Марлен, которой было уже под пятьдесят, продолжала сниматься, демонстрируя с экрана свою победу над возрастом. Только самые близкие знали, чего ей это стоило. Ее грудь подтягивалась вверх с помощью клейкой ленты, та же лента помогала, натягивая кожу к вискам, убрать морщины, тело обматывалось метрами эластичных бинтов; под тончайшими платьями от Диора и Шанель Марлен носила целлулоидную "грацию", делающую ее фигуру совершенной. Марлен никогда не позволяла себе показаться на людях не в идеальной форме – даже за газетой она выходила при полном макияже и на каблуках, даже разносчика из магазина встречала в элегантном парижском туалете. Объем ее талии до самой смерти не превышал 52 сантиметра. Но снимали ее все меньше и меньше – сказывались изменения, произошедшие в общественном сознании после войны. Теперь в моде были другие типажи, другая сексуальность, другие лица – более естественные, более молодые, менее искушенные… После долгого простоя она снялась у Хичкока, а затем в картине "Ранчо, пользующееся дурной славой" – еще один вестерн; критика расхвалила картину, но сама Марлен осталась недовольна, осознав, что ее время в кино уже закончилось.
Она перешла на радио – ее божественный голос был по-прежнему молодым. Когда-то Хемингуэй сказал, что, обладай Дитрих только своим голосом, она все равно разбивала бы сердца. В получасовой программе "Кафе Истамбул" она пела, вспоминала, шутила и рассуждала на любые темы. А в 1953 году в казино "Сахара" в Лас-Вегасе состоялась премьера ее концертной программы – номера из ее кинофильмов и несколько народных песен. Успех был невероятный: администрация была вынуждена продлить трехнедельный контракт Марлен Дитрих еще на неделю, сбив весь свой график выступлений, составленный на месяцы вперед. Дитрих потрясала не только своим по-прежнему молодым внешним видом, не только своим голосом. В настоящий шок зрителей повергли концертные наряды Марлен, созданные известнейшим голливудским портным Жаном Луи: белый фрак с короткими шортами – и платья, полупрозрачные, обшитые стразами и блестками, они создавали эффект сияющего сквозь ткань тела. Марлен впоследствии говорила: "Не было бы этих платьев – не появилось бы и мое шоу".
С этой концертной программой "Шоу одной женщины" Марлен Дитрих объездила весь мир, неизменно пользуясь бешеным успехом. Элиот Нортон, самый влиятельный американский эстрадный критик того времени, писал о ее шоу: "Она поет знаменитые песни из своих фильмов. Ее голос – спокойный альт, который то иногда переходит в шепот, то вдруг вырывается в звенящий баритон. Она не пытается казаться юной. Она всего лишь стала зрелой. Видеть Марлен – такая же радость, как и слышать. Она неподражаема. Ее манера исполнения изысканна, странновата и все же лирична. Она прославляет любовь так, как это никому из певцов ее поколения не удавалось". Только выступления в ФРГ прошли неудачно – полупустые залы встречали Марлен плакатами: "Marlene, go home!" – немцы не могли простить ей, что она уехала из страны и вернулась только на танках союзников… В СССР Марлен Дитрих выступала в 1964 году. Образ легендарной кинозвезды, выплывающей на сцену в трехметровом белом манто, надетом на знаменитое "обнаженное" платье от Жана Луи, врезался в память всем счастливчикам, которые смогли попасть на ее концерты.
Как всегда, жизнь Марлен Дитрих не ограничивалась чем-то одним. Она снова влюбилась: сначала в актера Юла Бриннера, прославившегося ролью Криса в знаменитой "Великолепной семерке", – их связь длилась несколько лет и для Юла была одним из самых значительных событий в его жизни. Он был чем-то похож на Габена – такой же грубый мужлан, который ревновал Марлен и мог поднять на нее руку. Они вместе снялись в фильме "Свидетель обвинения", где Марлен сыграла одну из лучших своих ролей – женщину, которая спасает своего мужа от тюрьмы, а затем оказывается преданной им. Фильм получил шесть "Оскаров" – но Марлен снова осталась ни с чем. Киноакадемия не желала признавать ее талант даже тогда, когда она наконец смогла проявить его во всю силу. Когда какой-то журналист поинтересовался у нее, не обидно ли ей, что у нее нет ни одного "Оскара", Марлен ответила: "Юноша, я сама себе "Оскар"!"
Устав от скандалов и пьянства Бриннера, Дитрих поменяла его на тридцатилетнего композитора Берта Бакарака (самой Марлен на момент их знакомства было уже пятьдесят семь). Берт сделал все аранжировки для ее "Шоу одной женщины" и в качестве аккомпаниатора объездил с Марлен весь мир. Он мечтал жениться на ней, она любила его, как сына; это был один из счастливейших и плодотворнейших периодов в творческой биографии Марлен. В 1961 году она снялась в великолепном фильме Стенли Крамера "Нюрнбергский процесс", где сыграла роль вдовы германского генерала – с такой силой, талантом и глубиной, что даже если бы это была единственная роль Марлен Дитрих, она все равно бы осталась в истории как превосходная актриса.
В 1965 году Берт, так и не дождавшись Марлен, женился на молодой актрисе Энджи Дикинсон. Разрыв прошел для Марлен очень тяжело. Она впала в глубокую депрессию, начала пить… Но она выдержала и этот удар. Марлен Дитрих смогла не только вернуться к жизни, но и снова добиться успеха – она играла в театре, снялась в телешоу "Желаю тебе любви", а в 1977 году вышел ее последний фильм "Прекрасный жиголо – бедный жиголо"; песня из этого фильма "Всего лишь жиголо" в исполнении Марлен была на вершине популярности.
Мало кто знал, что стареющая звезда была уже тяжело больна. Еще в 1965 году у нее обнаружили рак матки – правда, тогда болезнь удалось остановить; Марлен перенесла заболевание кровеносной системы – результат полувекового курения.
А в 1975 году она, выступая нетрезвой, споткнулась о кабель и сломала ногу. Пришлось вставить металлический стержень, но вскоре нога подвела снова… Выступать становилось все тяжелее – к тому же пресса добавляла масла в огонь: "Шоу Марлен Дитрих – это для некрофилов!" И выступления пришлось прекратить.
Марлен поселилась в Париже и постепенно отдалилась от всех. Она не могла позволить, чтобы хоть кто-то видел ее старой и больной. По телефону она бодрым голосом говорила, что у нее все хорошо – и только ее врач и приходящая домработница знали, что последние годы Марлен была прикована к инвалидному креслу. Почти все ее сбережения ушли на лечение – как она сама писала: "Ноги, которые сделали меня знаменитой, стали причиной моей нищеты". Запершись в квартире, она читала, писала мемуары – в 1979 году вышла ее автобиография "Возьмите мою жизнь". В 1982 году она согласилась дать интервью перед камерой Максимилиану Шеллу – правда, сама в кадре так и не появилась; как она объяснила, ее "зафотографировали до смерти". Звучит только ее голос, видны захламленные комнаты, иногда – руки. Больше она интервью не давала.
Со временем у нее развилась бациллофобия – престарелая Марлен так боялась заразы, что ходила по дому чуть ли не в одноразовых перчатках. Она снова начала пить – бутылка виски была ее единственным спутником. Про нее начали забывать; в 1991 году журнал "Шпигель" опубликовал статью: "Марлен Дитрих умерла!" – и ей пришлось звонить в редакцию и сообщать, что слухи о ее смерти несколько преувеличены. После этого "Шпигель" выпустил новую статью: "Марлен Дитрих позвонила, чтобы опровергнуть слухи о ее смерти".
В 1992 году о Марлен снова вспомнили – ее дочь Мария Рива, неудавшаяся актриса и вполне счастливая домохозяйка, родившая Марлен четырех внуков, выпустила книгу "Моя мать Марлен". Претендующая на откровенность книга оказалась злой, жестокой и лживой. Но даже падкие на "жареное" журналисты встали на защиту Марлен, имя которой давно уже стало легендой.
Она скончалась 6 мая 1992 года. Норма Боске, та самая приходящая домработница, недавно заявила, что это было самоубийство – перенеся накануне инсульт, Марлен не хотела продолжать жизнь растением… Если это так, Марлен снова смогла выиграть свою битву.
Согласно завещанию, Марлен Дитрих похоронили в Берлине рядом с матерью. За годы одиночества она тщательно разработала ритуал собственных похорон: красные гвоздики – тем, с кем она спала, белые – тем, кто врал об этом. К сожалению, она пережила большинство и тех, и других.
От нее осталось много – фотографии, платья, фильмы, записи песен, воспоминания – огромная масса воспоминаний, большинство из которых так искренни, хотя заведомо лживы, а остальные слишком правдоподобны, чтобы быть правдивыми. Но это и неважно. От нее осталась легенда – легенда о женщине, которая победила саму себя.
Лени Рифеншталь. Триумф воли
Она была великим режиссером, оставившим в наследство тем, кто подвергал ее нападкам и гонениям, свои прекрасные фильмы и фотоработы, множество технических новшеств, взятых на вооружение ее последователями. А еще она была маленькой хрупкой женщиной с очень трудной судьбой и железной волей…
Эта маленькая хрупкая женщина со стальным характером прожила долгую жизнь, полную взлетов и падений, она была вхожа в высшие эшелоны власти Третьего рейха, считалась "кинематографистом № 1" в гитлеровской Германии, а потом была вынуждена доказывать свою невиновность и отстаивать свое право на собственное видение мира. Ее обвиняли во всех мыслимых и немыслимых прегрешениях: в пропаганде фашизма, в сотрудничестве с национал-социалистами, в дружбе с Йозефом Геббельсом и даже в любовной связи с Адольфом Гитлером. Она продолжала утверждать, что ни в чем не виновата. Она прошла через пятьдесят судебных процессов, и каждый раз ей удавалось склонить судей на свою сторону. Судей, но не общественное мнение.
В 1986 году вышла книга ее мемуаров, которые, как она надеялась, должны были поставить точку в спорах вокруг ее имени. Эпиграфом к своим воспоминаниям она взяла известную фразу Альберта Эйнштейна: "Обо мне опубликовано столько откровенной лжи и досужих сплетен, что я уже давно покоился бы в могиле, если бы обращал на них внимание.
Следует утешаться тем, что через сито времени большая часть ерунды стекает в море забвения". Эта книга (надо сказать, весьма субъективная, как любые мемуары) лишь подлила масла в огонь.
Берта Хелена Амалия (или просто Лени) Рифеншталь родилась 22 августа 1902 года в одном из рабочих кварталов Берлина. Ее отец Альберт Рифеншталь владел небольшой фирмой, занимавшейся установкой отопительных систем, а мать – Берта Рифеншталь, урожденная Шербах, – была неплохой портнихой и по мере сил и возможностей обшивала соседей и знакомых, помогая мужу зарабатывать на жизнь. Семейство никогда не бедствовало, но и больших денег в доме тоже не водилось. Через два с половиной года после рождения Лени Берта родила мальчика, которого окрестили Хайнцем.
Шло время, дети росли, и становилось все более и более заметна серьезная разница в их характерах: насколько Лени была сорванцом и "возмутителем спокойствия", настолько же ее младший брат рос тихим и спокойным ребенком, настоящей "серой мышкой".
В четыре года Лени всерьез заинтересовалась танцами и актерством, стала сочинять свои первые стихи, а в пять девочка научилась плавать, и с тех пор вода стала ее стихией. Чуть позже, когда ей исполнилось двенадцать, она вступила в местный плавательный клуб (после неудачного падения на воду плашмя с пятиметровой вышки занятия в клубе пришлось надолго прекратить), встала на роликовые и ледовые коньки. С тех пор ее "показательные выступления" в ближайшем парке часто собирали толпу зевак и иногда даже заканчивались вызовом полиции.
Параллельно с этим Лени брала уроки фортепиано – в те времена для девочек из хороших семей практически вменялось в обязанность владеть инструментом – и стала членом гимнастического союза (после еще одного несчастного случая отец категорически запретил ей заниматься гимнастикой). И каждый раз новое увлечение становилось смыслом ее существования, поглощало ее без остатка – в этом была вся Лени. Но надо отдать ей должное, к каждому из своих интересов девочка подходила весьма серьезно. И в этом тоже начала проявляться одна из черт характера "стальной Лени".
В 1918 году Лени блестяще окончила Кольморгенский лицей в Берлине. Лишь одно омрачало радость родителей: одна из лучших учениц школы, их дочь принципиально не собиралась исправлять свое "удовлетворительно" по поведению. К чему? Она такая, какая она есть, и с этим уже ничего не поделать.
В том же году Лени волей случая оказалась среди учениц школы танцев фрау Гримм-Райтер. Очарованная кинематографом и грезящая съемками, она пришла туда по объявлению о наборе девушек в массовку нового кинофильма. В кино она тогда так и не попала, а вот уроки танцев стали для нее настоящим мощным толчком не только в карьере, но и во всей ее последующей жизни. Отец не раз выказывал свое резко отрицательное отношение к сцене вообще и к женщинам сцены в частности, полагая всех их если не проститутками, то чем-то сродни тому. И уж свою-то дочь Альберт Рифеншталь ни за что не пустит на подмостки!
Именно поэтому отцу было решено ничего не сообщать. Во-первых, Лени не собиралась на сцену. Ей просто хотелось танцевать. А во-вторых, чтобы избежать скандала, поскольку Альберт, хорошо знавший характер своей дочери, уже пообещал однажды "выбить из ее головы дурь стать актрисой". Для этого он заставил ее посещать одну из лучших в Берлине школ домоводства. Лени подчинилась – настаивать было бы глупо, – но мечтать об экране не перестала и продолжила танцевать.
Избежать скандала не получилось. Несколько месяцев, держа отца с молчаливого согласия матери в полнейшем неведении, Лени четырежды в неделю посещала школу танцев. Она делала большие успехи, и однажды ей представился случай попробовать свои силы на настоящей сцене, заменив заболевшую танцовщицу. Успех был оглушительный, но среди публики случайно оказался один из близких друзей отца. На следующий день он не преминул поздравить Альберта с удачным выступлением дочери.
Ярость отца была неописуемой. Он замкнулся в себе, перестал разговаривать с женой и дочерью, а потом нанял адвокатов по разводам. Лени пыталась что-то предпринять, уговорить отца не разводиться, клялась, что забудет о сцене, но единственное, что услышала в ответ, это: "Поедешь в пансион в Тале. Решение окончательное".
Альберт выбрал лучший, по его мнению, пансион для девушек "Ломанн" и весной 1919 года лично отвез дочь в Таль. Он пообщался с владелицей пансиона фройляйн Ломанн, попросив ее отнестись к Лени "со всей строгостью" и прежде всего "не поддерживать ее стремления стать актрисой или танцовщицей". Отцу не пришло в голову, что в подобных заведениях для развлечения учениц предусматривались драматические постановки и даже обучение танцам.
Лени пробыла в пансионе фройляйн Ломанн год. А по окончании этого года решилась снова пойти на хитрость. Зная тайное желание Альберта видеть дочь у себя в конторе в качестве личного секретаря и доверенного лица, Лени сообщила ему о своей готовности пойти на эту жертву. В тайной надежде, что впоследствии отец, смягчившись, разрешит ей заниматься танцами для собственного удовольствия, не думая о сцене. Так оно и случилось.
В короткий срок овладев пишущей машинкой, стенографией и бухгалтерией, девушка приступила к работе. Отец был доволен. Лени тоже, поскольку – теперь уже с родительского благословения – получила возможность трижды в неделю посещать уроки танцев.
Так продолжалось около года, но потом на горизонте снова начали сгущаться тучи. Отец опять замкнулся и перестал разговаривать с семьей. А потом однажды взорвался: "Я знаю, что ты все-таки собралась на сцену! Ты никогда и не думала сдерживать свое обещание! У меня больше нет дочери!" Делать ничего не оставалось – в тот же вечер Лени собрала вещи и ушла из дома.
Следующий разговор с отцом получился не из легких: Альберт Рифеншталь, хотя и поостыл слегка, но так и не простил дочь. В конце концов, ради жены он согласился отдать Лени в профессиональную танцевальную школу: "У тебя нет таланта, и тебе никогда не подняться выше среднего уровня. Но ты получишь первоклассное образование. Что из этого выйдет – посмотрим".
Отец отвел Лени к лучшему балетному педагогу, которого только смог отыскать; им оказалась известная русская балерина Евгения Эдуардова. Лени было девятнадцать лет. Большинство учениц госпожи Эдуардовой начинали обучение в пять-шесть. Для девушки это означало лишь одно: она должна утроить усилия. Одновременно с этим Лени изучала характерный танец у другого известного берлинского педагога – Ютты Кламт.
Занятия в танцевальной и балетной школах стали смыслом жизни для Лени, но, как и в детстве, ее снова начали преследовать неудачи. За два года она трижды ломала ногу, и занятия прерывались. Иногда – на довольно длительное время.
В 1923 году Лени исполнился двадцать один год, она стала совершеннолетней, ознаменовав это помолвкой с теннисистом Отто Фроитцгеймом, с которым она неоднократно встречалась раньше на теннисном корте и который стал ее первым мужчиной.
Отношения с Фроитцгеймом у Лени не сложились: Отто вел себя, как она считала, не по-мужски, постоянно предъявлял какие-то претензии, скандалил, изменял ей. Но самое главное – он пытался переломить ее характер, а этого Лени Рифеншталь не прощала никому. В конце концов через несколько лет они расстались, так и не став супругами.
Первое сольное выступление юной танцовщицы Лени Рифеншталь состоялось 23 октября 1923 года в Мюнхене. Вечер организовал и оплатил известный немецкий продюсер Гарри Зокаль, с которым девушка познакомилась еще в 1919 году и с тех пор они изредка поддерживали отношения. Это было "пробное" выступление перед "настоящим" – берлинским. Оно должно было состояться спустя четыре дня, и в его организации – о чудо! – принимал непосредственное и весьма деятельное участие Альберт Рифеншталь.
Мюнхен встретил Лени полупустым залом, что было совсем не удивительно, если учесть совершенную "нераскрученность" выступавшей. Однако газеты на следующий день отнеслись к танцовщице весьма благосклонно.
В Берлине 27 октября публики было не в пример больше. Лени явно была в ударе: "На этот раз следовало доказать отцу, что никакого другого пути у меня просто нет. Я танцевала только для него одного, выкладываясь полностью, словно речь шла о жизни и смерти". И Альберт сменил гнев на милость. За кулисами, уже когда отшумел шквал аплодисментов, он обнял дочь и произнес фразу, которую Лени ждала от него много лет: "Теперь я в тебя верю!"
И снова пресса – на этот раз берлинская – была в восторге. На Лени посыпались предложения одно за другим. Она танцевала в Немецком и Камерном театрах в Берлине, потом во Франкфурте, Лейпциге, Дюссельдорфе, Кёльне, Дрездене, Цюрихе, Париже, Лондоне… И везде ей сопутствовал успех и у публики, и у прессы. Каждое выступление приносило танцовщице от пятисот до тысячи рейхсмарок – немалые по тем временам деньги. (Шел 1924 год, страна только-только начала оправляться от финансового кризиса и ужасающей инфляции, когда старые марки на новые меняли по фантастическому курсу: один триллион – к одной.)