* * *
Томас Гисласон долгие годы мечтал снять документальный фильм о режиссере Мартине Скорсезе, которого Ларс фон Триер – во время работы над этой книгой – как раз уговорил совместно снять фильм вроде "Пяти препятствий", в котором Йорген Лет когда-то вынужден был делать все то, чего раньше всегда пытался избегать.
– Так что он позвонил мне, как только они со Скорсезе встретились, – рассказывает Томас Гисласон, – прямо вот пока они сидели и обедали, и сказал: "А я тут обедаю с Мартином Скорсезе" – это при том, что он знал, что именно из-за Мартина Скорсезе я вообще начал заниматься кино. Так что когда он таким образом украл очередную мою идею и уговорил Скорсезе попробовать сделать что-то вместе, я три дня не брал трубку, когда он звонил, потому что у меня просто не было сил с ним разговаривать. Когда же я потом наконец перезвонил, он был в ярости: "Это что еще за дела, почему я должен тебе названивать?" Ларс постоянно задирает планку и провоцирует, так что если ты не можешь взять очередную высоту, значит, ты просто оправдал его ожидания, а если тебе все-таки удается ее взять – тогда он задирает перекладину еще выше. Потому что он считает себя человеком, которого предают.
В результате всего этого Томас Гисласон больше никогда формально не работает с Ларсом фон Триером. Вместо этого они оказывают друг другу дружеские услуги. Бесплатно.
– Я не хочу больше оказаться перед ним в долгу, потому что он всегда так расстраивается, когда чувствует, что его предали, и это повторялось уже столько раз, что мы больше так не хотим. Теперь я могу просто сказать: "Нет, я не хочу, и вообще я у тебя не работаю". Совсем другое ощущение, гораздо менее обязательное.
Однако даже это не может уберечь Томаса Гисласона от того, чтобы иногда не предавать Ларса фон Триера. Время от времени это происходит само по себе. Независимо от того, кто из них кому звонит, разговор обычно начинается одинаково:
– Сначала он должен меня хорошенько отчитать. Почему я сам не позвонил или почему я звоню только сейчас? Иногда он орет на меня в трубку. Это, конечно, игра, но и доля серьезности в ней тоже есть. И проблема всегда или в предательстве, или в зависти.
Если верить Томасу Гисласону, Ларс фон Триер выбрал нескольких людей – причем любимых им людей, – которым он завидует.
– Это самые важные в его жизни люди – и в то же время он постоянно себя с ними сравнивает, – говорит Томас Гисласон, на момент нашего разговора только что переживший период подавленности, во время которого ни с кем, включая Ларса фон Триера, не разговаривал, что очень ранило Триера. – Он считал, что уж с ним-то я должен был быть в состоянии говорить. Так что я написал ему: "Прости, я правда сейчас не могу". Это спровоцировало сход лавины, потому что он тогда должен был убедиться, что речь идет не о нем одном. Что он обладает преимущественным правом, что его не бросят. Может быть, на самом деле он просто хочет убедиться, что ты тот самый человек, за которого себя выдаешь. И это наверняка из-за всего того, что ему пришлось испытать в детстве.
Я пытаюсь окончательно разобраться в отношении режиссера к предательству, когда в очередной раз прихожу в гости к Триеру домой, и мы сидим каждый в своем углу дивана в гостиной.
– Я бешусь, когда меня предают, – признает он. – Тогда я просто закрываюсь. Самое страшное наказание, которому я могу подвергать свое окружение, – это наказание молчанием.
– И сколько может длиться такое наказание?
– Годами! Десять лет. Я очень тяжело реагирую на предательство и нелояльность. Я когда-то сказал девушке, с которой встречался: "Так, ну понятно, поговорим через десять лет". На что она ответила: "Ты не думаешь, что мы встретимся раньше?" – Он качает головой. – Десять лет!Потому что не нужно недооценивать упорство, на которое способен наш маленький Ларс, именно благодаря ему он смог снять такой нелегкий фильм, как "Элемент преступления". Я упорный как черт, это и удерживает меня на плаву.
Если писатель может работать над книгой, сидя в одиночестве где-то в подвальном помещении, то съемки фильма задействуют столько людей и денег, что нужно совершенно особое упорство, чтобы непрестанно претворять в жизнь свои планы, объясняет он и добавляет:
– Да, я попал в нужное место в нужное время, но и мое неизменное упорство тоже сыграло свою роль.
Какое-то время мы сидим молча, потом он снова подхватывает разговор:
– На самом деле я реагирую на множество совершенно микроскопических предательств, потому что в этом отношении я абсолютный параноик. Так что я делаю стойку на какие-то ничего не значащие мелочи. На неосторожно сказанное слово, например. Поэтому-то у меня нет друзей. Есть Торкильд, с которым я когда-то много разговаривал. И Кристиан Клемп, двоюродный брат моей жены.
– Томас Гисласон рассказывал, что в тех редких случаях, когда ты ему звонишь, ты первым делом обвиняешь его в том, что он никогда не звонит.
– Ну а что я могу сделать, если он действительно никогда не звонит?
Я спрашиваю, задумывался ли он когда-то над тем, почему он так чувствительно реагирует на предательство, откуда это пошло. Сначала он долго молчит, потом издает неопределенный звук "Эхм…", потом пару раз устало вздыхает.
– Нет, не задумывался, – говорит он наконец.
– С этим, наверное, очень сложно жить?
– Ужасно. И так бессмысленно. Я из чистого упорства взваливаю себе на плечи абсолютно лишний груз.
– Можно было бы думать, что твое упорство защищает тебя от предательств, имея при этом обратную силу… в смысле, ты лишаешь предавшего своей компании на следующие десять лет?
– Да, да, – отзывается он. – Не самое умное, что можно сделать.
Ни один из нас, по-видимому, не считает, что теперь его очередь говорить, так что мы молчим.
– Короче, я не знаю! – говорит он наконец и ерзает на диване, как будто надеется, что это поможет ему сбросить с себя мой вопрос. Потом он поднимается, подходит к двери в углу комнаты и бросает последние слова через плечо, перед тем как выйти из комнаты: – Я не знаю, почему я так реагирую на предательство.
Небесные колокола – "Рассекая волны"
Смертельный прыжок
Некоторые виды белок, будучи загнанными на дерево, где они забираются на самые дальние ветви и глядят смерти в глаза, прибегают к последнему отчаянному средству: прыгают в воздух, не видя при этом перед собой никакой площадки для приземления. Потому что ничтожный шанс на то, что там, в неизвестности, случится чудо, все-таки предпочтительнее гарантированно поджидающей их внизу смерти. Это называется смертельный прыжок. В кои-то веки это я пересказываю виденную мной телепередачу в ответ на рассказ Ларса о том, как он познакомился со своей женой Бенте.
Он встретил ее в первый же день, когда их с Сесилией дочка, Агнесс, пошла в школу Бернадотта. Дети и родители собрались в школьном дворе перед сценой, на которой учителя представлялись и рассказывали немного о себе. Когда очередь дошла до Бенте Фреге, одной из воспитательниц продленки, Ларс, стоя в толпе в своей кожаной куртке и вязаной шапке, подумал про себя: "Ничего себе, какая она милая!" Чуть позже, когда учителя и ученики разошлись по классам, оказалось, что Бенте будет работать с классом Агнес.
И обратный отсчет перед смертельным прыжком пошел.
– Ларс был, конечно, невероятно невоспитанным, – говорит Бенте Триер. – На второй, кажется, день нашего знакомства он сказал: "И я не понимаю, какого черта здесь нет дежурных по двору". Но что поделать, такой уж он есть. Его всегда больше всего интересует безопасность, – смеется она.
Прошло полгода. Каждый раз, когда Ларс приходил в школу за дочерью, они с Бенте болтали, пока та поднимала стулья на столы и подметала в классе… или за чашкой ромашкового чая в маленькой кухне. Иногда они говорили о дежурных по двору. Иногда об искусственном оплодотворении: Бенте была замужем, но никак не могла забеременеть. Иногда о последней серии сериала "Королевство", который Бенте восхищенно смотрела по телевизору.
Ларс фон Триер, говорит она, был первым мужчиной, с которым она могла смеяться, хотя даже не верила, что это возможно. Ни о каком флирте даже речи не было – по крайней мере, с ее стороны, хотя она и отдавала себе отчет в том, что расстраивается, когда забирать Агнес приходит не Ларс, а кто-то другой, а однажды, когда она вернулась из отпуска, он отчитал ее за то, что она не предупредила его о том, что уезжает.
– Да, я замечала, что я ему нравлюсь, но мы совершенно друг друга не знали, – говорит она. – Потом узнали, конечно, это уж можете не сомневаться. Это было какое-то сумасшествие – встретиться с этим человеком!
Ларс фон Триер, по его собственным словам, был тогда в эмоциональной яме. Отношения с Сесилией зашли в тупик. Сейчас сложно понять, как он представлял себе тогда последующее развитие событий, но, по словам Бенте, он пришел в тот день в школу после визита к своему психиатру.
– Он сказал тогда психиатру: "Я так влюблен в одну девушку, что хочу уйти от жены и собираюсь сказать ей об этом". На что психиатр ответил: "Даже не вздумай этого делать!" Ну и, как вы знаете, Ларсу такого говорить не стоит, потому что тогда он сделает это наверняка.
Сам Ларс вспоминает об этом немного иначе:
– В какой-то момент я подумал, что мне пора перейти в реальность. Применить все мои человеческие ценности на практике.
Так что он явился в школу забирать свою дочь. И без особых вступлений сказал Бенте: "Нам нужно поговорить". Они вышли в маленькую кухню, где он произнес примерно следующее: "Послушай, я хочу на тебе жениться, ни больше ни меньше. Сейчас я ничего не желаю слушать о том, чего ты хочешь, ни слова. Даю тебе двадцать четыре часа на обдумывание". На что Бенте ответила: "Ты надо мной издеваешься, что ли?"
– Я постарался сделать так, чтобы ей было максимально легко отказаться. И на ее месте проще всего было бы сказать: "А, да, двадцать четыре часа? Да пошел ты! Извини, я не могу", – говорит Ларс фон Триер.
На тот момент они не обменялись даже ни одним ласковым словом. Откуда он мог знать, что хочет с ней жить?
– А я и не знал этого тогда. Просто в моей семье творилось черт знает что… и вообще, везде вокруг творилось черт знает что. Я чувствовал, что готов умереть. Тогда я подумал: допустим, я хочу жить дальше, хорошо, кто мне может помочь? И понял, что мне может помочь та самая Бенте, которую я знать не знаю. Короче, это была как будто особенная разновидность самоубийства, просто подтолкнуть меня к краю должен был кто-то другой…
Сам Триер называет последовавшие после того разговора события главным откровением своей жизни.
– Потому что я исходил из того, что ни одна женщина на земле во мне не заинтересована. Когда ты даешь женщине двадцать четыре часа на раздумья, ты делаешь это только потому, что ожидаешь получить отказ, – говорит он, улыбаясь. – Мне тогда казалось очень романтичным поставить всю свою жизнь на кон. Если бы она отказалась тогда, я развелся бы все равно. Но она ответила "да". И это было совершенно невероятно.
– И в соответствии с твоей привычкой говорить все как есть?
– Да, – иронично соглашается он и начинает смеяться. – Под твоим давлением я вынужден признать, что все время был очень четким парнем.
– Другие на твоем месте, наверное, начали бы с поцелуев и секса, чтобы проверить сочетаемость?
– У нас ничего этого не было, потому что я чувствовал, что все это… что это судьба. Это не я должен был что-то там проверять, это была судьба. Поэтому я и должен был задать вопрос прямо.
– Да, но это ведь то же самое что сказать: заверните-ка мне чудо, пожалуйста, спасибо.
– Это действительно было чудо. И все время с тех пор продолжает быть чудом. Единственная причина того, что я пережил все выпавшие на мою долю мучения, – это что у меня есть моя милая Бенте, которая тогда, как ни странно, ответила "да". После чего я сказал: "Хорошо". Идем дальше. Жизнь ведь сама по себе совершенно невыносима.
– Бенте ведь вовсе не из мрачных женщин, правда?
– Правда. Она веселая и оптимистичная.
– В молодости обычно считаешь, что если женщина веселая…
– …она слишком тупая, чтобы понимать что бы то ни было, да. Ну, потом я понял, что не нужно недооценивать веселых женщин. Бенте отлично удается быть в хорошем расположении духа, когда я проваливаюсь куда-то в пропасть. Иногда, конечно, бывает так, что она не в духе, когда у меня хорошее настроение, но вообще, уж поверь мне, выходя за меня замуж, женщина должна быть готова противостоять множеству проблем, истерик и страхов. И Бенте переносит все это спокойно и поддерживает меня во всем. Но ты же понимаешь, знать этого заранее я не мог никак, – говорит он, меряя меня долгим взглядом поверх очков. – Ох-ох, не думаю, что многое из этого попадет в твою книгу.
* * *
Бенте помнит, что ответила: "Хорошо, я согласна".
– Это было какое-то притяжение, я как будто знала, что так должно быть. Знаете, бывает так, что ты надеваешь новое пальто, и оно сидит как влитое – вот что-то подобное я чувствовала по отношению к нему.
– Во сколько ты освобождаешься? – спросил тогда Ларс.
– Через час, – ответила Бенте.
– Ладно, тогда я посижу и подожду тебя здесь, а потом вместе пойдем в супермаркет, – ответил он.
– Я не могу идти с тобой в супермаркет! – воскликнула Бенте. Триера тогда как раз начали узнавать в лицо.
– Если мы собираемся пожениться, ты, конечно, можешь сходить со мной в супермаркет, черт побери, – ответил он.
Так что они отправились за покупками, а потом засели в каком-то баре неподалеку, чтобы понять, что им делать дальше. Потому что, как говорит Бенте:
– Нам предстояло пойти домой и покончить со старой жизнью. Я вернулась домой и все рассказала мужу, а Ларс – своей жене. Я и сейчас не понимаю, как это случилось, но что сделано, то сделано. Мне до сих пор не по себе из-за того, что мне пришлось тогда ранить стольких людей.
Ранним утром следующего дня продюсер Вибеке Винделев, к своему огромному удивлению, встретила Ларса фон Триера разгуливающим в пледе по офису "Центропы" на Рюсгаде.
– Я тут одолжил твой плед, ничего? – спросил он.
– Неужели Сесилиа тебя выставила? – поинтересовалась Винделев.
– Ты не думаешь, что я мог уйти сам?
– Нет, не думаю, – призналась Вибеке. – Твоей младшей дочери три недели, я не думаю, что в такой ситуации уходят.
– Тогда, – вспоминает Вибеке, – он посмотрел на меня и сказал: "Вибеке, если бы я не ушел, я бы умер. Я больше не мог". Это я как раз понимала, потому что видела, что у них не все гладко. И тогда он единственный раз – я знаю, что это не повторится никогда, – попросил: "Обними меня, пожалуйста, Вибеке". Если бы рядом взорвалась атомная бомба, я бы удивилась меньше, – смеется она. – Я чуть в обморок не упала тогда! Потому что… ну, Ларс ведь боится прикосновений.
Когда Вибеке Винделев вернулась в офис чуть позже в тот же день, Ларс с Бенте сидели на маленьком диванчике и "разговаривали, разговаривали, разговаривали".
– В "Центропе" были тогда стеклянные перегородки, так что всем было видно, как он сидит с милой темноволосой красивой женщиной. Потом мы устроили их в гостиницу "Трувиль", и они уехали туда на машине – и разговаривали, разговаривали, разговаривали.
* * *
Ларс фон Триер ушел от жены в промежутке между съемками первого и второго сезонов "Королевства", через три недели после того, как она родила их младшую дочь, Сельму, и пока она продолжала быть прикованной к постели из-за расхождения тазовых костей. Сам он вспоминает, что как будто выскользнул из своего брака, ничего толком не объясняя. Просто замкнулся в себе и сказал Сесилии, что у него проблемы и ему нужно побыть одному.
– Это было максимально мерзко. Потом мы въехали в гостиницу, закрыли глаза и заткнули уши.
– Что было не так в твоем браке?
– Мы просто друг другу не подходили. – И это самый глубокомысленный анализ, которого я могу от него добиться. Чуть позже он добавляет: – Еще мы вели бои из-за того, кто за что должен отвечать.
Ничего больше из него выжать не удается.
– И вообще, – говорит он потом, – когда ты проводишь инструктаж для актеров, ты должен не заставить их сделать что-то, чего они делать не хотят, а следовать за ними. С интервью, чтобы ты знал, дело обстоит точно так же.
Сесилиа, однако, помнит уход режиссера не совсем таким мерзким, как описывает он сам. Когда он вернулся домой в тот день, она сразу поняла, что что-то не так, и прямо спросила, есть ли у него другая, на что он ответил положительно.
– Я помню, что сказала тогда, что будь он собакой, его следовало бы пристрелить. Есть что-то инстинктивно неправильное в том, что человек уходит от детей и жены сразу после родов, да еще и когда она пошевелиться не может. Обычно, наверное, выжидают полгода, чтобы дать жене время снова встать на ноги. Но что поделать, Бенте очень милая, в нее можно ужасно влюбиться. То, что он ушел не очень красиво, не значит, что впереди их ждет что-то плохое.
Развод был скоропостижным.
– Это тоже что-то да говорит о его энергичности и способности претворять свои решения в жизнь.
– Или о его способности и желании поставить себя на ваше место?
– Не знаю, это он обсуждать отказывался. Первые пару лет мне так мучительно хотелось понять, что же пошло не так, в чем была причина. Но потом у каждого потихоньку начинается другая жизнь.
Подойти ближе мне не удается. Я спрашиваю у Триера, что он может рассказать о своем первом браке, не разглашая при этом каких-то личных секретов. Он долго тяжело дышит через нос, даже легко постанывая при этом, но молчит.
– Ну, – говорит он наконец, лукаво улыбаясь, – не очень-то многого ты добился, а?
– Я просто думал, что ты анализировал те события и понял, что тогда случилось.
– Нет, мне это не было нужно, – смеется он. – Что сделано, то сделано. Анализировать мне это незачем.