Переплетов на месте развернул танк и повел его к площади.
Видимо, немцы решили устроить им ловушку. В конце переулка дорогу загородили несколько грузовиков. Возвращаться было поздно: переулок узкий, пока разворачиваешься, влепят в борт снаряд или гранату. Переплетов крикнул: "Держитесь!" - и прибавил газ. Танк с ходу врезался в грузовики, разметал их в стороны, тяжело взобрался на последний, стоявший поперек дороги, и выскочил в другой переулок.
"Выбрались", - с облегчением подумал Коняхин, но тут же увидел, что наперерез им вышла самоходка. Сворачивать было некуда.
- Видишь? - спросил он Переплетова.
- Вижу.
- Давай через огороды.
- Там овраги, завязнем. Сейчас я ее тараню.
- Смотри, справа глубокая канава.
- Вот и хорошо.
Почему это было хорошо, Коняхин понял позже, когда Переплетов врезался в самоходку и столкнул ее в канаву. Однако удар был настолько силен, что и у них заглох двигатель.
- Ваня, что случилось? - встревоженно спросил Коняхин.
- Ничего, полный порядок! - Переплетов включил стартер, и двигатель заработал.
Оставаться в Иванкове больше нельзя. Решили идти в соседнее село Пшеничники, чтобы там, пользуясь темнотой и не давая врагу опомниться, уничтожить побольше его огневых точек.
В Пшеничниках тоже не сразу разобрались, что за танк вошел в село. Пять с половиной часов вел бой советский танк, беспрерывно двигаясь.
В штабах немецких частей надрывались телефоны. По докладам из Иванкова и Пшеничников получалось, что прорвалось не менее батальона танков, они нанесли большой урон, однако направление их дальнейшего движения пока остается неясным. Спешно поднимались по тревоге резервные подразделения, создавались противотанковые группы и заслоны во втором эшелоне обороны. И никому не пришло в голову, что прорвался всего один советский танк.
А он неожиданно появлялся то тут, то там, стремительно наносил удар и уходил невредимым, пользуясь суматохой, беспорядочной стрельбой, заглушавшей шум его двигателя.
В центре Пшеничников протекал небольшой ручей, через него перекинут мост. Не доходя до этого моста, танк вдруг остановился. Двигатель работал на полную мощность, а машина не двигалась с места, только вздрагивала.
- В чем дело? - спросил лейтенант у механика.
- Не знаю, что-то мотор не тянет.
Лейтенант откинул люк, встал на сиденье, огляделся. И обомлел: танк был "разут", левой гусеницы на нем не было.
- Глуши мотор! - приказал он механику.
Тот заглушил двигатель, стало тихо.
- Что случилось? - спросил Переплетов.
- Гусеницу перебило.
Гусеница лежала метрах в пятнадцати: шли на большой скорости. И сделать ничего было нельзя. Переплетов пытался сдать машину назад, но она только крутилась на одном месте.
Решили держаться до подхода своих. Не знали тогда, что ни этой ночью, ни в следующий день, ни даже через неделю свои не подойдут. Наступление войск 1-го Украинского фронта с Букринского плацдарма не увенчалось успехом. Небольшие размеры плацдарма не позволили сосредоточить здесь достаточное количество сил и средств для наступления. Условия местности не давали возможности использовать танки массированно, а мелкие группы не могли преодолеть сильный противотанковый район Ромащи - высота 207,9 - Иванков. Фашисты непрерывно подбрасывали сюда новые силы и укрепляли оборону. Советское командование решило перенести направление главного удара на другой плацдарм - Лютежский, севернее Киева.
Экипаж Коняхина, конечно, не мог знать о создавшейся обстановке и ждал прорыва танков бригады. Подбитый танк стоял посреди дороги. Патронов и снарядов оставалось мало, но решили драться до последнего.
Вот на дороге показались легковая машина и бронетранспортер. Должно быть, в машине ехал к фронту кто-то из немецкого штаба. Через открытый люк механик хорошо видел головы сидевших в бронетранспортере солдат охраны.
Переплетов взял автомат. Во время войны с белофиннами он был снайпером и хорошо стрелял из любого оружия.
Из машины выскочил офицер, он размахивал руками и что-то кричал, наверное, требовал, чтобы освободили дорогу. Коняхин снял его выстрелом из пистолета. Переплетов видел, как офицер повалился, вскинув руки. Его пенсне блеснуло в отсветах пламени, вырвавшегося из ствола пушки - Коняхин успел выстрелить из пушки и по машине. Она взлетела на воздух. Переплетов дал длинную очередь по сидевшим в бронетранспортере солдатам.
Теперь по танку били с обеих сторон улицы. Вспышки выстрелов постепенно приближались. Переплетов стрелял по ним из автомата, а лейтенант, поставив пушку на максимальное снижение и включив электродвигатель поворота башни, беспрерывно вращал ее и выпускал в темноту снаряд за снарядом.
Но вот башня перестала вращаться, электродвигатель не тянул, видимо, сели аккумуляторы.
- Включай мотор! - крикнул лейтенант механику.
Взревел дизель, башня опять начала вращаться. Так продолжалось минут десять.
И вдруг дизель заглох, в смотровые щели метнулись языки пламени. Что это было - граната или бутылка с зажигательной смесью, - не разобрали. Поняли только одно: танк горит.
- Всем покинуть машину через нижний люк! - приказал лейтенант. - Я прикрою.
Фашисты били по горевшему танку из автоматов. Коняхин отстреливался до тех пор, пока не убедился, что весь экипаж выбрался через люк механика-водителя. Броня накалилась, вот-вот взорвутся снаряды.
Лейтенант добрался до люка механика. Только успел высунуться, как увидел перед собой фашиста. Выстрелил в него из пистолета, немец упал.
Коняхин кубарем скатился в кювет, его подхватили чьи-то руки. Лейтенант схватился за пистолет, но тут услышал голос Переплетова:
- Мы тут, товарищ лейтенант.
- Все живы?
- Все, - ответил Косенко.
- Хорошо, - лейтенант чуть приподнял голову, огляделся. Фашисты стреляли по горящему танку, подходя все ближе и ближе. Значит, они не видели, что экипаж покинул машину.
- Быстро за мной! - Коняхин приподнялся и метнулся в ближайший двор. За ним бросились остальные. У крыльца наткнулись на часового.
- Хальт! - крикнул тот и поднял автомат.
Но лейтенант выстрелил раньше. В этот же момент раздался взрыв. Это взорвались в танке оставшиеся снаряды. Одинокий пистолетный выстрел не услышали даже бежавшие рядом товарищи.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Они долго ползли сначала по саду, потом полем. Танк еще горел, но стрельба прекратилась. И это было хуже всего, потому что нельзя было пристрелить увязавшихся за ними двух дворняжек. Собаки бежали метрах в пяти-шести и отчаянно лаяли.
Сначала их шепотом уговаривали:
- Жучка! Бобик!
Какие еще у собак бывают клички?
- …Полкан! Каштанка! - кажется, перебрали все, но собаки не унимались.
Тогда Голенко предложил:
- Вы ползите дальше, а я тут притаюсь. Поймаю и задушу.
- Нельзя, такой визг поднимут…
- Лучше просто полежать, не двигаясь, - сказал Переплетов. - У них сразу пропадет интерес.
И верно, собаки отстали.
Метров через двадцать наткнулись на танки. Их было два: "тигр" и "фердинанд". Между машинами маячил силуэт часового.
И потом, куда бы они ни сунулись, всюду были то пушки, то танки. Тут проходила вторая полоса обороны противника. Лейтенант попросил всех запоминать, где что стоит. "Потом нанесу на карту, пригодится нашим артиллеристам". Теперь он догадывался, что наступление по каким-то причинам сорвалось, и рассчитывал если не в эту ночь, то в следующую перейти линию фронта.
Днем окончательно убедились, что к своим прорваться будет трудно, хотя до переднего края оставалось не более семи километров. Всюду были немцы: в окопах, в поле, на дорогах, в домах. Половину жителей окрестных деревень и сел они выселили, а половину оставили. Оставили с коварной целью - для прикрытия. Они были уверены, что советское командование, узнав, что в деревнях есть местные жители, не станет подвергать их артиллерийскому и минометному обстрелу или бомбить с самолетов.
День пришлось отсиживаться в овраге. Яша Косенко, ночью бежавший вгорячах, сейчас совсем слег. У него поднялась температура, начался бред. Он то тихо и ласково разговаривал с кем-то, то вдруг начинал кричать: "Бей их, гадов! Товарищ лейтенант, стреляйте! Ура!"
Его успокаивали, носили со дна оврага влажную от росы траву, прикладывали к горячему лбу. Может, это и помогло: Яша вскоре затих.
Перевязав друг другу раны, твердо решили: надо спать, чтобы скопить силы для следующей ночи. Договорились дежурить по очереди. Но уснуть никто не смог.
- Где же наши? - спрашивал то один, то другой.
Что мог ответить Коняхин? Там, где проходил передний край, было тихо.
- Спите, набирайтесь сил, чтобы нам отсюда выбраться, - не столько приказывал, сколько советовал он.
- Уснешь тут, - ворчал Голенко.
- Ладно, молчи! - цыкнул на него Переплетов. - Не мешай другим.
Механик устроился поудобнее и закрыл глаза. Коняхину показалось, что Переплетов уснул, когда тот неожиданно спросил:
- Товарищ лейтенант, у вас в пистолете сколько патронов осталось?
- Пять. А что?
- Да так. Мало.
- А все же?
- С боем, значит, не прорвемся. Стало быть, надо тихо, ночью. Вам бы поспать не мешало. Ложитесь, а я тут покараулю.
- Не спится, Иван Митрофанович.
- Вот и мне тоже. Может, зря я на тот мост повернул?
- А куда еще мог повернуть? В трясину?
- Так-то оно так.
- Ну и нечего переживать. Все равно нас подбили бы, рано или поздно.
- Жаль только, что снаряды не все успели израсходовать. Глядишь, лишний десяток-другой фашистов укокали бы.
Так вот он о чем думает?
- Как бы самих нас теперь не укокали, - заметил Голенко.
- Боишься? - спросил механик.
- А ты сам не боишься?
- Нет, Вася. Я не первый год воюю, знаю, что на войне убивают, могут и меня убить. Не хочется, конечно, умирать. Но страху, о котором ты говоришь, нет. Обидно будет - это да. Но уж если доведется погибнуть, так лучше с музыкой.
- Это как?
- А вот прихвачу с собой несколько фашистов, в компании, глядишь, и веселее будет.
С наступлением темноты выползли из оврага и по его гребню выбрались в поле. Еще днем лейтенант высмотрел, как лучше пройти участок до ближайшей высоты. За ней должен быть спуск в лощину, а там пройти незамеченными легче.
До высоты действительно добрались благополучно. Но, обходя ее, наткнулись на пулеметное гнездо. Хорошо, что ночь выдалась безлунная. Немцы стреляли наугад. И все же лейтенанта опять ранило в руку, остальные не пострадали. Преследовать их фашисты не стали, видимо, решили, что на гнездо наткнулась разведгруппа.
Еще несколько попыток пройти к переднему краю, предпринятых в эту ночь, также не удались. К рассвету пришлось снова возвращаться в овраг. Почему-то именно он показался им самым безопасным местом.
2
Совсем нечего было есть.
Шесть дней они наблюдали за крайней хатой. Хозяев ее, видимо, выселили, в хате разместился орудийный расчет - пять человек. На передовой было тихо, и здесь, во второй полосе обороны, немцы чувствовали себя спокойно. У орудия дежурили по двое. Один же, судя по всему - командир орудия, почти все время находился в хате. Лишь на седьмые сутки он куда-то отлучился.
Это был очень удобный момент. Двое пошли на пост, а двое сменяющихся еще не успели вернуться.
Коняхин и Переплетов заскочили в хату. Они точно рассчитали, что могут оставаться в хате не более трех минут. Поживились не многим: нашли в печи горшок с кашей, да на столешнице - ломоть хлеба.
Хотели растянуть это на несколько дней, но не вытерпели - съели все сразу. На четверых, конечно, было мало, только растравили аппетит. Тем не менее настроение у всех улучшилось. Но его тут же испортил Вася Голенко:
- А горшок-то зря взяли. Хватятся - чего доброго, поднимут тревогу. Перевалить надо было кашу во что-нибудь.
- А то не хватились бы?
- Тогда они подумали бы, что все съели те двое, что ушли к орудию. А то и старший мог съесть.
- Да, история…
К счастью, все обошлось благополучно. Те двое, сменившиеся с поста, и верно, пошумели, ходили в другую хату, что-то кричали. Наверное, подумали на соседей. Неизвестно, чем все это кончилось бы, если бы не пришел старший. Он нес за спиной туго набитый рюкзак и два каравая хлеба - должно быть, получил паек на всю неделю.
- Вот если бы этот рюкзак… - мечтательно сказал Голенко. - Да еще бы табачку на закрутку.
- Посмотрим, может, и табачку достанем, - утешил его Переплетов.
Но в следующие три дня опять ничего не ели.
Впрочем, голод оказался не самым главным их врагом. Был конец октября, и по ночам подмораживало. Они ложились рядом, тесно прижимаясь друг к другу. Крайние все равно мерзли, хотя поворачивались то на один бок, то на другой, чтобы поочередно греть о соседа грудь или спину. В середине всегда лежал Яша - у него раны оказались самыми тяжелыми. А их даже нечем было перевязать.
И тут наступило самое страшное - раны нагноились. От Яши шел тяжелый, сладковатый запах, от которого начинало тошнить. У Коняхина худо было с рукой: палец еле держался, а главное - чувствовалось жжение, и лейтенант начал опасаться гангрены. Надо было что-то делать.
И он решился.
- Ваня, разбинтуй-ка мне руку, - попросил он Переплетова.
А когда тот разбинтовал, лейтенант сказал:
- Достань нож.
Переплетов достал перочинный нож.
- Режь!
- Да вы что? - испуганно отшатнулся механик.
- Видишь, уже гниет. Если начнется гангрена, мне крышка. Значит, надо резать. Прошу как друга…
- Не могу я…
Переплетов и сам понимал, что лучше всего этот палец отрезать. Но перочинным ножиком? Да еще без бинтов и лекарств. Если бы каплю йода или хотя бы спирту, чтобы протереть нож! Но у них ничего не было.
Палец похоронили тут же, в овраге.
3
На пятнадцатые сутки лейтенант сказал Переплетову и Голенко:
- Сегодня ночью попытаетесь пробраться к нашим. На передовой сейчас относительно тихо, немцы успокоились, момент удобный.
- А вы?
- Яшу бросать нельзя. А с ним не пройдем.
- Мы тоже не можем вас бросить, - сказал Переплетов. - Если и погибнем, так все вместе.
- Зачем же погибать? Нам еще фашистов добить надо, до самого Берлина дойти.
- Это все так, но мы вас тоже бросить не можем.
- Если пройдете, пришлете за нами хотя бы разведчиков.
- А вдруг тут без нас что-нибудь случится? Все-таки четверо - не двое.
- С одним-то пистолетом? - усмехнулся Коняхин. - Кстати, возьмите его. Мне он все равно ни к чему, руки-то забинтованы, стрелять не могу.
- Но…
- Это приказ!
- Есть! - сказал Переплетов, впрочем, без особого воодушевления.
Они долго обсуждали, как лучше пробраться к линии фронта, в каком месте ее перейти. Когда стемнело, Переплетов и Голенко ушли.
В эту ночь Коняхин так и не уснул - все прислушивался и вздрагивал от каждого звука; то ли это был крик ночной птицы, то ли скрип двери в одной из ближайших хат.
Но ни выстрелов, ни криков не было слышно, и к утру он с облегчением подумал: "Значит, прошли".
Он немного успокоился, но уснуть не мог. В голову лезли разные мысли. Правильно ли он поступил, отправив Переплетова и Голенко? То, что всем оставаться здесь бессмысленно, - ясно. Но, может быть, надо было пробираться всем четверым? Конечно, Яшу пришлось бы нести на себе, и, напорись они на немцев, уйти с раненым на руках было бы трудно. А все же…
Он один решает их судьбу сейчас. Над ним нет ни командиров, ни начальников. Но он отвечает за этих троих подчиненных ему людей и перед командирами, и перед Родиной, и перед партией, и перед родными и близкими этих людей. Он, коммунист Коняхин, лейтенант Советской Армии. Правильно ли он распорядился их судьбой?
Иван Митрофанович, хотя и не хотел их с Яшей оставлять, понимает, что иначе он не мог поступить. А остальные? Понимают ли? Да, они целиком доверяют ему как командиру и коммунисту. Он самый молодой из них, но все слушаются его беспрекословно, ибо он олицетворяет сейчас и Советскую власть, и партию коммунистов.
Днем он немного вздремнул, а в следующую ночь опять прислушивался - ждал разведчиков. Но они не появились ни в эту ночь, ни в следующую. "Неужели с Переплетовым и Голенко что-то случилось?" В то, что сюда не смогут пройти разведчики, он не верил.
И хотя он скрывал от Яши свою тревогу, оберегая его от излишних волнений, Косенко сам думал о том же.
- Зря вы остались со мной, товарищ лейтенант. Все равно я уже не жилец. А вам из-за меня пропадать ни к чему.
Чтобы как-то отвлечь Яшу от подобных рассуждений, Коняхин рассказывал ему о своей довоенной жизни. О том, как учился в педагогическом техникуме, как потом учительствовал в совхозе, в Оренбургской области.
- Я ведь историю и географию преподавал. Вроде бы умел заинтересовать ребятишек этими предметами. А вот сейчас думаю, что не так им все надо было объяснять. Понимаешь, мы сейчас с тобой эту историю сами делаем. Вот кончится война, пройдет лет десять-пятнадцать, и ребятишкам, которые придут к тому времени в школу, эта война покажется далекой историей. А тут надо, чтобы они почувствовали как свое личное, а не только мое и твое. Лучше нас с тобой им о войне никто не расскажет…
Но рассказы о школе Яшу почему-то интересовали меньше, чем разговоры о любви и верности. Когда лейтенант рассказал о том, как познакомился со своей невестой Аней Пирумовой, Яша заметил:
- Может, вам и повезло. Пишет она вам часто, значит и верно ждет. А другие? Кто их знает, как они там без нас? Солдаты, которые по ранению дома побывали, всякое рассказывают.
- А ты не верь этим сплетникам. Мало ли что наговаривают.
- Вы вот доверчивый, в людях только хорошее и замечаете. А в них и дурного много.
Это верно. Будучи сам честнейшим и чистейшим парнем, Яша не прощал другим даже мелких грешков. Если многих война сделала более терпимыми, то в Яше она только обострила эту его органическую неприязнь к человеческим слабостям.
На четвертые сутки после ухода Переплетова и Голенко Яше стало совсем плохо. Надо было что-то предпринимать. И Коняхин решил идти в село.