразы с проказливым "подмигиванием". Он тоже пишет чуть-чуть дурачась, но и "с лирикой". Татуша (Тата-ба, Тата-пай) - главный его собеседник. В обращении к "дорогому ментору" - затаённая робость, то с тихой восторженностью, то с печальными шуточками. Очарованный, не забывал и двоюродную сестрёнку: "Наташе передайте, пожалуйста, что я очень люблю, когда меня на бумаге целуют".
Осенью Скалоны возвращались в Питер, проездом заглянули в Москву. Через два дня музыкант начинает ждать писем. 30 сентября долгожданные послания приходят. Через день - признание: после этих весточек два часа не мог заниматься. От одной весточки до другой ровная канва привычной жизни нарушается только сочинительством.
Осенью он взбудоражен "Манфредом". Байронова поэма волновала многих музыкантов. Некогда "болел" этим героем юный Мусоргский. У Чайковского увлечение байроновским образом вылилось в одноимённую программную симфонию.
Рахманинов пробует сочинять, он настолько захвачен своим "Манфредом", что однажды - не желая прерывать работу - черкнул записку о "нездоровье" Третьяковым, у которых должен был давать урок.
Вдохновенное композиторство сочетается с работой над переложением "Спящей красавицы" и ученическими опусами по курсу канона и фуги у Аренского.
"Манфреда" Рахманинов так и не закончит. Но появятся и оркестровая сюита, и "Русская рапсодия" для двух фортепиано, и хоровой опус "Deus meus". Последний родился как упражнение на занятиях Антона Степановича. Студенческий хор готовит его к исполнению, сам автор над этой затеей готов поиронизировать: "…ужасно не хочется с такою мерзостью выступать".
"Русскую рапсодию" Рахманинов надеется исполнить на консерваторском концерте. Разучил её с Лёлей Максимовым. Этому начинанию воспротивился неостывший Зверев, а Лёля, как-никак, жил ещё у него. В письме сёстрам Скалон юный композитор вздохнёт, что "грустил два дня". Впрочем, надо всеми сочинениями в этот год возвышалось только одно - Первый фортепианный концерт.
…С 8 октября Рахманинов преподаёт в хоровом обществе, где многим из учеников под пятьдесят. Среди них семнадцатилетний педагог чувствует себя не лучшим образом. Первое занятие долго будет стоять в памяти. Как вошёл в класс. Как великовозрастные подопечные встали. Он сел - сели и они. Начал говорить… Сам чувствовал, что урок ведёт скверно, "мямлит". Мыслями отвлекался то на "Манфреда", то на милых Скалон. В невинном замечании одного из "хористов" ему померещился выпад. Юный преподаватель оборвал, вышел из себя, и несчастный студент не решился что-либо ответить. Собственная резкость педагогу тут же показалась неприятной. И когда он начал экзаменовать всех поступающих, вдруг обнаружил в себе редкую доброту.
Эта служба не столько выматывала, сколько нервировала. Жалуясь Татуше, Рахманинов однажды обрисует себя весьма точно: "раздражительный, нетерпеливый до болезненности". Как-то раз, уже в марте, он так осерчал на своих учеников, что одного выгнал из класса, другого, в сердцах, обозвал идиотом и вышел из аудитории, не дождавшись окончания урока. В письме Ментору - вопль о том, как всё нелепо, как всё непоправимо: "И что я в самом деле за несчастный, из-за пяти рублей мучиться, а главное, зная то, что через несколько дней, через несколько недель и месяцев то же самое".
Жизнь в посланиях словно летела над всей сутолокой дел. Писем за свою жизнь он напишет множество. Но столь смятенных и трепетных, полуревнивых-полуласковых будет немного. Его задевали за живое упоминания о "петербургских баронах", о брате Саши Зилоти - Дмитрии Ильиче, "царапало" церемонное "Вы" (с большой буквы) в Татушиных посланиях. Строгого Ментора слегка коробят его реплики о "бедном странствующем музыканте". Рахманинову не хватает летнего общения, к которому он так прикипел душой. Но ещё больше недостаёт ответного тепла. Читает придирчивые внушения Татуши, в ответ - наигранные сетования, тон намеренно весёлый. Иногда прорывается и другое: "Всё-таки пишите мне, родненькая, поскорее, только на бумаге не такого маленького формата".
В начале декабря он мечтает попасть в Петербург, на премьеру "Пиковой дамы". Мог бы тогда побывать и у Скалонов. Мешает одно обстоятельство: в консерватории готовится исполнение его произведений для струнного оркестра, переделанных из незавершённого квартета: "Если бы я знал раньше, что благодаря этой вещи лишусь отпуска, я бы, конечно, не написал её. Это сочинение не стоит не только трёх генеральш, но и одной". Мысль побывать в Петербурге не оставляет. Он даже описывает возможную встречу в театре, в ложе "генеральш Скалон": "Вы только не огорчайтесь, дорогая Тата-ба, и не приходите в отчаяние. Успокойтесь! Больше пяти минут сидеть у вас не буду, потому что очень хорошо знаю, что надоедать неприлично. Вот вам идеал скромности, дорогой мой ментор".
В Петербург Рахманинов попал в конце декабря. Побывал на "Пиковой даме" Чайковского, навестил Скалонов. Получил выговор Татуши, что почти не отвечает на вопросы в письмах. Спустя несколько дней по приезде торопится с ответом Ментору: "Доехал я до Москвы очень хорошо. Спал, но немного". И после - помимо прочих шутливых замечаний - признание: "Я бы вам написал в первый день моего приезда сюда, но когда мне бывает тяжело, тогда я ничего не могу делать; могу только заниматься. И когда занимаешься весь день напролёт, тогда становится как-то легче".
Как многие москвичи, он, в отличие от питерцев, готов проявить некоторую несдержанность: "Я недавно перечёл все ваши письма ко мне, Наталья Дмитриевна, мне так приятно было их читать, так ясно я после этих писем вас себе представил. Я вам напишу, какой вы мне представились: милой, симпатичной, хорошей, дорогой Татой. Вы не рассердитесь за откровенность? Это не по-петербургски написано. Не правда ли?"